среды для его польского склада. Пустыня, которую
он пересекал, не была описана в путеводителях. Больше всего, мне кажется, он
наслаждался Тургеневым; но никаких следов влияния последнего мы  у  него  не
найдем. Тургенев ему нравился и как человек,  в  отличие  от  Толстого.  Имя
Достоевского действовало на него, как красная тряпка на быка. Мне  говорили,
будто однажды он признал,  что  Достоевский  "глубок,  как  море".  Поэтому,
возможно, он и не выносил его, а может быть, на  польский  вкус  Достоевский
слишком пропитан русским духом. Так или иначе, его  безудержные  метания  из
крайности в крайность оскорбляли что-то в душе Конрада.
     О его любви к Диккенсу я уже говорил: Троллоп ему  нравился,  Теккерей,
кажется, не слишком, хотя он по достоинству ценил такие  образы,  как  майор
Пенденнис. Персонажи Мередита казались ему ненатуральными,  а  его  стиль  -
напыщенным. Он восхищался поэзией Гарди. Высоко ценил Гоуэлса, в особенности
его замечательный роман "Карьера Сайласа Лепхема". О  его  любви  к  Стивену
Крейну мы знаем по его предисловию к биографии  этого  одаренного  писателя,
принадлежащей перу Томаса Бира. Генри Джеймс в его  среднем  периоде,  когда
были  написаны   "Дэзи   Миллер",   "Мадонна   будущего",   "Гревил   Фейн",
"Неподдельное", "Пансион Борепа", был очень ему дорог. Но о своем  отношении
к этому тонкому мастеру,  а  также  к  Анатолю  Франсу,  Мопассану,  Додэ  и
Тургеневу он сам написал в своих "Заметках о жизни и литературе". Помню еще,
что ему очень нравились два  столь  не  схожих  между  собою  писателя,  как
Бальзак и Мериме.
     Философских трудов он прочел много, но говорить на философские темы  не
любил. Двадцать и больше  лет  назад  он  находил  удовлетворение  в  трудах
Шопенгауэра; нравился ему Уильям Джеймс - и как человек и как философ.
     Во время войны я редко виделся с Конрадом. Да и с кем  мы  тогда  часто
видались? Начало войны застало его в Польше,  ему  удалось  вырваться  домой
лишь через несколько месяцев. Как уроженец континента и трезвый реалист, он,
разумеется, был глубоко равнодушен к громким фразам, вроде  "война,  которая
покончит со всеми войнами". Когда война кончилась, он мне написал: "Пишу эти
несколько строк, чтобы пожелать вам обоим безоблачного счастья в вашем новом
доме и долгих лет мира. Впрочем, должен признаться, что не очень-то верю  ни
в безоблачное  счастье,  ни  в  мир.  У  меня  такое  впечатление,  что  эти
божественные,  но  непопулярные  гости   сидят   на   чемоданах.   Думается,
единственное подходящее место для них - Северный полюс, где не думают  и  не
спорят, где даже вода неподвижна, а демократические  выкрики  добродетельных
вождей человечества замирают в ледяном безответном молчании". Конрад  всегда
уважал людей действия, работников, которые не суются в чужие  дела,  а  свое
дело делают на совесть; и соответственно остерегался  дилетантов-всезнаек  и
неунывающих умников; на все заверения  политиков  и  журналистов  он  только
кривил презрительно губы и, не  стесняясь,  высказывал  свое  отвращение  ко
всякому балагурству и пустой болтовне. Мне кажется, больше всего в жизни  он
презирал теории, не подкрепленные  знанием,  а  ненавидел  -  крикливость  и
притворство. Он чуял их издалека и сейчас же ощетинивался. Он  необыкновенно
быстро составлял суждение о людях.  Помню,  я  как-то  устроил  обед,  чтобы
познакомить  его  с  одной  его  соотечественницей.   К   ее   мужу   -   не
соотечественнику  -  Конрад  мгновенно  проникся  такой  ощутимой  даже   на
расстоянии неприязнью, что все мы чувствовали себя за обедом очень  неловко.
Неприязнь  эта  была  вполне  заслуженной.  Такому  быстрому   распознаванию
враждебных ему характеров и  типов  соответствовали  столь  же  безошибочные
пристрастия, так что дружба у него всегда или почти всегда длилась долго - я
могу припомнить только одно исключение. Он  был  живым  доказательством  той
бесспорной истины, что дружба в большой мере определяется  нервами,  глубоко
заложенным сродством, исключающим возможность трений,  что  ей  способствует
скорее инстинкт, нежели разум  или  обстоятельства.  Предисловие  Конрада  к
"Биографии Стивена Крейна" - достаточное  свидетельство  его  внезапной,  но
прочной симпатии к некоторым людям и столь же внезапной антипатии к  другим,
Там же говорится, что, став писателем, он "никогда не вел дневника и не имел
записных книжек", -  утверждение,  не  удивившее  тех,  кому  были  известны
ресурсы его памяти и умение углубляться в себя в процессе творчества.
     Кто-то определял "гениальность" как  способность  создавать  многое  из
малого. В "Ностромо" Конрад создал  континент  из  южноамериканского  порта,
мельком увиденного матросом за двадцать лет до того. В  "Тайном  агенте"  он
создал  целый  преступный  мир,  вероятно,  из  столь   же   беглых   личных
впечатлений. G другой стороны, в "Молодости", "Негре" и "Сердце тьмы"  сырой
материал его собственной жизни переплавлен в чистое золото искусства.  Люди,
воображающие, что писатели, подобные Конраду,  если  они  есть,  вытряхивают
книги из рукава, как фокусники (а такое мнение случается слышать),  были  бы
поражены, узнав, с какой болью и  напряжением  он  творил.  В  предпоследнем
своем письме ко мне, в  феврале  1924  года,  он  писал:  "Все  же  я  начал
понемногу работать - над своим  беглым  романом.  Я  называю  его  "беглым",
потому что гоняюсь за ним уже два года ("Морской Бродяга" - это  всего  лишь
интерлюдия) и никак не могу его догнать. Конца все еще не видно. Это  похоже
на гонки в  кошмаре  -  жутко  и  бесконечно  утомительно.  Вы  пишете,  что
закончили роман, и это меня немного утешает. Значит,  есть  романы,  которые
можно закончить, почему бы и моему не  оказаться  в  их  числе?  Конечно,  в
газетах читаешь объявления о  вышедших  книгах  -  их  целые  кучи.  Но  мне
кажется, что все эти объявления - мираж... В их реальность я не верю". В его
письмах десятки таких упоминаний о страшных усилиях, о близости к  отчаянию.
Как  у  всех  хороших  работников,  и  у  него,  вероятно,   бывали   минуты
удовлетворения, искупавшие многое; но если кто работал когда в поте  лица  и
духа, так это Конрад. Именно поэтому его высокие достижения так вдохновляют.
Он трудился, невзирая ни  на  какую  погоду,  по  большей  части  ненастную.
Никогда не отлынивал. В наши дни, когда мы работаем все  более  механически,
все больше стремимся к экономии времени и к линии наименьшего сопротивления,
его пример сияет особенно ярко - верность, которую он пронес через всю  свою
творческую жизнь,  стремление  художника  сделать  все,  что  в  его  силах.
Верность! Да, этим словом лучше всего подытожить его жизнь и творчество.
     В последний раз, что я видел Конрада - около года назад,  -  я  был  не
совсем здоров, и он сидел у меня в спальне, полный  дружеской  заботливости.
Мне до сих пор не верится, что я больше его не увижу. Его жена говорила мне,
что в последний месяц на него нападала тоска по родине,  что  временами  ему
как будто хотелось все бросить и уехать в Польшу. Это Рождение перекликалось
со Смертью - вероятно, не более того, потому что он любил Англию, страну его
скитаний, его труда, его долгой последней стоянки.
     Если покой отпускается человеку по заслугам, сон Конрада будет крепок и
сладок.

1924 г.


ВОЕННЫЕ ФИЛЬМЫ И СУРОВАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

     Перевод М. Лорие

     В первые годы после заключения мира все вспоминали войну как  бедствие.
Несколько миллионов людей погибли на этой войне, еще больше  людей  потеряли
руки и ноги, зрение, рассудок, сыновей, отцов,  близких  друзей,  имущество,
надежду - почти все или даже все, ради чего стоит жить.
     Молодое и среднее поколения воюющих стран провели четыре  года  в  аду;
познали кровь и грязь, раны, мороз, вшей, мух, вонь и  болезни  -  знали  их
так, как теперь знают улицы, по которым каждый день идут  на  работу  или  в
поисках развлечений. И  четыре  года  люди  пожилые  и  старые  дни  и  ночи
проводили в тревоге и печали.
     Когда война кончилась, и потом  еще  несколько  лет,  взрослые  люди  и
слышать больше не хотели о войне, потому что знали, что это такое - с начала
до конца  безобразный,  кровавый  кошмар;  ничего  доблестного  и  честного;
сплошной хаос напряженного  ожидания,  лишений,  жертв  и  ужаса.  Когда  он
кончился, это было такое облегчение, что сильные мужчины не могли удержаться
от слез.
     А теперь мы ставим военные фильмы, субсидируемые правительствами  стран
- участниц войны. Американский фильм "Конвой", немецкие "Эмден", "Когда флот
встречается с флотом" и "Официальный военный фильм"; французский уже  снятый
фильм "Верден"; и наши, отечественные: "Армагеддон"  {Армагеддон  (библ.)  -
место грядущей решающей битвы между силами добра и зла. Так называют  всякое
жестокое военное столкновение, в частности первую мировую войну.},  "Морские
бои при  Коронеле  и  у  Фолклендских  островов",  "Ипр",  "Монс",  "Сомма",
"Зеебрюгге",  поставленные  при  поддержке   Высшего   военного   совета   и
Адмиралтейства.
     Я не видел ни одного из  этих  фильмов,  но,  судя  по  рассказам,  они
поставлены и просмотрены цензурой  с  таким  расчетом,  чтобы  не  оскорбить
чувствительность публики, не показать ей кровь и грязь, вшей, вонь,  зияющие
раны, неотступную боль и страшные душевные муки -  все  то,  что  составляет
подлинный Армагеддон.
     Да если бы я и не слышал никаких рассказов, здравый смысл подсказал  бы
мне, что иначе оно и быть не может. Фильмы должны  окупаться;  а  зная  хоть
немного человеческую природу, можно  с  уверенностью  сказать,  что  они  не
окупались бы ни в одной стране,  если  бы  всерьез  действовали  публике  на
нервы.
     Изображение хотя бы миллионной  доли  тех  ужасов  и  страданий,  какие
приносил с собою каждый день войны, обеспечило бы  любому  из  этих  фильмов
полный провал. Значит, их никак нельзя  назвать  познавательными,  поскольку
они не  показывают  ничего,  даже  отдаленно  напоминающего  правду.  Да,  в
сущности, рассказать правду о войне в фильме просто невозможно.
     А раз так, чем объяснить это явление, получившее, как мы видим, больший
размах в Англии, чем в какой-либо другой стране? Желанием  уничтожить  самую
память о том, чем в действительности была война? Может быть, те,  кто  знает
правду,  хотят  внушить  молодежи,  что  война  -  это  нечто  доблестное  и
вдохновляющее?  Или  они  упустили  из  виду,  что  смотрят  эти  фильмы  по
преимуществу люди молодые, которым  к  концу  войны  еще  не  исполнилось  и
семнадцати лет и которые понятия не имеют о настоящей войне, и что с  каждым
годом таких зрителей будет все больше?
     Или, может быть, существует мнение, что  возвеличение  той  или  другой
страны, неизбежно присутствующее в этих фильмах, будет  способствовать  делу
мира и разоружения, о котором мы столько слышим,  и  укреплять  добрую  волю
между народами?
     Или так слаба официальная вера в патриотизм, что  считают  нужными  эти
напоминания о войне, в  которой  патриотизм  был  доказан  так,  что  дальше
некуда?
     Или назначение их - утешить народы воевавших стран, до сих пор стонущие
от вызванных войной налогов? Или, может быть, кто-то вообразил, будто лучший
способ сократить расходы на вооруженные силы (что, как нам время от  времени
говорят, было бы желательно) состоит в том, чтобы разжигать восторги публики
перед показным великолепием этих самых вооруженных сил?
     Или  считается,  что  спрос  публики  на  такие  волнующие  переживания
неизбежен, и лучше уж удовлетворить его сразу, как  ребенку  выбирают  кусок
рождественского пирога, на котором больше всего глазури?
     Или,  может  быть,  правительства  опасаются,   что   военные   фильмы,
поставленные  без  официальных  субсидий,  были  бы  еще  меньше  похожи  на
настоящую войну?
     Или, наконец, дело просто  в  том,  что  правительства  хотят  поощрять
развитие кинематографии в своих странах, а  лучшего  способа  для  этого  не
придумали?
     Короче говоря, с какой целью правительства поддерживают военные  фильмы
в такое время, когда  государственные  деятели,  судя  по  их  неоднократным
заверениям, делают все,  что  в  их  силах,  чтобы  залечить  раны  войны  и
предотвратить войны в будущем?

1928 г.


ЕЩЕ ЧЕТЫРЕ СИЛУЭТА ПИСАТЕЛЕЙ

     Перевод М. Лорие

     Писатель, не принадлежащий  к  сонму  небесных  созданий,  что  зовутся
профессиональными критиками, берется говорить о других  писателях  только  в
том случае, если страстно их любит.  Но  очень  редко  бывает,  чтобы  живой
писатель страстно любил других живых писателей; напротив, как правило, он их
страстно ненавидит. Вот почему  я  намерен  говорить  о  четырех  писателях,
которые все уже умерли. Это единственное, что роднит их между  собой.  И  по
задачам своим и по облику  они  столь  же  различны,  как  четыре  владельца
смежных домов  на  лондонской  улице  или  четыре  врача,  ставящих  диагноз
больному.
     Дюма я начал читать двадцати пяти лет, когда зеленым юнцом  пустился  в
далекое путешествие. Начал я с "Монте Кристо" и читал его на парусном  судне
"Торренс", пересекавшем Индийский океан; распустив паруса своей фантазии,  я
плыл по необъятным просторам этого фантасмагорического романа. Помню, как во
время штиля я уходил с зеленым томиком на нос, подальше от своих спутников -
этих жалких фигур из реального мира, и там, наедине с романтикой и  летучими
рыбами, читал и читал без конца. И в последующие четыре года я, как пьяница,
тянул Дюма -  не  синдикат,  прикрывавшийся  его  именем,  но  автора  серии
"Мушкетеров"  и  серии  "Королевы  Марго".  Приложился  я  также  к  "Жозефу
Бальзамо"  и  к  "Ожерелью  королевы",  но  тут  одного   глотка   оказалось
достаточно, и к остальным из девяноста с лишним  романов  я  не  прикасался.
Однако "Монте Кристо" и те две серии - "Мушкетеры" и "Королева Марго" -  это
как-никак двадцать пять томов, а значит, уже есть о чем поговорить. По более
зрелому суждению "Монте Кристо" далеко до "Королевы Марго", еще дальше,  чем
этой серии  -  до  трилогии  о  мушкетерах,  но  трилогия  эта,  безусловно,
обеспечила Дюма первое место среди  всех  авторов  исторических  романов.  В
самом деле, его способность творить историю - это почти катастрофа.  История
у Дюма настолько реальнее, чем у историков, что после него у этих несчастных
не остается никаких шансов на успех. Они могут  твердить  вам,  что  события
происходили так-то и так-то и участники их были такими-то и такими-то, но вы
уже прочли об этом у Дюма, и вас не проведешь. Дюма, как  безумный,  носился
по дорогам прошлого, устилая их бледными трупами историков.  Пресная  правда
скитается, словно обездоленный призрак, среди его богатейших вымыслов. Кто в
состоянии читать исторические труды о Ришелье и Мазарини, о Карле  IX,  Анне
Австрийской, Луизе де ла Вальер, Великом монархе,  герцогах  Гизах,  Генрихе
Наваррском и королеве Марго после того, как он ходил вместе с ними  в  школу
Дюма? Я сам учился в  школе  вместе  с  покойным  нашим  премьером  и  когда
впоследствии  читал  о  нем  как  об  одном  из  небожителей,  то  мог  лишь
представить себе мальчика, который лучше меня переводил Горация и которого я
сбивал с ног на футбольном поле.  В  реальности  его  позднейшей  карьеры  я
всегда сомневался. Точно так же сомнительно,  была  ли  у  Франции  история,
кроме той, что запечатлена на страницах Дюма.
     В последнее время вошли в моду биографические пьесы и романы, в  центре
которых стоит  какая-нибудь  историческая  личность.  Чтобы  по  достоинству
оценить Дюма, поставьте  эти  современные  творения  рядом  с  историческими
фигурами великого француза - и вы увидите, какие они худосочные, как мало  в
них аромата и  обаяния.  А  потом  попробуйте  другое  сравнение:  поставьте
исторические личности Дюма рядом с  созданиями  его  фантазии,  такими,  как
Д'Артаньян, Арамис, Портос, Атос, Коконна, Шико, Бюсси (у них были прототипы
в жизни, но до этого никому, и прежде всего им самим, нет дела), - и  талант
его станет еще более очевидным, ибо эти  детища  его  ничем  не  стесненного
воображения  оказались  даже  более  полнокровными   и   живыми,   чем   его
исторические  фигуры.  Мужчины  удавались  Дюма  лучше,  чем  женщины.  Анна
Австрийская, Марго, Луиза, мадам де Монсоро и герцогиня де  Шеврез  написаны
хорошо, но не блестяще; миледи - попросту чудовище в юбке, а больше у него и
нет особенно интересных женских образов. Зато мужчины его могут потягаться с
лучшими  литературными  героями:  они  гордо  шагают  по  десятилетиям,  они
поистине великолепны. По увлекательности повествования Дюма равен  Диккенсу,
а этим все сказано. Можно презрительно фыркать на его дешевые  эффекты,  так
же как и на необузданность английского мастера, но то,  что  нас  коробит  в
менее  крупном  писателе,  у  этих   великих   режиссеров   кажется   вполне
естественным.
     Я прошу прощения за то, что упомянул об искусстве повествования в  наши
дни, когда столь многие считают эту форму умершей и похороненной и  пытаются
изобразить жизнь человека в виде ряда  взрывов,  соединенных  дефисами;  но,
право же, говоря о Дюма, нельзя ее не коснуться. В лучших  своих  вещах  он,
как никто, умеет держать  читателя  в  напряжении.  Обычно  он  берет  сразу
несколько сюжетов и правит ими, как четверкой лошадей, не сбиваясь  с  ритма
даже при самой быстрой езде. По богатству сложно переплетенных  между  собой
эпизодов и характеров первое место  среди  его  романов  занимает,  пожалуй,
"Виконт де Бражелон". Да, Дюма - несомненно, великий рассказчик!  И  есть  в
нем  что-то  от  волшебника,  но   колдует   он   снадобьями,   взятыми   из
действительной жизни. Он любит яркие краски и острые приправы, но никогда не
пустословит.
     Еще со дней Гомера к литературе предъявляют два требования: чтобы в ней
был сюжет и были характеры. Человеческая природа меняется так медленно,  что
для нее тысяча лет назад - всего лишь вчерашний  день;  и  сегодня  читатель
требует сюжета и характеров точно так  же,  как  во  времена  Чосера.  Пусть
эклектики отвергают Дюма - его до сих пор читают с увлечением и будут читать
и через сто и через триста лет. И в то же  время  я  берусь  с  уверенностью
утверждать, что  от  произведении  той  литературы,  которую  можно  назвать
протоплазмической, - бесформенной литературы, сплошного желе и загогулин,  -
уже через тридцать лет не останется в памяти ничего, даже заглавий.
     Различие между реализмом и  романтизмом  определяется  основной  целью,
которую ставит себе писатель: тот, кто в первую очередь хочет заинтересовать
и развлечь, - тот романтик; кто в первую очередь хочет  показать  или,  если
хотите, истолковать, - тот реалист. Я уже говорил это раньше, но  опыт  учит
меня, что сказанное раньше рекомендуется повторять, иначе никто  не  обратит
внимания на ваши слова. Итак, поскольку  Дюма  в  первую  очередь  стремится
заинтересовать, его следует причислить к романтикам.  По  его  книгам  почти
невозможно судить о том, были ли у него свои  пристрастия,  предубеждения  и
какая  бы  то  ни  было  философская  система:  Романы  его   не   критикуют
действительность, не окрашены его  настроениями.  Из  английских  писателей,
пожалуй, только Шекспир так же беспристрастен. Но, будучи  романтиком,  Дюма
все же твердо стоял на земле. Романтик по настроенности, он был реалистом по
своему методу и в отдельных случаях увлекался созданием характера.
     Величайшее его творение - безусловно,  Д'Артаньян,  этот  стержень,  на
котором держатся одиннадцать томов, тип  одновременно  и  воина  -  искателя
приключений, и доверенного слуги, всегда готового вонзить шпагу в того,  кто
уступает ему  и  в  великодушии  и  в  отваге,  но  зато  обладает  холодным
рассудком, которого недостает ему самому. Не знаю, есть ли еще в  литературе
герои,  внушающие  нам  столь  безоговоро