он
успеет добежать.
     Девочки заметили выражение его лица и радостно запрыгали.
     - Ура! Теперь вам придется остаться.
     Эшерст ничего не ответил. Ему представилось лицо Мигэн,  представилось,
как она вздрогнула, с какой жадностью ловила его слова, когда он  шепнул  ей
во время завтрака: "Я еду в Торки, милая, все куплю и к вечеру вернусь. Если
будет хорошая погода, мы можем уйти сегодня ночью. Жди меня!"
     Что она теперь подумает!  Он  вдруг  заметил,  что  на  него  спокойно,
испытующе смотрят глаза молодой девушки, такой стройной, такой  белокурой  и
так похожей на Диану. Если  бы  эти  синие  глаза  под  слегка  приподнятыми
бровями могли проникнуть в  его  мысли,  могли  увидеть,  что  он  собирался
сделать этой ночью! Легкий возглас возмущения - и  он  остался"  бы  один  в
пещере. И со странным  чувством  стыда,  недовольства  и  непонятной  грусти
Эшерст спрятал часы в карман и отрывисто сказал:
     - Да. На сегодня я застрял.
     - Ура-а! Значит, вы можете пойти с нами купаться.
     Невозможно было устоять перед радостью этих хорошеньких девочек,  перед
улыбкой Стеллы, перед веселым возгласом Холлидэя: "Вот здорово,  старина!  Я
тебе дам все, что нужно  на  ночь".  Но  тоска  и  угрызения  совести  вдруг
охватили Эшерста, и он угрюмо сказал:
     - Мне нужно послать телеграмму.
     Ловля была забыта, все пошли в гостиницу. Эшерст послал  телеграмму  на
имя миссис Наракомб: "Сожалею, задержался до утра, вернусь завтра". Наверно,
Мигэн поймет, что у него было много дел. Ему стало легче на душе.  День  был
чудесный,  теплый,  море  спокойно   синело,   плавать   Эшерст   любил   до
самозабвения. Ему льстило внимание прелестных детей, радостно было  смотреть
на них, на Стеллу, на солнечную улыбку Холлидэя.  Все  ему  казалось  слегка
нереальным и все же самым естественным на свете - как будто, перед  тем  как
убежать с Мигэн, он в последний раз окунулся в нормальную жизнь.
     Холлидэй дал  ему  купальный  костюм,  и  все  пошли  к  морю.  Мужчины
раздевались за одной скалой, девочки за другой.  Эшерст  первым  бросился  в
воду и поплыл широкими бросками в море, стараясь  оправдать  свою  репутацию
хорошего пловца. Обернувшись, он увидел Холлидэя, плывшего вдоль  берега,  и
трех девочек, которые брызгались, окунались и плескались на мелком месте. Он
всегда презирал таких купальщиц, но сейчас их беспомощность  показалась  ему
очаровательной: он даже гордился, что среди них он - единственный  настоящий
пловец. Он поплыл к ним, но вдруг, подумал, что им,  может  быть,  неприятно
вторжение чужого в их веселую компанию, и ему тоже было  неловко  подплывать
близко к  светловолосой  тоненькой  русалке.  Однако  Сабина  тотчас  начала
упрашивать его  научить  ее  плавать,  и  обе  маленькие  девочки  настолько
завладели им, что он даже не разглядел, стесняется ли его  Стелла  или  нет.
Вдруг он услышал легкий вскрик и обернулся. Стелла стояла по пояс в воде,  с
испуганным, мокрым лицом, протянув вперед тонкие белые руки.
     - Посмотрите на Фила... ему кажется, плохо... посмотрите...
     Эшерст сразу увидел, что Филу действительно нехорошо. Он изо  всех  сил
старался выбраться с глубокого места,  ярдах  в  ста  от  берега.  Вдруг  он
вскрикнул, взмахнул руками  и  пошел  ко  дну.  Эшерст  увидел,  как  Стелла
бросилась к нему, и, крикнув:  "Назад,  Стелла,  назад!"  -  сам  кинулся  к
Холлидэю. Никогда он еще не плавал так быстро. Он подплыл к Холлидэю как раз
в тот миг,  когда  юноша  вторично  всплыл  на  поверхность.  Очевидно,  его
схватила судорога.  Вытащить  его  было  нетрудно,  так  как  он  совсем  не
сопротивлялся.
     Стелла, остановившаяся от окрика Эшерста, помогла ему вытащить брата на
песок и вместе с Фрэнком  стала  растирать  его  неподвижное  тело.  Младшие
испуганно следили за ними. Скоро Холлидэй стал улыбаться  и  слабым  голосом
заявил, что считает это большим свинством со своей стороны. Если Фрэнк  даст
ему руку, он сможет дойти до скалы, где лежит его платье. Эшерст  помог  ему
встать и взглянул в мокрое, заплаканное и раскрасневшееся  лицо  Стеллы,  на
котором не было и тени прежнего спокойствия. "Я назвал ее просто Стеллой,  -
подумал Эшерст, - интересно, не рассердилась ли она?"
     Когда они одевались, Холлидэй тихо сказал:
     - А ведь ты спас мне жизнь, дружище!
     - Чушь!
     Одевшись, но еще не вполне успокоившись, все отправились в отель и сели
пить чай. Холлидэй ушел в свою комнату полежать. Сабина вдруг перестала есть
хлеб с вареньем и объявила:
     - Послушайте, ведь вы настоящий герой!
     - Ну, конечно! - подхватила Фрида.
     Эшерст заметил, что Стелла опустила глаза. Он встал и смущенно отошел к
окну. Он услышал, как Сабина горячо зашептала: "Знаете, давайте все заключим
кровный союз. Где твой ножик, Фрида?" Краешком глаза Эшерст видел,  как  все
три девочки торжественно укололи себе палец и выдавили  по  капле  крови  на
бумажку. Он повернулся и пошел к двери. Но его моментально поймали.
     - Вот упрямец! Не удирайте!
     Две младшие повисли на его руках и потащили к столу. На  клочке  бумаги
была кровью нацарапана какая-то фигурка и три имени: Стелла Холлидэй, Сабина
Холлидэй и Фрида Холлидэй, - тоже выведенные кровью, лучами сходились к ней.
     - Вот это вы, - объяснила Сабина, - нам надо еще поцеловать вас!
     - О-обязательно, - серьезно подтвердила Фрида.
     И прежде чем Эшерст успел  опомниться,  к  его  щеке  прильнули  мокрые
волосы. Кто-то укусил его в нос, ущипнул в левую руку, маленькие зубки мягко
захватили его щеку. Потом его выпустили, и Фрида крикнула:
     - Ну, а теперь Стелла!
     Эшерст, красный и  растерянный,  уставился  через  стол  на  красную  и
растерянную Стеллу. Сабина фыркнула.
     - Ну, скорее, - крикнула Фрида, - а то вы нам портите все дело!
     Странное смущение горячей волной охватило Эшерста, но он  сказал  почти
спокойно:
     - Замолчите, бесенята!
     Сабина снова фыркнула.
     - Ну, если не хотите целоваться, пусть она поцелует свою руку, а вы  ее
приложите к носу. Так тоже считается!
     К удивлению Эшерста, девушка поцеловала свою руку и протянула  ему.  Он
торжественно взял эту тонкую  прохладную  ладонь  и  приложил  к  щеке.  Обе
девочки захлопали в ладоши.
     - Теперь мы обязаны всегда спасать  вам  жизнь!  -  объявила  Фрида.  -
Стелла, дай мне еще чашку чаю, только не такого слабого.
     Все вернулись к чайному столу, а Эшерст свернул бумажку с  подписями  и
спрятал в карман. Разговор перешел на корь и  ее  хорошие  стороны  -  вволю
апельсинов, меда и никаких уроков.
     Эшерст молча слушал, обмениваясь со Стеллой  дружескими  взглядами.  Ее
лицо снова стало ясным, золотисто-розовым под легким загаром.  Эшерсту  было
необычайно приятно, что эта прелестная семья так ласково приняла его в  свою
среду, и он с упоением любовался хорошенькими личиками  девочек.  После  чая
обе младшие начали возиться с гербарием, а он подошел к креслу у  окна,  где
сидела Стелла, и, разговорившись с ней, стал  рассматривать  ее  акварельные
рисунки. Все казалось  ему  чудесным  сном.  Время  остановилось,  все  было
забыто, все, что, не касалось настоящего, потеряло свое значение. Завтра  он
вернется к Мигэн, и от этого чудесного сна останется только  клочок  бумаги,
где кровью нацарапаны имена этих детей. Детей... но Стелла уже  не  ребенок,
она одних лет с Мигэн!
     В  ее  голосе,  смущенном,   сдержанном,   отрывистом,   проскальзывали
дружеские нотки, и когда Эшерст умолкал, ей говорилось как-то легче.  В  ней
было что-то целомудренно чистое и холодное - спящая красавица...
     За обедом, к которому Холлидэй, наглотавшийся морской воды,  не  вышел.
Сабина неожиданно объявила:
     - А я буду называть вас просто Фрэнк.
     - Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк! - запела Фрида. Эшерст засмеялся и поклонился.
     - Каждый раз, как Стелла назовет  вас  "мистер  Эшерст",  она  заплатит
штраф. Глупые церемонии!
     Эшерст посмотрел на Стеллу. Ее лицо  медленно  стал  заливать  румянец.
Сабина расхохоталась, а Фрида крикнула:
     - Го-го! Смотрите на нее! Пожар! Пожар!
     Эшерст схватил обеими руками по пряди светлых волос.
     - Послушайте, шалуньи! Оставьте Стеллу в покое, не то я вас свяжу  друг
с другом.
     - Ух, - завизжала Фрида в восторге, - какой злюка!
     А Сабина лукаво заметила:
     - Вы-то зовете ее просто Стеллой!
     - А разве нельзя? Имя чудесное!
     - Пожалуйста! Мы вам позволяем.
     Эшерст выпустил белокурые пряди. Стелла! Как она назовет его после этих
шуток? Но она не обращалась к нему по имени, и позже,  когда  все  собрались
идти спать, он нарочно сказал:
     - Спокойной ночи, Стелла!
     - Спокойной ночи, мист... спокойной ночи, Фрэнк.  Знаете,  все-таки  вы
молодец...
     - Ну, ерунда!
     Ее рука внезапно крепче сжала его руку и тотчас же отпустила.
     Эшерст неподвижно  стоял  в  опустевшей  столовой.  Прошлой  ночью  под
ожившей яблоней он прижимал к себе Мигэн, он целовал ее глаза и губы.  И  он
вздохнул от нахлынувших воспоминаний. Этой ночью должна  была  начаться  его
жизнь с ней - с ней, которая только и мечтала быть с ним! А  теперь  пройдут
еще сутки, даже больше, только оттого, что он забыл взглянуть на часы. Зачем
он подружился с этими чистыми девочками как раз тогда, когда  он  собирается
распроститься с чистой, невинной жизнью? "Но ведь я хочу жениться на ней,  -
подумал он, - я обещал..."
     Он взял Свечу, зажег ее и поднялся к себе в спальню. Когда он  проходил
мимо дверей смежной комнаты, где лежал Холлидэй, тот его окликнул:
     - Это ты, дружище? Зайди ко мне на минутку. Холлидэй сидел  в  постели,
курил трубку и читал.
     - Посиди со мной!
     Эшерст сел в кресло у открытого окна.
     - Знаешь, - заговорил Фил, - я все думаю о том, что случилось. Говорят,
что, когда человек тонет, перед ним сразу проносится вся жизнь.  А  со  мной
ничего этого не было. Видно, я еще не совсем тонул.
     - А о чем ты думал?
     Холлидэй на минутку смолк.
     - Знаешь, - проговорил он очень спокойно, - я подумал об очень странной
вещи: вспомнил одну девушку в Кембридже,  с  которой  я  бы  мог...  ну,  ты
понимаешь... И я обрадовался, что у меня по отношению к ней  совесть  чиста.
Во всяком случае, дружище, тем, что  я  теперь  вот  здесь,  я  обязан  тебе
одному. Быть бы мне сейчас на дне. Ни постели, ни  трубки  -  ничего  бы  не
было... Послушай, как ты думаешь, что с нами делается после смерти?
     - Угасаем, как гаснет пламя, - пробормотал Эшерст.
     - Фу-у-у!
     - Может быть, мы гаснем не сразу, померцаем и потухнем.
     - Гм. Знаешь, это все ужасно мрачно... Кстати,  надеюсь,  мои  сестрицы
были милы с тобой?
     - Необычайно милы!
     Холлидэй положил трубку, закинул руки за голову и повернулся к окну.
     - Да, они славные девчурки! - проговорил он.
     Эшерст взглянул на улыбающееся лицо приятеля, освещенное слабым  светом
свечи, и вдруг вздрогнул. Да, Фил прав: он мог бы  лежать  там,  на  дне,  и
улыбка навеки покинула бы его ясное лицо. Его засосал бы морской песок...  и
ждал бы он воскресения из мертвых, - на девятый день, что ли, как  говорится
в писании. И улыбка Холлидэя показалась  Эшерсту  чудом,  как  будто  в  ней
воочию виделось то, что отличает жизнь от смерти, - маленькое  пламя,  такое
живое. Эшерст встал и мягко проговорил:
     - Ну, тебе, по-моему, не мешает поспать. Потушить свечу?
     Холлидэй схватил его руку.
     - Послушай, старина, я не знаю, как это выразить,  но,  наверно,  очень
противно лежать мертвым! Покойной ночи, дружище!
     Эшерст растроганно и взволнованно пожал  ему  руку  и  снова  спустился
вниз. Входная дверь была еще открыта, и он вышел  на  лужайку  перед  домом.
Звезды ярко блестели на темной синеве неба, и  в  их  неверном  свете  цветы
сирени приобрели какой-то неописуемый, необычайный оттенок. Эшерст  прижался
лицом к душистой ветке,  и  перед  его  глазами  встала  Мигэн  с  крохотным
коричневым щенком на руках. Он вспомнил слова Холлидэя: "Я подумал об  одной
девушке... ты понимаешь... и обрадовался, что у  меня  по  отношению  к  ней
совесть чиста". Эшерст отвел ветку сирени и стал ходить по  лужайке,  словно
серая тень, которая обретала плоть, когда на нее падал свет  фонарей.  Снова
он был с Мигэн у живой белизны распустившихся яблонь, у болтливого ручья,  у
синего,  как  сталь,  затона,  блестевшего  при  луне.  Снова  его  охватило
очарование ее поцелуев, ее обращенного к нему  лица,  на  котором  светилась
горячая, преданная любовь,  снова  он  чувствовал  красоту  и  волнение  той
языческой ночи. Он остановился у сиреневого куста. Здесь  ночь  говорила  не
голосом ручья, а мощным гулом  морского  прибоя.  Не  было  слышно  птичьего
щебета, уханья совы, крика козодоя, жужжания жуков.  Где-то  бренчал  рояль,
белые дома тяжелой громадой поднимались в темное небо, запах сирени наполнял
воздух. В верхнем этаже отеля было освещено  окно.  На  занавеске  двигалась
чья-то тень. И в чувствах Эшерста был  такой  сумбур,  такая  путаница,  как
будто любовь и весна,  придавленные  новыми  переживаниями,  пытались  вновь
найти дорогу к его сердцу и заглушались чем-то более острым и  сильным.  Эта
девушка, которая назвала его Фрэнком и так порывисто пожала ему руку, -  что
бы сказала она, такая чистая и спокойная, о его дикой, беззаконной любви?
     Эшерст опустился на траву и долго сидел, скрестив ноги  в  позе  Будды,
спиной  к  отелю.  Неужто  он  действительно  собирался  украсть   честь   и
невинность? Вдохнуть аромат полевого цветка... а потом, может быть,  бросить
его. "Вспомнил одну девушку в Кембридже, с которой я мог бы..." Он  приложил
ладони к траве, - она была еще теплая, чуть влажная и ласково коснулась  его
рук. "Что мне делать?" - подумал он. Быть может, Мигэн  ждет  его  сейчас  у
окна и думает о нем, глядя на цветущие яблони. Бедная маленькая  Мигэн.  "Но
почему бедная? -  подумал  он.  -  Ведь  я  люблю  ее!  Да  люблю  ли  я  ее
действительно или просто меня тянет к ней, потому что она так хороша  и  так
любит меня?.. Что же делать?.."
     Рояль  звучал  глуше,  звезды  мигали  чаще.  Эшерст  неподвижно,   как
зачарованный, смотрел на темное море. Когда он встал, он  почувствовал,  что
совсем закоченел. Во всех окнах потух свет. Он вернулся в дом и лег спать.

8

     Глубокий, без сновидений сон  Эшерста  был  прерван  громким  стуком  в
дверь.
     - Эй, завтрак готов! - послышался чей-то звонкий голос.
     Он вскочил. Где он? Ага...
     Когда он спустился  вниз,  все  уже  ели  хлеб  с  вареньем.  Ему  было
оставлено место между Сабиной и Стеллой. Сабина  искоса  следила  за  ним  и
вдруг нетерпеливо проговорила:
     - Послушайте, давайте есть  поскорее,  ведь  нам  в  половине  десятого
выезжать!
     - Мы едем в Берри-Хэд, дружище, ты непременно должен ехать с нами.
     "Поехать? - подумал Эшерст. - Нет, это невозможно. Мне нужно все купить
и вернуться обратно". Он взглянул на Стеллу.
     - Поедем с нами! - быстро проговорила она.
     - Без вас никакого веселья не будет, - прибавила  Сабина,  а  маленькая
Фрида вскочила и стала за стулом Эшерста:
     - Поедем, или я дерну вас за волосы.
     "Один день... только день, - подумал Эшерст.  -  Надо  все  обдумать...
Только один день". И он решительно сказал:
     - Ну ладно! Оставь в покое мою гриву, шалунья.
     - Урра-а...
     Со станции он хотел послать вторую телеграмму на ферму, но  порвал  ее,
сам не понимая почему.  От  Бриксэма  они  ехали  в  очень  тесной  коляске.
Стиснутый между Сабиной и  Фридой,  Фрэнк  касался  коленями  колен  Стеллы.
Девочки затеяли игру, и среди всеобщего смеха, шума и шуток его  подавленное
настроение совершенно исчезло: ему стало легко и радостно. В  этот  день,  в
который он решил было "все обдумать", он вообще ни о чем  думать  не  желал.
Они бегали взапуски, боролись, плескались в воде - плавать после  вчерашнего
никому не хотелось, - пели хором, играли в разные игры и съели дочиста  все,
что привезли с собой.  На  обратном  пути  обе  маленькие  девочки  заснули,
прислонившись к Фрэнку, а  его  колени  снова  касались  колен  Стеллы.  Ему
казалось невероятным, что всего сутки назад он никогда не  видел  этих  трех
белокурых головок. В поезде он говорил со Стеллой о стихах, узнал ее любимых
поэтов и рассказывал ей о своих любимцах с приятным чувством  превосходства.
Вдруг она совсем тихо проговорила:
     - Фил говорит, будто вы не верите в загробную жизнь,  Фрэнк.  Ведь  это
ужасно.
     - Я не то что верю или не  верю,  я  просто  не  знаю,  что  там,  -  в
замешательстве сказал Эшерст.
     - Я бы не перенесла этого, - быстро продолжала она. - Какой смысл тогда
жить?
     Эшерст видел, как хмурились ее тонкие красивые брови.
     - Нельзя верить только ради того, чтобы утешать себя, -  снисходительно
заметил он.
     - Но почему человек так хочет жить в будущем, если этого нет  на  самом
деле?
     И она пристально посмотрела ему в глаза.
     Эшерст не  хотел  обижать  ее,  но  желание  выказать  свое  умственное
превосходство заставило его сказать:
     - Пока человек жив, он хочет  жить  до  бесконечности,  -  это  и  есть
сущность жизни. Но, должно быть, ничего другого за этим не кроется.
     - Значит, вы совсем не верите в евангелие?
     "Вот сейчас я ее по-настоящему обижу!" - подумал Эшерст.
     - Я люблю Нагорную  проповедь,  потому  что  она  красива  и  выдержала
испытание временем, - сказал он.
     - Но вы не верите в божественную сущность Христа?
     Фрэнк отрицательно покачал головой, и когда она  быстро  отвернулась  к
окну, ему почему-то вспомнилось, как Ник передавал ему молитву Мигэн: "Боже,
благослови нас всех и мистера Эшеса". Кто еще так будет  молиться  за  него,
кто, кроме той, которая, наверно, сейчас ждет его там, у  дороги?  "Какой  я
негодяй!" - вдруг подумал он.
     Несколько раз в течение вечера он мысленно повторял эту фразу, так  что
в конце концов он, как это часто бывает, стал почти привыкать к  мысли,  что
он негодяй. И, странно, он не  мог  сказать  наверное,  почему  он  негодяй:
потому ли, что не собирается вернуться к Мигэн,  или  потому,  что  все-таки
хочет вернуться к ней.
     Вечером играли в карты, пока детей не услали спать. Тогда  Стелла  села
за рояль. Эшерст сидел у окна, где было  почти  темно,  и  смотрел,  как  ее
светлая головка и гибкая шея, освещенные двумя свечами,  склонялись  в  такт
движению рук. Она играла бегло и не особенно выразительно. Но какая это была
картина! Золотистые волосы светлым нимбом окружали ее  головку  -  настоящий
ангел! Кто мог сгорать от диких желаний и  страстных  мыслей  в  присутствии
этой светлой девушки, похожей на серафима? Она играла шумановское  "Зачем?".
Потом Холлидэй принес флейту, и  очарование  было  нарушено.  Они  заставили
Эшерста петь шумановские песни, и Стелла  аккомпанировала  ему,  как  вдруг,
когда он пел "Я не сержусь...", показались две маленькие фигурки  в  голубых
халатиках, пытавшиеся незаметно пробраться к роялю. Музыкальная часть вечера
закончилась хохотом, беготней, и, как сказала Сабина,  "было  ужас  до  чего
весело".
     В эту  ночь  Эшерст  почти  совсем  не  спал.  Он  ворочался,  думал  и
передумывал все без конца. Уютная домашняя обстановка, в которой он жил  эти
дни, обаяние этой семьи целиком захватили его, и  жизнь  на  ферме,  люди  с
фермы, -  все,  даже  Мигэн,  казалось  ему  чем-то  нереальным.  Неужто  он
действительно объяснялся ей в любви, и действительно обещал увезти ее,  жить
с ней вместе? Его, наверно, околдовала весенняя ночь и цветущие  яблони.  Но
весеннее это безумие могло только погубить их обоих. Мысль о  том,  что  эту
простую  и  милую  девушку,  почти  ребенка,  он  собирался  сделать   своей
любовницей, приводила его сейчас в ужас, хотя кровь  жарко  волновалась  при
воспоминании о ней. "Ах, что я наделал, какой ужас, какой ужас!