собенно противным, спросил:
     - Чего ты поешь? От удовольствия или от боли? И что это тебе  дает?  Ты
поешь для тех, кто там, наверху? Или для самого себя, для своей семьи -  для
кого? Ты думаешь, что твое пение приятно слушать? Отвечай!
     Существо почесало себе живот и запело еще громче.
     - А, это у тебя такая мания! - сказал путник.  -  Жаль  мне  тебя,  но,
конечно, ты не виновато.
     Он пошел дальше и скоро увидел еще одно существо, которое  пело  что-то
пискливым альтом. Оно ходило и ходило кругами в рощице  чахлых  деревьев,  и
путник заметил, что оно ни разу не ступило за пределы рощицы.
     - Ты правда не можешь выражать свои чувства иначе? - спросил путник.
     И в эту минуту на  маленькое  существо  посыпался  целый  град  жестких
орешков, которые оно тут ж принялось поедать  с  великой  жадностью.  Путник
разгрыз один из орехов: ядро в нем было крошечное и отдавало гнилью.
     - И почему ты все бродишь под этими деревьями? - спросил  он.  -  Орехи
здесь невкусные.
     Но маленькое существо вместо ответа опять забегало кругами.
     - Надо полагать, - сказал путник, - что скверные орехи для тебя  лучше,
чем ничего. Если ты выйдешь из этой рощи, то умрешь с голоду?
     Подслеповатое  существо  отчаянно  взвизгнуло.  Путник  принял  это  за
утвердительный ответ и пошел дальше. Вскоре он увидел  под  большим  деревом
третье маленькое существо - оно пело очень громко, а вокруг  стояла  тишина,
нарушаемая только тихими звуками, словно где-то посапывали  крошечные  носы.
При его приближении существо умолкло, и тотчас  сверху  посыпались  огромные
орехи. Путник  попробовал  их  -  они  были  сладковатые  на  вкус  и  очень
маслянистые.
     - Зачем ты пело так громко? - спросил он. - Ты ведь  не  можешь  съесть
все эти орехи. Нет, в самом деле, ты поешь гораздо громче, чем нужно. Ну же,
отвечай!
     Но подслеповатое маленькое существо  опять  запело  во  весь  голос,  и
крошечные носы засопели так громко, что путник поспешил  прочь.  В  сумерках
этого леса ему  попалось  еще  немало  подслеповатых  маленьких  существ,  и
наконец одно  такое,  что  казалось  совсем  уже  слепым,  но  пело  голосом
негромким, нежным и чистым, в полной тишине. Путник  сел  на  землю  и  стал
слушать. Он слушал долго и не замечал, что сверху не упало ни одного  ореха.
Но вдруг послышался слабый шелест,  и  он  увидел  на  земле  три  небольших
овальных орешка. Он разгрыз один из них. Орех оказался на  диво  душистый  и
вкусный. Путник взглянул на  маленькое  существо,  стоявшее  с  запрокинутым
кверху лицом, и сказал:
     - Скажи мне, маленькое слепое сладкогласное существо, где ты  научилось
петь?
     Маленькое существо чуть  повернуло  голову,  словно  прислушиваясь,  не
упадет ли орех.
     - И правда, - сказал путник, - поешь ты звонко, но неужели это все, что
тебе достается в пищу?
     Маленькое слепое существо улыбнулось...
     Лес, в котором бродим  мы,  писатели,  окутан  сумерками,  и  время  от
времени, хотя все это уже не раз было сказано, нам стоит напоминать  себе  и
другим, почему там так мало света; почему так много у нас дурной и фальшивой
беллетристики; почему спрос на  нее  так  велик.  Живя  в  мире,  где  спрос
вызывает предложение, мы, писатели, составляем исключение из этого  правила.
Ибо подумайте, каким образом мы, как общественная группа, рождаемся на свет.
В отличие от людей любой другой профессии от нас не  требуется  специального
образования. Мы не кончаем особого учебного заведения, не  сдаем  экзаменов,
не удостаиваемся степени, не получаем диплома. Нас не заставляют изучать то,
что следовало бы изучать, мы  вольны  заполнять  свое  сознание  всем,  чего
изучать не следовало бы. Как грибы, мы вырастаем за одну ночь - перо в руке,
в голове очень мало, а в сердце и вовсе невесть что!
     Мало кто из нас садится за первую книгу спокойно - что-то в нас требует
выражения и не терпит отсрочки. Это - начало порочного круга. В первой нашей
книге нередко что-то есть. Мы искренне стараемся  что-то  выразить.  Правда,
выражать мы ничего не умеем, потому что не учились  этому,  но  то,  что  мы
хотели выразить, пробивается на страницах -  как  отзвук  настоящего  опыта,
настоящей жизни - ровно настолько, чтобы  привлечь  неискушенного  читателя,
ровно настолько, чтобы позволить великодушной  прессе  сказать:  "От  автора
можно ждать многого". Теперь мы отведали крови и вошли во вкус. Те  из  нас,
что были обременены неинтересной работой, спешат ее бросить, те, у  кого  не
было никаких занятий, теперь нашли себе  занятие  по  душе;  очень  немногие
сохраняют и старую работу и новую. Какую бы из этих  линий  мы  ни  выбрали,
поспешность, с какой мы ее выбираем, нас губит. Ибо часто оказывается, что в
нас ничего и не было, кроме той первой книги, которую мы не умели  написать,
и, выразив в ней то, что  чувствовали,  мы  вынуждены  во  второй,  третьей,
четвертой книге либо перепевать все ту же тему  -  как  подогревают  остатки
вчерашнего обеда, чтобы сегодня подать на завтрак, - либо выжимать из своего
обычно банального воображения жиденькие  фантазии,  в  которых  те,  кто  не
пытается думать самостоятельно, усматривают  и  вдохновение  и  жизненность.
Лишь бы выпустить книгу, говорим мы, какой угодно ценой, лишь бы она вышла!
     Такой безнравственный  образ  действий  принят  у  нас  с  незапамятных
времен, так что пресса и публика уже привыкли ждать от нас именно  этого.  С
незапамятных времен мы позволяем себя подгонять могучим погонщикам по  имени
Хлеб и Хвала, и качество того и другого нас не заботит. Вольно или  невольно
мы  поем  так,  чтобы  заработать  орехов  в  своем  сумеречном   лесу.   Мы
настраиваемся не на ключ "Хорошо ли это?", а на другой: "Прибыльно ли это?",
и орехи сыплются на нас дождем. Это так естественно! Можем ли  мы  поступать
иначе, когда у нас нет ни дисциплины, ни критериев, когда  мы  начинаем  без
той основы, какую дает учение? Изредка среди нас появляется крупный  талант,
изредка появляется человек,  наделенный  исключительным  упорством,  который
учится сам, наперекор всем силам, работающим на его погибель. Но таких,  кто
не печатается, пока не научится писать, и не пишет, пока  не  почувствует  в
себе чего-то, о чем стоило бы писать, так мало, что их можно пересчитать  по
пальцам трех, самое большее четырех рук; по счастью, все мы - или почти  все
- причисляем себя к этой кучке.
     Принято говорить, что публика получает  то,  чего  хочет.  Ну  конечно,
публика будет получать то, чего хочет, если ей будут  это  давать.  Если  бы
сейчас отнять у нее то, чего она хочет, публика, широкая  публика,  согласно
вполне понятному и естественному закону, приняла  бы  худшее  из  того,  что
осталось; если бы отнять и это, она приняла бы следующее снизу, и так до тех
пор, пока не стала бы принимать относительно хороший товар. Публика, широкая
публика, - это безвольный и беспомощный потребитель того, чем ее снабжают, и
так будет всегда. Стало быть, публику нельзя винить за производство  дурной,
фальшивой беллетристики. Нельзя винить и прессу, потому что  пресса,  как  и
публика, вынуждена брать то, что ей предлагают; критики, как и мы  сами,  по
большей части не имеют специального образования,  не  проходят  проверки  на
годность, не получают удостоверений; они не в состоянии нас вести, это мы их
ведем, ибо мы-то можем прожить без  критиков,  а  вот  критики  без  нас  бы
умерли. Итак, прессу винить нельзя. Но нельзя винить  и  издателя:  издатель
издает то, что ему предлагают. Правда, если  бы  он  ничего  не  издавал  на
комиссионных началах, это была  бы  с  его  стороны  великая  заслуга  перед
государством, но неразумно было бы ожидать от него этой  заслуги,  поскольку
мы сами предлагаем ему книги и уговариваем его их печатать. Стало  быть,  мы
не можем винить и издателя.
     Винить мы должны тех, кто явно виноват, то есть  самих  себя.  Мы  сами
создаем спрос на дурную  и  фальшивую  литературу.  У  многих  из  нас  есть
постоянные доходы, и для таких оправдания нет. У многих никаких доходов нет;
для таких, раз они уже пустились по литературной дорожке,  оправдания  есть,
часто трагического свойства, но тем больше у них было оснований не пускаться
в путь, не пройдя предварительно курс самообразования. Как ни верти  -  вина
лежит на нас. Если мы не будем сами себя отдавать в ученье, пока мы  молоды;
если по-прежнему будем печататься, прежде чем научимся  писать  без  ошибок;
если не станем подавлять свои желания и будем бегать, не научившись  ходить;
если не усвоим хотя бы того, как не нужно писать, - мы так и  будем  бродить
по лесу, распевая свои бессмысленные песни.
     Но поскольку для того, чтобы научиться писать, нет  другого  пути,  как
писать, будем писать и сжигать написанное; тогда мы очень скоро либо  бросим
это занятие, либо начнем писать то, что сжигать не понадобится!
     А сейчас мы пускаемся в сумеречный  лес  литературы  без  компаса,  без
карты, без дороги или хотя бы следа - и так и не выходим на простор.
     Да, приходится сказать словами французского поэта:
     "Et nous, jongleurs inutiles, frivoles joueurs de luth!.."

1906 г.


АЛЛЕГОРИЯ О ПИСАТЕЛЕ

     Перевод М. Лорие

     Жил-был однажды принц Фелицитас, и собрался он в  далекое  путешествие.
Дело было осенним вечером, в небе светило лишь несколько  бледных  звезд  да
серп месяца, узкий, как срезанный ноготь. И  когда  принц  ехал  предместьем
своей столицы, то во мраке улиц ему ничего не было видно, кроме белой  гривы
его янтарного коня. Проезжая малознакомым ему  кварталом,  он  с  удивлением
заметил, что конь не  бежит,  как  обычно,  легкой,  уверенной  иноходью,  а
осторожно переступает с ноги на ногу временами же  останавливается,  изогнув
шею и навострив уши, словно почуяв во тьме что-то невидимое  и  страшное;  а
справа и слева всадник слышал смутные шорохи и возню, и холодные сквознячки,
словно поднятые чьими-то крыльями, овевали его щеки.
     Наконец принц повернулся в седле, но столь густой мрак окружал его, что
он даже не увидел своей свиты.
     - Как называется эта улица? - спросил он.
     - Государь, она называется Вита Публика {Vita  Publica  -  Общественная
жизнь (лат.).}.
     - Здесь очень темно.
     Не успел он произнести эти слова, как конь  его  споткнулся,  с  трудом
удержался на ногах и стал, весь дрожа, - не хотел больше  ни  шагу  ступить,
несмотря на понукания и шпоры хозяина.
     - Неужели ни у кого на этой улице нет фонаря? - спросил принц.
     Приближенные его тотчас стали громко выкликать кого-нибудь с фонарем. И
случилось, что крики эти разбудили одного старика,  который  спал  в  жалкой
лачуге на охапке соломы. Услышав, что его требует сам  принц  Фелицитас,  он
поспешил со своим фонарем на улицу и остановился, трепеща от  страха,  возле
принцева коня. Было так темно, что принц его не видел.
     - Зажги свой фонарь, старик, - приказал он.
     Старик повиновался. Бледные лучи побежали от фонаря во  все  стороны  и
осветили картину прекрасную,  но  и  устрашающую.  Высокие  дома,  ухоженные
дворы, сад, засаженный пальмами; прямо перед принцем  -  глубокая  выгребная
яма, в которую чуть не соскользнули копыта доброго коня; а по  всей  изрытой
колеями улице, куда только  достигал  мигающий  свет  фонаря,  -  вывернутые
булыжники и гладкие плиты разноцветного мрамора, грязные лужи,  свисающие  с
деревьев апельсины и черные силуэты огромных крыс, шныряющих от дома к дому.
Старик поднял фонарь повыше, и в ту же минуту стаи летучих мышей налетели на
него и загасили бы, если бы не тонкие роговые стенки.
     Принц неподвижно сидел на коне, поглядывая то на кусок изрытой  колеями
дороги, по которой он только что проехал,  то  на  тот  ее  кусок,  что  еще
предстояло ему проехать.
     - Без света на этой улице опасно,  -  сказал  он.  -  Как  тебя  зовут,
старик?
     И услышал в ответ:
     - Меня зовут Цетру.
     - Цетру! Отныне да будет твоей обязанностью ходить с фонарем из конца в
конец этой улицы всю ночь и каждую ночь. - Он взглянул на Цетру. - Ты  понял
меня, старик?
     Старик отвечал голосом, дребезжащим, как ржавая флейта:
     - Как же, как же - ходить по улице с фонарем, чтобы людям  видно  было,
куда ступить.
     Принц собрал поводья,  но  старик,  быстро  пригнувшись,  коснулся  его
стремени.
     - И на сколько времени мне такая работа?
     - До самой смерти!
     Цетру поднял фонарь, и стало видно, что лицо его, длинное,  худое,  как
клин, обтянутый высохшей кожей, все подергивается и  подрагивает,  а  жидкие
седые  волосы  шевелятся  на  ветру,  поднятом   крыльями   летучих   мышей,
устремившихся к свету.
     - Трудненько это будет! - прокряхтел он. - И светит-то  мой  фонарь  не
больно ярко.
     Надменно глянув на старика, принц Фелицитас наклонился и дотронулся  до
его лба.
     - До самой смерти, старик, - повторил он и, повелев своим  приближенным
зажечь факелы от старикова фонаря, поехал дальше по извилистой улице.  Цокот
конских копыт замер в ночи, и снова стали слышны  крысиные  шорохи  и  шепот
черных крыльев.
     Оставшись один на темной улице, Цетру глубоко вздохнул, потом  поплевал
на руки, туже затянул свой старый кушак и, надев фонарь на посох, поднял его
до уровня груди и пустился в путь. Продвигался он медленно, потому что много
раз ему пришлось останавливаться и снова зажигать фитиль: то фонарь задевали
летучие  мыши,  то  сам  Цетру  спотыкался,  то  его  толкали   какие-нибудь
разбойники или запоздалые гуляки. Половину ночи он шел по этой длинной улице
в одну сторону и половину  ночи  возвращался  обратно.  Оранжевый  лебедь  -
рассвет, - медленно проплывая по небесной  реке  меж  высоких  крыш-берегов,
изогнув шею, заглянул  через  темную  воду-воздух  вниз,  где  старик,  едва
передвигая ноги, все нес перед собою коптящий фонарь. Не успел старый  Цетру
увидеть эту озаренную солнцем птицу, как испустил глубокий вздох облегчения,
сел на землю и тотчас уснул.
     Обитатели домов на Вита Публика,  прослышав,  что  старик  каждую  ночь
проходит с фонарем взад и вперед по их улице, или  видя,  как  бледные  лучи
скользят по пестрому ряду садовых калиток и выгребных ям, безглазых лачуг  и
богато изукрашенных фасадов, а не то повисает в воздухе, как  горсть  желтых
нарциссов на черном фоне тайны, говорили между собой:
     - Это хорошо, что старик здесь проходит: нам лучше будет видно, куда мы
идем; а  если  городские  власти  затеют  какие-нибудь  работы,  захотят,  к
примеру, починить мостовые, его фонарь очень пригодится. - И они кричали ему
из окон и дверей:
     - Эй, старый Цетру! В порядке ли наш дом и улица перед домом?
     Но старик только поднимал повыше свой фонарь, и в кругу бледного  света
им открывалась та или другая картина улицы. И молчание это смущало  их,  ибо
все они ожидали, что он ответит:
     - Да, да! Ваш дом в порядке, почтенные господа, и улица перед ним тоже!
     И постепенно они начали сердиться на старика, который  только  и  умел,
что поднимать свой фонарь. Им перестало нравиться, что он проходит  мимо  их
дверей с бледным своим фонарем, при свете которого они,  хочешь  не  хочешь,
видели не только богато  изукрашенные  фасады  и  резные  решетки  дворов  и
прекрасных парков, но также и предметы, неприятные для  глаз.  И  они  стали
роптать: "Какой толк от этого старика с дурацким его фонарем?  Все,  что  мы
хотим видеть, мы видим и без него; да что там, нам отлично жилось, пока  его
тут не было".
     И теперь, когда он проходил, богачи, сидя за  ужином,  швыряли  в  него
апельсиновые корки и выливали ему на голову остатки вина; а бедняки в  своих
лачугах ворочались во сне, когда лучи его фонаря будили их, и кляли  его  за
то, что он нарушает их покой. Гуляки и разбойники тоже не жаловали старика -
они привязывали его  к  стене,  и  там  он  бывал  вынужден  стоять,  покуда
какой-нибудь добрый прохожий не освободит его. И  летучие  мыши  по-прежнему
затемняли свет его фонаря своими крыльями и пытались погасить его  пламя.  И
старик думал: "До чего же трудная эта работа - никому не  угодишь!"  Но  раз
таково было повеление принца Фелицитаса, он продолжал каждую ночь  проходить
с фонарем всю улицу из конца в конец, а каждое  утро,  завидев  над  головой
оранжевого лебедя, тотчас засыпал. Но  спать  ему  приходилось  недолго:  по
многу часов каждый день нужно было  собирать  тростник  и  топить  сало  для
фонаря. И худое его лицо все больше уподоблялось клину, обтянутому  высохшей
кожей.
     И однажды случилось, что городские власти, к которым не раз  обращались
с жалобами на то, что людей на Вита  Публика  кусают  крысы,  засомневались,
обязаны ли они  истребить  этих  свирепых  животных;  учинили  следствие  и,
призвав укушенных людей, спросили их, как они узнали в темноте,  что  кусали
их именно крысы. Сперва все отвечали, что знают  это  только  понаслышке,  а
поскольку  это  нельзя  было  считать  показаниями,  городские  власти   уже
надеялись, что им не нужно будет браться за это скучное дело. Но вот  явился
один человек и заявил, что сам видел крысу, укусившую его, видел  при  свете
фонаря, который держал  какой-то  старик.  Услышав  такие  слова,  городские
власти осердились, ибо поняли, что если это окажется правдой, не миновать им
тяжелой работы, а потому сказали:
     - Приведите этого старика!
     Дрожащего Цетру привели пред их очи.
     - Что это мы слышим, старик, насчет твоего фонаря  и  крысы?  И  прежде
всего, что ты делал на Вита Публика в такой поздний час?
     Цетру отвечал:
     - Да просто проходил там с фонарем.
     - А сам ты крысу видел?
     Цетру покачал головой.
     - Может, ее мой фонарь видел, - прошамкал он.
     - Ах ты, старый сыч! - крикнул капитан городской стражи.  -  Ты  думай,
что говоришь. Если  ты  видел  крысу,  так  почему  же  ты  не  помог  этому
несчастному, которого она укусила, -  не  помог  ему  сперва  увернуться  от
грызуна, а затем убить его и тем избавить город от смертельной опасности?
     Цетру посмотрел на него и помолчал; потом произнес медленно:
     - Я просто проходил с фонарем.
     - Это ты нам уже сказал, - рассердился капитан стражи. - Это не ответ.
     Дубленые щеки Цетру побагровели: так ему хотелось говорить  и  так  это
было трудно. А стража смеялась и глумилась над ним: "Вот так свидетель!"
     Но вдруг Цетру заговорил:
     - На что это мне нужно - крыс убивать? Убивать крыс - это не мое дело.
     Капитан стражи погладил бороду и, с  презрением  взглянув  на  старика,
сказал:
     - Сдается мне, братья, что это старый бездельник и лодырь и  никому  от
него  нет  пользы.  Пожалуй,  следовало  бы   привлечь   его   к   суду   за
бродяжничество. Но сейчас нам не до того. По  чистой  случайности  -  нельзя
сказать, чтобы счастливой, - этот старик проходил там  с  фонарем,  и  можно
считать  установленным,  что  горожан  кусали  крысы.  Посему,  как  это  ни
печально, наш долг - предпринять действия против этих  ядовитых  и  свирепых
грызунов.
     И под тяжкие вздохи всех городских властей так и решено было поступить.
     Цетру рад был незаметно унести ноги  из  суда;  он  сел  на  землю  под
финиковой пальмой за городской стеной и подумал:
     "Они грубо обошлись со мной! А что я сделал плохого?"
     И он долго  просидел  там,  а  над  ним  свешивались  гроздья  фиников,
золотых, как солнечный свет. Наконец, когда благоухание  цветов,  вырвавшись
на свободу с приближением вечера, напомнило ему, что скоро ночь опустится на
равнину, как стая темных птиц, он, кряхтя, поднялся на  ноги  и  как  всегда
поплелся на Вита Публика.
     Едва он ступил на эту темную улицу, держа фонарь на уровне  груди,  как
до его длинных, тонких ушей  донесся  громкий  всплеск  и  крики  о  помощи.
Вспомнив, как выговаривал ему капитан городской  стражи,  он  остановился  и
вгляделся в темноту, но так близко был свет фонаря, что он н