ичего не увидел.
Он слышал и новый всплеск, и будто кто-то пыхтел и отдувался, но  так  и  не
разобрал, откуда идут эти звуки, и в растерянности продолжал свой  путь.  Но
за следующим поворотом черной, извилистой улицы он снова  услышал  отчаянные
жалобные крики и снова остановился, ослепленный  своим  же  фонарем.  Где-то
совсем близко избивали  человека  -  из  фиолетовой  тьмы  в  сияние  фонаря
попадали смутные, быстро движущиеся тени. Крики усиливались, замирали, опять
звучали громче, а ошеломленный Цетру все шел и шел своей дорогой. Но  уже  в
самом конце улицы он снова остановился: до него  долетали  долгие,  глубокие
вздохи, точно какой-то толстяк мучился от душевной тоски.
     "Ах, чтоб тебе, - подумал старик, - уж на этот раз  я  узнаю,  что  там
такое!" И он стал поворачиваться на месте, то поднимая, то  опуская  фонарь,
направляя его свет то вправо, то влево. "Что-то здесь нынче дело нечисто,  -
бормотал он себе под нос, - больно уж  громко  пыхтит".  Но  сколько  он  ни
вглядывался, хоть убей,  ничего  не  мог  разглядеть,  только  чем  выше  он
поднимал фонарь, тем печальнее становились жирные, но горестные  вздохи.  И,
отчаявшись, он наконец побрел дальше.
     Наутро, когда он еще спал на своей соломе, к нему явился один из солдат
городской стражи.
     - Старик, тебя требуют в суд. Вставай, да захвати свой фонарь.
     Цетру с трудом поднялся.
     - Зачем я им еще понадобился, сударь?
     - Хотят положить конец твоим проделкам.
     Цетру поежился от страха и промолчал.
     Войдя в здание суда, он сразу понял,  что  затевается  серьезное  дело:
судьи сидели в мантиях, и высокая зала с резными панелями была битком набита
адвокатами, знатными горожанами и простым народом.
     Цетру увидел, что все глаза устремлены на него. От этого  он  испугался
еще больше и не мог оторвать взгляда от трех судей в изумрудных мантиях.
     - Вот и подсудимый, - сказал старший судья. - Заслушаем обвинение.
     Щуплый адвокатик в сюртуке табачного цвета  поднялся  с  места  и  стал
читать:
     - Поскольку августа семнадцатого дня,  года  со  смерти  Мессии  тысяча
пятисотого, некая Селестина, девица,  проживающая  в  сем  городе,  упала  в
выгребную яму на Вита Публика, и в то время как она спокойно  утопала,  была
замечена гражданином Пардониксом при свете фонаря,  который  держал  в  руке
старик Цетру; и поскольку вышеназванный Пардоникс прыгнул в яму и спас ее, с
большой опасностью для жизни и загубив свою  одежду,  и  в  настоящее  время
лежит больной  лихорадкой;  и  поскольку  старый  Цетру  был  причиной  этих
несчастий с гражданином Пардониксом, ибо это  его  фонарь  позволил  увидеть
тонущую девицу, вышеназванный Цетру  сим  обвиняется  в  бродяжничестве  без
определенных занятий.
     И поскольку в ту же ночь стражник Филипс, заметив  при  свете  того  же
фонаря трех рослых разбойников, пробовал их задержать, а  злодеи  напали  на
него и чуть не убили, названный Цетру сим  обвиняется  в  соучастии  в  этом
нападении, ибо он, во-первых, показал преступников  стражнику,  а  стражника
преступникам в свете своего фонаря, а, во-вторых, показав их, остался стоять
в стороне и не оказал помощи блюстителю закона.
     И поскольку в ту же ночь богатый горожанин  Пранцо,  приготовив  званый
обед, стоял в дверях, поджидая гостей, и при  свете  фонаря  того  же  Цетру
увидел, как нищенка с детьми роется в мусорной куче, ища  пропитания,  и  от
сего лишился аппетита; и поскольку он,  Пранцо,  подал  жалобу  на  то,  что
женщинам и детям по закону разрешается  голодать,  Цетру  сим  обвиняется  в
крамоле и анархии, ибо он умышленно нарушает покой добрых граждан, показывая
им без всякого с их стороны потворства  неприятные  зрелища,  а  к  тому  же
подвергает опасности законы, вызывая в людях желание их изменять.
     Вот в чем он обвиняется, уважаемые судьи.
     И с этими словами адвокатик опустился на свое место.
     Тогда старший судья сказал:
     - Цетру, ты слышал? Что ты можешь ответить?
     Но Цетру только стучал зубами от страха.
     - Тебе нечего сказать в свою  защиту?  -  спросил  судья.  -  Обвинения
серьезные.
     Тогда Цетру заговорил.
     - Простите, ваша честь, - сказал он, - разве я волен в том,  что  видит
мой фонарь?
     И, произнеся эти слова, он на все дальнейшие вопросы молчал так упорно,
точно это был не человек, а одно туловище без головы.
     Судьи посовещались между собой, и старший из них обратился к Цетру:
     - Если тебе нечего сказать в свою защиту, старик, и никто  не  замолвит
за тебя слова, тогда нам остается лишь вынести приговор.
     Но тут поднялся с места совсем еще молодой адвокат.
     - Достопочтенные судьи! - сказал он голосом нежным и звонким, как трели
малиновки. - Бесполезно ждать ответа от этого старика, ибо ясно, что сам  он
ничто, а замешан в деле только его фонарь. Но подумайте, почтеннейшие судьи,
можно ли требовать от  фонаря,  чтобы  он  занимался  ремеслом,  или  избрал
профессию, или вообще делал что-либо, кроме как светить по ночам на  улицах,
что, если хотите,  можно  назвать  бродяжничеством?  И  далее,  господа,  по
второму  пункту  обвинения:  можно  ли  требовать,  чтобы  фонарь  прыгал  в
выгребные ямы, спасая девиц? Или чтобы фонарь избивал разбойников?  Или  как
бы то ни было становился на сторону закона  или  тех,  кто  нарушает  закон?
Думаю, господа, что требовать этого нельзя. А что до третьего обвинения -  в
подстрекательстве к анархии, - разрешите  мне  объяснить  вам,  в  чем  сила
пламени этого фонаря. Состоит оно, достопочтенные судьи, из фитиля и  масла,
да еще из дивного тайного тепла, о рождении коего все  мои  слова  бессильны
вам рассказать. И когда это бледное пламя горит,  мигая  от  каждого  порыва
ветра, человек обретает зрение. Этого старика обвиняют в том, что он  и  его
фонарь, показывая не только хорошее, но и дурное, не приносят миру  радости;
но я спрашиваю, господа, есть ли что в  мире  дороже,  чем  эта  способность
видеть равно красоту и безобразие? Нужно ли мне говорить вам о том, как  это
пламя вытягивает свои щупальца  и  грациозно  пляшет  и  мерцает  во  мраке,
вызывая образы из небытия? Делает  оно  это  доброжелательно,  а  отнюдь  не
злонамеренно; ведь если  человек  встретит  на  дороге  двух  ослов,  одного
упитанного, а другого тощего, несправедливо будет обвинить его в злом умысле
за то, что не оба осла упитанные. В этом, почтеннейшие судьи,  суть  дела  в
части, касающейся богатого горожанина Пранцо, у которого то, что  он  увидел
при свете фонаря, вызвало беспокойство в желудке, ибо фонарь только  показал
то, что есть, и хорошее и дурное, не больше и не меньше.  И  хотя  Пранцо  в
самом деле расстроен, но расстроен он не потому, что фонарь по  злобе  своей
показал искаженные картины, а просто потому, что при свете его Пранцо увидел
в правильном соотношении то,  чего  не  видел  раньше.  И  конечно  же,  вы,
почтеннейшие судьи, будучи людьми справедливыми, не захотели бы, чтобы  этот
фонарь отвратил свои лучи от того, что бедно и уродливо,  лишь  потому,  что
есть и много предметов прекрасных, кои он тоже может осветить. Да и  как  бы
он, будучи фонарем, мог это сделать, даже если бы и захотел? И я  прошу  вас
заметить, почтеннейшие  судьи,  что,  беспристрастно  показывая  соотношение
между одним и другим, этот фонарь как бы вечно  затуманивает  и  опечаливает
прекрасное, потому что в человеческой душе  глубоко  заложено  стремление  к
справедливости и гармонии. Поэтому, каким  бы  жестоким  и  пристрастным  ни
казался этот фонарь тем, кто, будучи сам чужд  его  стремлению,  желает  всю
жизнь видеть лишь то,  что  приятно,  чтобы,  подобно  Пранцо,  не  лишиться
аппетита, - несовместимо со справедливостью было бы помешать  этому  фонарю,
даже если бы это и было  возможно,  невольно  омрачать  праздничную  сторону
жизни. Думаю, почтенные господа, что скорее достоин осуждения  привередливый
желудок Пранцо. Старик сказал, что не волен в том, что видит его фонарь. Это
правильно, но если вы, почтеннейшие судьи, сочтете, что этот уравновешенный,
равнодушный фонарь все же заслуживает порицания за то,  что  одновременно  и
рядом показывает череп и прекрасное лицо, лопух и  лилию,  бабочку  и  жабу,
тогда, достопочтенные судьи, накажите его, но не наказывайте этого  старика,
ибо сам он лишь клочок дыма - пух от одуванчика - ничто!
     И молодой адвокат умолк.
     Опять трое судей посовещались между  собой;  они  совещались  долго,  а
потом старший из них произнес:
     - То, что сказал этот молодой адвокат, представляется нам  правдой.  Мы
не можем наказать фонарь. Отпустите старика! Он свободен.
     И Цетру вышел на солнце...
     И случилось так, что принц Фелицитас, возвращаясь из путешествия, опять
проезжал по Вита Публика на своем янтарном коне.
     Ночь была темная, как вороново крыло, но далеко впереди, в конце улицы,
горел огонек, точно красная звездочка, сбежавшая  с  неба.  Подъехав  ближе,
принц увидел, что это фонарь, а рядом с фонарем спит какой-то старик.
     - Что же это, друг? - сказал принц. - Почему ты не ходишь  по  улице  с
фонарем, как я повелел тебе?
     Но Цетру не ответил и не пошевелился.
     - Поднимите его! - сказал принц.
     Слуги подняли голову старика и поднесли фонарь к его  закрытым  глазам.
Таким худым было это темное лицо, что лучи фонаря не задерживались  на  нем,
но, соскользнув в обе стороны, уходили во мрак. Глаза его не открывались. Он
был мертв.
     И принц, коснувшись его, сказал:
     - Прощай, старик! А фонарь все горит. Подите приведите мне  другого,  и
пусть ходит с ним всю ночь и каждую ночь!..

1909 г.


НЕСКОЛЬКО ТРЮИЗМОВ ПО ПОВОДУ ДРАМАТУРГИИ

     Перевод М. Лорие

     Драматическое  произведение  нужно  строить  так,   чтобы   смысл   его
возвышался  над  ним  наподобие  шпиля.  Во  всяком  отборе  и  расположении
жизненного материала заключено нравоучение, и дело драматурга так отобрать и
расположить свой материал, чтобы это нравоучение было на ярком свету.  Такое
нравоучение излучают "Лир", "Гамлет", "Макбет". Но не таковы  нравоучения  в
большей части современных пьес. В рядовой пьесе в наше время (как, вероятно,
и во все времена) нравоучение- это победа (причем победа любой ценой)  того,
что сегодня считается добром, над тем, что сегодня считается злом.
     Порочная привычка выводить эти фальшивые нравоучения насквозь пропитала
современную драматургию; снизила ее мастерство, гуманность и значительность;
заразила драматургов, актеров, публику, критиков; непомерное количество пьес
превратила из картин в карикатуры. Драматургия, живущая под сенью  фальшивых
нравоучений, разучивается быть  свободной  и  прекрасной,  разучивается  так
основательно, что даже начинает этим гордиться.
     Если говорить о нравоучении,  то  перед  каждым  серьезным  драматургом
открыты три пути. Первый из них такой: недвусмысленно предлагать публике то,
чего ей хочется, - те взгляды и  тот  жизненный  кодекс,  которым  она  сама
руководствуется и в который верит.  Этот  путь  самый  обычный,  успешный  и
популярный. Он обеспечивает драматургу прочный и ненавязчивый авторитет.
     Второй путь такой: недвусмысленно предлагать публике те взгляды  и  тот
жизненный кодекс,  которым  руководствуется  сам  драматург,  те  теории,  в
которые он сам верит, причем если все это - прямая  противоположность  тому,
чего хочется публике, преподносить их так,  чтобы  она  проглотила  их,  как
горький порошок в ложке варенья.
     А есть и третий путь: предлагать публике не готовый кодекс, но  явления
жизни  и  характеры,  отобранные  и  сгруппированные  (но   не   искаженные)
драматургом в соответствии с его взглядами, показывать их без страха  и  без
предвзятости,  предоставляя  публике  самой  выводить  какое  ни   на   есть
нравоучение, подсказанное природой.  Этот  третий  метод  требует  известной
объективности; он требует сочувствия, любви и любопытства к людям  ради  них
самих; он требует способности  заглядывать  в  будущее,  а  также  терпеливо
трудиться, не ожидая непосредственных практических результатов.
     О Шекспире кто-то сказал, что он никогда  никому  не  принес  пользы  и
никогда не принесет. К сожалению, этого нельзя сказать о большей части наших
современных драматургов в  том  смысле,  в  каком  здесь  употреблено  слово
"польза". В самом деле, польза, какую Шекспир принес человечеству, не  столь
непосредственна, можно, пожалуй, назвать ее вечной; она сродни  той  пользе,
какую приносит человеку созерцание моря и неба. И  объясняется  это  отчасти
тем, что Шекспир, во всяком случае, в лучших своих пьесах, был  свободен  от
привычки выводить фальшивые нравоучения. Когда драматург преподносит публике
жизненные факты, искаженные нравоучениями, каких публика от него ожидает, он
поступает так для того, чтобы, укрепив публику в ее предрассудках,  принести
ей, как он думает, непосредственную пользу; а  когда  драматург  преподносит
жизненные факты, искаженные его собственной передовой этикой,  он  поступает
так потому, что  воображает,  будто  принесет  публике  пользу,  заменив  ее
устарелую этику  своей  собственной.  В  обоих  случаях  драматург  надеется
оказать публике услугу непосредственную и практическую.
     Но времена меняются, меняются и этические нормы;  а  люди  остаются,  и
добросовестно изобразить людей и то, что с ними происходит, так,  чтобы  они
сами выводили для нас нравоучения, вытекающие из их естественных  поступков,
- этим тоже, надо  полагать,  можно  принести  пользу  обществу.  Во  всяком
случае, это труднее, чем изображать  люден  и  события  такими,  какими  они
должны или не должны быть. Однако это не значит, что  сам  драматург  с  его
мировоззрением должен остаться вне пьесы, да это и невозможно.  Как  человек
живет и думает, так он и пишет. Но верно и то, что хорошая драматургия,  как
и всякое другое  искусство,  требует  страстной  приверженности  дисциплине,
предельного самоуважения,  стремления  к  максимальной  верности  и  красоте
изображения и еще способности смотреть в глаза правде. Только  эти  качества
обеспечат драме объективность,  создадут  впечатление,  что  иначе  быть  не
может.
     Тех немногих драматургов, которые работают именно так, нередко  именуют
"пессимистами". Слово это применялось, между прочим, к  Еврипиду,  Шекспиру,
Ибсену; его будут применять еще ко многим. Однако нет ничего более  зыбкого,
чем употребление слов "пессимист" и "оптимист", ибо выходит, что оптимист  -
это тот, кто не приемлет жизнь такой, какая она есть, и вынужден  изображать
ее такой, какой она должна бы  быть;  а  пессимист  -  тот,  кто  не  только
приемлет жизнь такой, какая она есть, но и любит ее  достаточно  сильно  для
того, чтобы правдиво изображать ее. Конечно же,  по-настоящему  любит  людей
тот, кто приемлет их во всех видах, - не только добродетели их, но и пороки,
не только победы, но и поражения; и видит по-настоящему тот,  кто  видит  не
только радость, но и горе, а пишет по-настоящему о человеческой  жизни  тот,
кто ни на что не закрывает глаза. И возможно, кстати сказать,  что  он-то  и
приносит людям настоящую пользу.
     В человеческом обществе есть только две беспристрастные фигуры - ученый
и художник, и к беспристрастию должен стремиться драматург,  если  он  хочет
писать не только для сегодняшнего дня, но и для будущего.
     Но раз в большинстве своем драматурги не  таковы,  а  излечить  их  нет
возможности, больше смысла,  пожалуй,  рассмотреть,  в  чем  сказываются  их
достоинства и недостатки.
     Сюжет! Хороший сюжет - это  крепкое  здание,  медленно  вырастающее  из
воздействия обстоятельств на характеры, а характеров - на обстоятельства,  в
окружающей атмосфере идеи. Лучший сюжет - это человек; может быть, не всегда
понятно, почему это так, ибо не всегда удается полностью понять идею, внутри
которой он родился; но все же ясно, что  он  хороший  сюжет.  Он  органичен.
Такой же должна быть  хорошая  пьеса.  Хорошие  сюжеты  не  создаются  одним
рассудком:  они  возникают  от  первородного  греха,   четкого   замысла   и
инстинктивного умения отбирать то, что способствует его выявлению. С  другой
стороны, плохой сюжет - это просто ряд кольев, на каждый из которых посажено
по персонажу - персонажам этим хотелось жить, но  они  безвременно  погибли;
они бодро пустились в путь, но наткнулись на заранее вбитые колья и один  за
другим испустили дух, а призраки их продолжают шагать по пьесе, что-то  пища
и тараторя. Вытесаны ли колья из  фактов  или  из  идей  -  это  зависит  от
характера автора, который  их  вбивал,  но  воздействие  их  на  злосчастных
персонажей от того не меняется: созданные с тем, чтобы быть  посаженными  на
кол, они сей страшной смертью и  погибают.  Когда  от  драматурга,  как  это
нередко случается, требуют хорошего сюжета, это обычно  означает:  "Пусть  в
пьесе будет побольше событий, все равно каких, чтобы мне не было скучно и не
нужно было принимать героев всерьез. Заставьте своих персонажей действовать,
невзирая на время, последовательность, атмосферу и правдоподобие!"
     Но подлинное драматическое действие - это поступки персонажей, как бы и
неожиданные, на самом же деле вытекающие из предыдущих их поступков.  Нельзя
давать публике догадываться о том, что будет  дальше;  но  следует  дать  ей
почувствовать, что поступки персонажей соответствуют их характеру и вытекают
из предшествующих, уже известных зрителю поступков, а также из характеров  и
уже известных поступков других персонажей  пьесы..  Пристегивая  характер  к
сюжету,  вместо  того  чтобы  пристегивать  сюжет  к  характерам,  драматург
совершает тягчайший грех.
     Диалог! Хороший диалог - это опять-таки характер. И написан  он  должен
быть так, чтобы зрителю все  время  было  интересно.  Хороший  диалог  редко
встречается в пьесах по той простой причине, что писать  его  очень  трудно:
драматург не только должен знать,  что  именно  интересно  зрителю,  он  еще
должен так безошибочно  чувствовать  характер,  чтобы  страдать,  когда  его
детища говорят не то, что им  положено,  негодовать,  когда  они  произносят
слова ради слов, морщиться, когда они позволяют себе "эффектные" реплики.
     Писать хороший драматический диалог  -  это  суровое  искусство,  здесь
автор не дает  себе  ни  малейшей  поблажки,  он  стонет  от  каждой  фразы,
необходимой только для поворота действия, изымает  все  шутки  и  парадоксы,
несовместимые с характером персонажа, полагаясь на  то,  что  юмор  и  пафос
придут в пьесу от смеха и слез самой жизни. Хороший диалог с начала до конца
- ручная работа, как хорошее кружево: он прозрачный, тонкий, и каждая  нитка
в нем содействует гармоничности и силе рисунка,  которому  все  должно  быть
подчинено.
     Но хороший диалог - это еще и внутреннее действие.  Отрывая  диалог  от
внутреннего действия, то есть от развития событий, или уводя его  в  сторону
событий, не имеющих значения для обрисовки характера,  драматург  сводит  на
нет всю свою работу: он может написать приятный разговор, но  это  не  будет
значить, что он написал пьесу.  А  насилуя  характеры  в  угоду  сюжету  или
нравоучению, он поступается самым главным - верностью  жизни,  которая  одна
только и придает пьесе высокое качество ручной работы.
     По существу, свобода драматурга ограничена замыслом. Он  волен  выбрать
любой  характер   или   группу   характеров,   волен,   не   насилуя   своей
индивидуальности, увидеть их с любой точки зрения, объединить  любой  идеей.
Но после того, как  характеры  выбраны,  увидены  и  объединены,  он  обязан
обращаться с ними по-джентльменски, проявлять самое  нежное  внимание  к  их
сущности. Заботьтесь о характерах, а действие и диалог приложатся! Подлинный
драматург свободно и неограниченно проявляет свою индивидуальность  в  самом
выборе темы, крупной или мелкой; но  когда  тема  и  характеры  выбраны,  он
становится сп