о так неподвижно, словно у этого человека совершенно не  работала  мысль.
Вдруг, прикрыв рот рукой, он закашлялся долгим, почти беззвучным кашлем.
     Поезд тронулся. Пассажиры  занялись  чтением  или  улеглись  спать,  но
матрос сидел неподвижно, и время от времени  слышен  был  его  приглушенный,
свистящий кашель.
     В Амьене проверяли билеты, и кондуктор потребовал с матроса  доплату  -
разницу между ценой  билета  второго  и  третьего  класса.  Медленно  достал
огорченный матрос эти деньги из старого кожаного кошелька.
     Мы снова тронулись. Видно, этот инцидент сломил  стоицизм  матроса:  он
зашевелился и заговорил со мной по-французски.  Говорил  он  нескладно  и  с
фламандским акцентом, так что я с трудом понимал его. После каждой фразы  он
опускал нижнюю губу, как будто это было его последнее слово. Он, насколько я
понял, возвращался из Дюнкерка на свой корабль в Шербур, и это был последний
поезд, которым он мог добраться  до  места,  не  опоздав.  Дома  он  оставил
мать-вдову совершенно без денег, и поэтому дополнительная плата за билет его
так расстроила. Восемнадцать месяцев он прослужил на  чужбине,  восемнадцать
дней прожил дома; теперь он ехал дослуживать свой срок где-то в  Китае.  Его
брата убили японцы, совершенно случайно, приняв его за русского. А  отец  во
время летнего лова утонул где-то около Исландии.
     - C'est me qui a une mere, c'est me qui est seul  a  la  maison.  C'est
elle qui n'a pas le sou {У меня есть мать, я ее единственный кормилец. У нее
нет ни гроша (франц.).}.
     Это была его единственная связная фраза,  и,  сказав  ее,  он  сплюнул.
Затем, поняв по выражению лиц пассажиров, что этого делать не следовало,  он
медленно, скрипя башмаком, растер свой плевок. И, глядя на меня  маленькими,
глубоко посаженными глазами, сказал:
     - Я болен. - И добавил медленно: - А что, климат  в  Китае  вреден  для
больных?
     Я пытался успокоить его, но он только  качал  головой  и  после  долгой
паузы опять повторил:
     - Мать у меня, я единственный кормилец в доме. У нее нет ни гроша.
     Скажите - казалось, вопрошали его глаза - почему это так?  Вот  у  меня
мать, у которой я один кормилец, а меня посылают умирать.
     Он потер ладонями свои округлые бедра, затем, не меняя  положения  рук,
наклонился вперед и  сидел  молча,  глядя  куда-то  в  пространство  темными
глазами. Больше он не беспокоил меня разговором - он уже  облегчил  душу.  И
вскоре на вокзале  ушел  от  меня  как  бессловесное,  терпеливое  животное,
покорно несущее свою ношу. Но я долго не мог забыть его  лицо  и  монотонный
голос, твердивший: "У меня есть мать, я у нее один, у нее нет ни гроша".


БРОДЯГИ

     Перевод А. Ильф

     Было тихо. Солнце заходило, в теплом сонном  воздухе  не  чувствовалось
даже легкого ветерка.
     Неяркий свет падал на беленые  дома,  беспорядочно  разбросанные  вдоль
улицы, округляя углы и бросая на  стены,  крыши,  пороги  тусклый  розоватый
отблеск. На пустыре перед церковью Утоления Печалей и у  магазинов  и  домов
виднелись люди, - они стояли в ленивых позах и молчали  или  вяло  судачили,
мягко, по-девонширски, растягивая слова.
     Перед кабачком развалился щенок-спаньель; головастый  и  неуклюжий,  он
играл собственными ушами и беспомощно глазел на детей, которые  выбегали  из
переулков, лениво гонялись друг за другом  и  исчезали.  У  стены  старик  в
бумазеевом костюме, с густой бородой  торчком,  грузно  опираясь  на  палку,
сонно переговаривался с кем-то внутри. Издалека доносилось воронье карканье,
пахло свиной грудинкой и прелым сеном, горящими дровами, жимолостью.
     Потом над дремлющей  деревней  возник  звук  колес  и  с  ним  какое-то
движение и шорох.
     Шум колес становился громче, потом затих; напротив  церкви  остановился
цыганский  фургон,  похожий  на  пещеру  -  черный,  заляпанный  грязью,   с
корзинками, связками лука,  сковородками,  вьющейся  струйкой  синего  дыма,
запахом поношенной одежды.
     Лошадь стояла там, где  ее  остановили,  не  шевелясь,  устало  понурив
голову; рядом потягивалась девушка-цыганка, стоя на  одной  ноге  и  заложив
руки  за  голову;  обманчивая  игра  света   превращала   в   бронзовые   ее
иссиня-черные волосы.
     Гибкая,  как  змея,  она  сверкала  во  все  стороны  темными  глазами,
одергивая юбку и поправляя на груди истрепанную шаль. В ее угловатых  чертах
заметно было кошачье хитроватое выражение, присущее людям ее племени.
     Широкоплечий старик с проседью и  медно-красным  лицом  наклонился  над
оглоблей и заговорил с кем-то в фургоне.
     Движение и шорох возобновились.
     Из домов, переулков, отовсюду выбежали дети -  мальчики  и  девочки.  В
белых платьях и цветных, с чистыми  рожицами  и  с  неумытыми;  они  сначала
суетились и подталкивали друг друга, потом притихли.
     Они держались за руки, рты их были широко открыты.  Стояли  полукругом,
пестрой примолкшей толпой в двух-трех ярдах от фургона, взрывая ногами пыль,
шепчась. Порой немного расступались, будто хотели убежать, потом  сдвигались
еще теснее. Из фургона вылезла с малышом на руках старуха с густыми волосами
и крючковатым носом. За ней,  цепляясь  за  ее  подол,  пряталась  маленькая
девчушка.  В  кругу  детей   непрерывно   слышались   тихие,   взволнованные
восклицания, точно гул телеграфных проводов.
     Старуха положила малыша на руки старому цыгану,  посадила  девчушку  на
козлы и отошла от фургона, торопливо и негромко разговаривая с девушкой. Обе
скрылись среди домов, и круг детей  придвинулся  ближе  к  фургону;  кулачки
начали разжиматься, пальцы  -  указывать;  мальчишки  уже  носились  взад  и
вперед.
     Свет постепенно утратил розовый оттенок, контуры предметов стали резче;
послышалось слабое жужжание комаров; и внезапно  тишину  раскололи  спорящие
голоса.
     Старик у стены кабачка сплюнул сквозь веник своей  бороды,  разогнулся,
раздраженно  буркнул  что-то  и  заковылял   прочь,   опираясь   на   палку;
щенок-спаньель  смущенно  ретировался  в   кабачок,   отрывисто   тявкая   и
оглядываясь  на  бегу;  люди  выходили  из  домов,  глазели  на  фургон   и,
повернувшись на каблуках, тут же исчезали. То новое, что принесли  чужаки  в
деревню, было так же трудно уловить, как игру света.
     Старый цыган облокотился на оглоблю, посвистывая и набивая трубку;  над
ним, на краю козел, сидели малыш и девочка с льняными волосами и  загорелыми
лицами; они были немы, как куклы, и  глядели  на  все  както  по-кукольному,
будто их выставили напоказ.
     Так,  видно,  и  думали  дети,  которые  подталкивали  друг   друга   и
шушукались;  две-три  девочки  постарше  тянулись  к   малышу,   но   тотчас
отдергивали руки, испуганно хихикая.
     Мальчики затеяли игру. Интерес новизны, который вызвали в  них  цыгане,
уже сменялся пренебрежением, но  девочки  стояли,  как  зачарованные,  вертя
светлыми головами, указывая пальцами на детей или маня их к себе.
     Свет снова смягчился, став более серым и таинственным; предметы  теряли
определенность, отступая и растворяясь в сумраке; мерцавший  в  окне  огонек
лампы разгорелся ровным пламенем.
     Раздался голос старого цыгана, отчетливый и убедительный  -  он  что-то
говорил детям. Концертино  на  улице  заиграло  "Правь,  Британия"  в  ритме
польки; уже слышался шум танцев  и  драки;  во  дворе  кабачка  кричали  два
голоса.
     Чья-то тележка,  дребезжа,  двигалась  между  темными  домами.  Залаяла
собака; крики играющих мальчишек стали пронзительней; сквозь них прорывались
плач ребенка и протяжные звуки концертино, то усиливавшиеся, то  затихавшие.
Из дома вышла женщина и, бранясь, увела двух девочек: "На  что  вам  сдались
эти цыгане? Дуры!"
     Кучка мужчин столпилась у входа, оживленно разговаривая,  смеясь;  лица
их были не видны в темноте, горящие трубки рассыпали брызги  искр.  Из  окон
сквозь синеватую тьму пробивались веерообразные огни ламп. В свете одной  из
них обрисовывались голова старого цыгана и головки обоих  детей,  казавшиеся
золотыми на фоне мрачной дыры фургона.
     Затем, будто из-под земли, снова возникли фигуры двух  цыганок;  старый
цыган  снял  руки  с  оглобли,  послышалось  несвязное  бормотание,  быстрое
движение, беспокойный смех девушки; старая лошадь дернулась вперед, и фургон
двинулся. Впереди, держась за поводья, бесшумно ускользала  в  ночь  темная,
изогнутая фигура девушки-цыганки; с тяжелым громыханьем черный фургон  исчез
вдали.
     На улице раздался звук, похожий на вздох, топот ног.  Кто-то  зевнул  с
растяжкой, другой сказал:
     - Так не забудь об этом, ладно?
     О дерево с резким стуком выколотили трубку.
     - Ну, может, и твоя правда. Видно, погода продержится.
     - Покойной ночи, Веллем.
     - Покойной ночи.
     - Так возьмешь эту старую клячу?
     - Там видно будет... Ну, прощай!
     Голоса и замирающие шаги сменились безмолвием, мягким и  глубоким,  как
чернота августовской ночи.  Сонный  воздух  был  напоен  запахом  остывающей
земли; над деревней затрепетал слабый ветерок - словно дух пролетел.
     Кто-то темный неподвижно стоял на улице,  прислушиваясь  к  концертино,
тянувшему последние ноты песни "Родина, милая родина". Мерцая,  исчезали  со
стен веерообразные блики света; место их заняла тьма.


ЖЕНЩИНА

     Перевод Л. Завьяловой

     Путешественник писал другу:
     "...Мы сидели  на  веранде  перед  домом.  Длинная  цепь  Столовых  гор
казалась темно-фиолетовой тенью, вдвое темнее неба. Светил нам только  Южный
Крест и рой других  звезд.  То  была  редкостная  ночь,  совсем  как  черный
хрусталь.
     После танцев дамы отправились спать. Все ставни были прикрыты, и старый
дом за нашими спинами притих, стал  каким-то  плоским  и  длинным.  Открытой
оставалась только дверь, у которой мы сидели. Вылетая из наших трубок, искры
зигзагами устремлялись вверх или, падая  на  пол,  затухали,  как  и  слова,
слетавшие с наших уст. Вам легко представить себе, что это была  за  беседа.
Утром дамы играли с  нами  в  крикет  меж  деревьями;  если  шар  попадал  в
виноградник, это считалось аутом и означало проигрыш  пяти  очков.  Днем  мы
вместе с дамами играли в теннис на недостроенном корте.  Вечером  танцевали.
Потом, распрощавшись, одни ушли  домой,  другие  легли  спать.  Остались  мы
вчетвером, да старый пойнтер Джуно, который, положив голову на лапы,  морщил
нос всякий раз, когда из темноты доносился писк какого-то зверька.
     Маленький Бинг сидел, расстегнув жилет, выпрямившись и расставив  ноги.
Вы знаете этого круглолицего человека небольшого роста, с короткой  шеей,  с
волосами цвета соломы и глазами без  ресниц,  похожими  на  очищенное  яйцо,
маленького  Билли  Бинга,  сердечнее  которого,   как   говорят,   во   всей
кейптаунской колонии не сыщешь. Рядом молодой Сэнли,  женатый  на  одной  из
дочерей Детвелля, уже сладко спавшей в  доме,  -  такой  опрятный  спокойный
малый, истый шотландец, но до чего же стандартный тип с  бесцветными  усами,
высоким лбом и тонким носом, в хорошо сшитом костюме и аккуратно  завязанном
галстуке. И наш хозяин - вы с ним знакомы - немного слишком  живой,  слишком
смуглый, очень хороший  парень,  помолвленный  с  другой  дочерью  Детвелля,
которая, лежа в своей постели как раз над нашими головами, возможно,  думала
о нем, а возможно, и нет.
     Словом, мы вели  беседу,  прохаживаясь  то  насчет  одного,  то  насчет
другого, не давая, однако, воли злословию, а как бы чуть-чуть  пачкая  людей
дегтем. Нам было скучновато, хотелось спать, а потому мы нарочито  старались
казаться веселыми. Даже Джуно, умудренный жизнью не меньше  любого  из  нас,
мрачно размышлял о намерении своего хозяина повести нас с рассветом, пока не
наступила жара, охотиться на фазанов.
     Нам уже случалось бывать на такой охоте, и мы знали,  что  она  сулила:
лазанье по густо заросшим каменистым склонам, самое большое пару  выстрелов,
а в результате одну выпотрошенную птицу. Время от времени кто-нибудь из  нас
вставал, подходил к краю веранды, всматривался в темный  виноградник,  делал
движение, словно намереваясь уйти, но в  конце  концов  поддавался  уговорам
нашего хозяина: "Еще по трубке, мальчики!"
     Вдруг молодой Сэнли пробормотал:
     - Я слышу шаги.
     - Это кто-нибудь из негров, - сказал наш хозяин.
     Но тут в дальнем конце веранды появилась женщина. Она  прошла  прямо  к
нам и села. Это было так неожиданно и нелепо. Маленький  Бинг  сидел,  точно
пригвожденный к месту, он  заморгал  глазами  без  ресниц,  и  лицо  у  него
искривилось. Сэнли побледнел и нервно забарабанил пальцами по столу.  Только
наш хозяин сохранил дар речи.
     - Корри! - воскликнул он.
     - А почему вы так  удивляетесь?  Дайте  мне  чего-нибудь  выпить,  Джек
Аллен.
     Наш хозяин налил в стакан коньяку и добавил сельтерской.
     Женщина протянула руку за стаканом, и когда она подняла  голову,  чтобы
выпить, плащ соскользнул у нее с плеч, и нашим глазам  открылись  прелестные
шея и руки, которых не скрывало вечернее платье.
     - Благодарю, - сказала  она.  -  Мне  так  хотелось  выпить.  -  Затем,
опершись на стол, склонила голову на руку.
     Мы все молчали, тайком оглядываясь на дом. Сэнли спокойно протянул руку
и прикрыл дверь. Женщина сказала:
     - Я видела, как прыгали огоньки ваших трубок, и услыхала ваши голоса. А
теперь у вас беседа что-то не клеится.
     Голос у нее был негромкий, но звучал нарочито  грубо.  Ее  губы  слегка
раскрылись над указательным пальцем, согнутым у подбородка. Видно было,  как
ноздри ее расширялись, когда она пристально  и  недоверчиво  вглядывалась  в
каждого из нас. Она была без шляпы, ее волосы походили  на  сгусток  темноты
над лбом. А ее глаза... Как мне описать их? Было похоже, что они видят все и
в то  же  время  ничего.  Взгляд  их  был  таким  пристальным,  печальным  и
вызывающим, суровым, если угодно, и трагичным.
     Только теперь я вспомнил, что уже видел эту женщину, хотя  с  тех  пор,
как я приехал в колонию, не прошло и десяти дней. Это было после театра,  на
званом ужине, очень шумном и беспорядочном, у человека по имени Браун.
     Женщина с самой дурной репутацией в Кейптауне! Мне показали ее  дом  на
самом краю Малайского квартала -  небольшой  розовато-лиловый  домик,  фасад
которого украшали большие красные цветы.
     Женщина с самой дурной репутацией в Кейптауне!  Я  взглянул  на  нашего
хозяина. Он грыз ногти. Потом на Бинга. Он приоткрыл рот,  словно  собираясь
сделать какое-то глубокомысленное замечание. Сэнли поразил меня своим  видом
- жалким и в то же время сдержанным. Молчание прервал наш хозяин:
     - Какими судьбами вы здесь?
     - Я остановилась у Чарли Леннарда. Какой это скот! О-о! Что за скот!
     Ее глаза с тоской, как мне показалось, останавливались на каждом из нас
по очереди.
     - А какой прекрасный вечер, не правда ли? - сказала она.
     Маленький Бинг выбросил вперед ногу, словно отшвырнул что-то,  и  начал
было, заикаясь:
     - Прошу прощения, прошу прощения...
     Я увидел, что старый пойнтер терся носом о колени женщины. Позади  нас,
в  доме,  что-то  задвигалось.  Вздрогнув,  мы   оглянулись.   Тут   женщина
рассмеялась тихо, почти беззвучно, словно  она  обладала  сверхъестественной
способностью читать наши мысли.  Казалось,  она  не  может  остановиться.  Я
увидел, что Сэнли дернул себя за волосы, а потом незаметно  снова  пригладил
их. Наш хозяин сердито нахмурился и засунул руки так глубоко в карманы, что,
казалось, вот-вот их прорвет. Маленький Бинг ерзал на стуле. И  тут  женщина
перестала смеяться  так  же  внезапно,  как  начала.  Наступила  томительная
тишина. Был слышен только писк какого-то зверька. Наконец она сказала:
     - Сегодня вечером здесь так чудесно пахнет; и такая тишина!  Налейте-ка
мне еще! - Она протянула нашему хозяину стакан. - За ваше  доброе  здоровье,
почтенные друзья, - провозгласила она.
     Вдруг наш хозяин снова сел на свой стул  и,  скрестив  на  груди  руки,
испустил жалостный, еле слышный вздох.
     - Я не собираюсь причинять вам неприятности, - сказала она.  -  Сегодня
вечером я не обижу и мухи. Здесь пахнет домашним уютом. Поглядите-ка! -  Она
показала нам подол своей юбки. - Роса! Я промокла от  росы!  Как  она  дивно
пахнет!
     Ее голос утратил всякую грубость. Так могла говорить мать  или  сестра.
Это было очень странно, и маленький Бинг пролепетал:
     - Очень плохо! Очень плохо!
     Но никто не знал, относились ли эти слова к женщине или к нам.
     - Я прошла сегодня много миль, - сказала она. - Такой прогулки  мне  не
случалось совершать с самого детства. ^
     В ее голосе звучали такие нотки, которые отдались во мне болью.  И  тут
молодой Сэнли внезапно встал.
     - Извини меня, Аллен, - запинаясь, сказал он. - Уже очень  поздно,  мне
пора.
     Я заметил, как блеснули его глаза, когда он взглянул на женщину.
     - Вы уходите? - спросила она.
     В  ее  голосе  прозвучало  что-то  похожее  на  сожаление,  наивное   и
неосознанное, и тут этого приглаженного молодого человека точно прорвало:
     - Да, мадам, ухожу. Позвольте спросить, зачем вы сюда  пожаловали?  Моя
жена...
     Он остановился, ощупью нашел дверь, распахнул ее и,  улыбнувшись  своей
заученной улыбкой, удалился. Женщина встала и деланно рассмеялась.
     - Его жена! О-о! Ну что ж, желаю ей счастья. Ах, боже мой! Конечно  же,
я желаю ей счастья. И вашей жене, Джек Аллен; и вашей, если она у вас  есть.
Билли Бинг, вы помните меня,  помните,  когда  я  в  первый  раз...  сегодня
вечером я подумала, что... подумала...
     Она закрыла  лицо  руками.  Один  за  другим,  крадучись,  мы  покинули
веранду, дав женщине возможность выплакаться в одиночестве.
     Кто знает, о чем она думала?  Одному  небу  известно,  какие  еще  дела
творятся вокруг нас. Они выплывают на свет, слава богу, не слишком часто.
     Позже я подкрался к веранде. Женщина все еще была там, а рядом с нею  -
маленький Бинг, склонившийся к ней. Потом я увидел, как он взял ее за  руку,
погладил и, поглядывая на небо, увел женщину в темноту".


ЧУДАК

     Перевод Ю. Жуковой

     В нем чувствовался  сильный  характер,  если  можно  утверждать  это  о
человеке, который еще ходит в детских платьицах. Да,  платьице  было  совсем
коротенькое - всего в девять дюймов длиной, - зато  его  носило  существо  с
сильным и решительным характером.  На  корабле  все  называли  его  Чудаком.
Почему? Трудно сказать. Может быть, за то, что он презабавно  ковылял  целые
дни по всему кораблю, был толстый, как мячик, и казался отчаянным  забиякой.
Настоящее имя его было Фердинанд, но родители называли  его  "малыш",  а  мы
прозвали "Чудаком".
     Два месяца мы плыли под парусами на запад, к мысу Доброй Надежды. Почти
все время держалась ясная, тихая погода, а в такую погоду его  выпускали  на
палубу, где он  ходил  вперевалочку  или  стоял,  прижавшись  к  чьим-нибудь
коленям. Если вы начинали его разглядывать, он в  ответ  принимался  изучать
вас, и становилось ясно, что он дает вам ничуть не более лестную оценку, чем
вы ему. Он всегда брал над вами верх.
     Вместо того чтобы спорить, с  какой  скоростью  идет  наш  корабль,  мы
усвоили привычку ежедневно биться об заклад, сколько раз  в  этот  день  наш
Чудак  будет  плакать.  Десять  считалось  наименьшей  цифрой,  а  сорок   -
наибольшей. Однажды в жаркий безветреный  день,  когда  Чудаку  нечего  было
делать, выиграла цифра тридцать семь; в  бурную  погоду  победа  доставалась
тем, кто называл наименьшие цифры: он любил смотреть,  как  катятся  большие
волны, и проводил почти все время в шпигатах {Отверстие в  борту  судна  для
удаления с палубы воды.}, куда неизменно скатывался. Он никогда не плакал от
боли,  но  гнев  или  уязвленное  чувство  собственного  достоинства  всегда
вызывали у него слезы. Чудак был славный малыш; во время нашего плавания ему
исполнилось три года. Старый матр