зеленом галстуке. И бледен, как всегда.
     - Вот как, Джеффриз? - сказал он. - Кстати, ты забыл постучаться.
     Двумя пальцами Джеффриз осторожно вытянул из-за жилета его галстук.
     - Вы носите зеленый галстук, сэр, - сказал он.
     Лицо Чокрофта стало серым,  как  пепел  в  камине,  потом  побелело  от
сдерживаемого бешенства.
     - Смотрите не на меня, сэр, - сказал Джеффриз, - смотрите на присяжных!
- И он повел рукой в нашу сторону. - Мы намерены судить вас  за...  -  И  он
объяснил, в каком  именно  непристойном  поступке  обвиняется  Чокрофт.  Это
обвинение всегда пускалось в  ход  во  время  подобных  веселых  шуточек  и,
вероятно, было особенно оскорбительно для "книжных червей":  ведь  они  чаще
всего, что называется, "постники".
     Мы с гоготом и визгом расположились на стульях, а  Джеффриз  уселся  на
край стола и лениво болтал тощими ногами - он всегда носил штаны в  обтяжку.
Его черные глазки, казавшиеся еще меньше по сравнению с грузным носом, алчно
блестели. Чокрофт все еще стоял.
     - Вот тут я впервые почувствовал угрызения совести, - продолжал П. - Он
был такой бледный, сдержанный и невозмутимый; он посмотрел на меня и,  когда
я попытался ответить вызывающим  взглядом,  спокойно  и  презрительно  отвел
глаза. Помню, я подумал: "Зачем мы пришли? Мы вовсе  не  такие  люди,  чтобы
забавляться подобными шутками".  И  это  была  правда.  Только  в  Джеффриза
временами  точно  бес  вселялся,  да  еще  был  среди  нас  некто  Эндерсон,
малорослый человечек в длинном пальто,  красноносый,  длиннорукий  и  всегда
полупьяный (этот отчаянный забулдыга давным-давно уже  стал  учителем),  но,
кроме них двоих, никто из нас сам по себе никогда не  вошел  бы  незваный  в
чужую комнату и не стал бы оскорблять  ее  хозяина,  каким  бы  тот  ни  был
книжным червем и как бы плохо к нему все ни  относились.  В  нашей  компании
были: белобрысый студент по фамилии Бийл с кривыми  ногами  и  красивым,  но
невыразительным лицом, которого все звали Балбес Бийл;  неуклюжий  Дансдейл,
длиннолицый,   веснушчатый,   непременный   участник    всех    студенческих
сумасбродств, считавшийся, однако, вполне респектабельным молодым человеком;
Хорден (его обычно звали просто Джоз) -  рослый,  ладно  скроенный  уроженец
Кента с ласковыми глазами и  кулаками,  как  молот;  Стикленд  -  суетливый,
благодушный;  Севенокс,  ныне  член  палаты  лордов;  малыш  Холинброк,  наш
староста,  и  наконец  мой  школьный  товарищ  Фосдайк,   которому   чувство
собственного достоинства уже и тогда не позволило бы принять участие в  этой
затее, не побывай он перед тем на веселом обеде. Словом, как видите, все  мы
или почти все вышли из "лучших" школ страны, считались "лучшими"  студентами
М., - и, естественно,  каждый  в  отдельности  был  не  способен,  никак  не
способен на поступок, недостойный порядочного человека.
     Джеффриз  провозгласил  себя  судьей,   Эндерсона   назначил   тюремным
надзирателем, Дансдейла - прокурором, всех остальных - присяжными и, даже не
подумав о защитнике, открыл заседание суда. Как я уже говорил, он был  малый
остроумный и теперь, болтая ногами  и  уставясь  в  лицо  Чокрофту  злобными
черными глазками, принялся один играть все наши роли. Характер обвинения  не
позволяет мне пересказать вам процесс во всех подробностях,  да,  по  правде
говоря, я их  и  не  помню;  зато,  как  сейчас,  вижу  бледное,  спокойное,
насмешливое лицо Чокрофта в тусклом мерцании трех свечей  и  слышу,  как  он
повторяет: "Я тебя слушаю, Джеффриз". Помню, только раз он запротестовал: "И
ты считаешь себя джентльменом, Джеффриз?" "Нет, сэр, с благословения  божьей
матери я судья", - ответил тот, и мы все покатились со  смеху.  До  сих  пор
помню  выражение  лица  Чокрофта,  когда  прозвучал   вопрос:   "Подсудимый,
признаете ли вы себя виновным?" Он долго молчал, потом саркастическим  тоном
неторопливо ответил: "Как тебе  угодно,  Джеффриз".  Сколько  невозмутимого,
холодного презрения было в его ответе! Приговор гласил, что он должен выпить
залпом полный бокал портвейна из собственных запасов; не знаю, был  ли  этот
приговор приведен в исполнение: я незаметно вышел из комнаты,  и  вместе  со
мной ускользнули, кажется, еще двое.
     Скверно было у меня на душе на другое утро, я не  находил  себе  места,
пока не написал Чокрофту, прося прощения. Среди дня я мельком видел его:  он
проходил по двору, как всегда, бледный и невозмутимый; вечером я получил  от
него ответ. В конце он писал: "Я уверен, ты бы на это не пошел, если  бы  не
остальные". И уже позднее я подумал, что он, может быть, сказал то же  самое
каждому из нас: очень возможно, что ему писали все.
     Наступило молчание. Потом X. сказал:
     - Да, стадо! И что это  за  дрянной  бес  вселяется  в  нас,  когда  мы
сбиваемся в стадо?


ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ

     Перевод Г. Журавлева

     -  Вот  вы  утверждаете,  -  сказал  Ферран,  -   что   в   жизни   все
вознаграждается... так укажите же мне, где это вознаграждение в том  случае,
о котором я вам расскажу.
     Два года назад я служил переводчиком в одном  из  отелей  в  Остенде  и
часами торчал на берегу, дожидаясь пароходов, которые доставляли мне  добычу
- туристов. И здесь я постоянно встречал одного молодого  человека,  который
торговал в палатке всякими дешевыми украшениями. Я не  знал  его  настоящего
имени, все звали его Чак-Чак; но зато я хорошо знал его самого  -  ведь  мы,
.переводчики, знаем всех и каждого. Он приехал из  Южной  Италии  и  называл
себя итальянцем, но по рождению скорее всего был алжирский еврей; парень  он
был неглупый и понимал, что в наше время везде, кроме  Англии,  не  очень-то
выгодно быть евреем. Но  стоило  только  посмотреть  на  его  нос  и  густые
вьющиеся волосы, как все  становилось  ясно.  Одежду  ему  подарил  какой-то
турист-англичанин: фланелевые брюки, старый сюртук и котелок.  Хорош  наряд?
Зато даром! Только галстук был подходящий: он носил его  без  воротничка,  и
концы его болтались свободно. Чак-Чак был маленького роста, очень худ - и не
удивительно: за целый день он  съедал  только  полфунта  хлеба  или  тарелку
макарон с тоненьким ломтиком сыра. Только по  праздникам  он  разрешал  себе
полакомиться кусочком колбасы. В  своем  костюме,  сшитом  на  толстяка,  он
выглядел бы настоящим вороньим пугалом, если бы не большая красивая  голова.
Невыносимые условия жизни на родине гонят их к нам, как саранчу или как орды
древних кочевников Центральной Азии, это сущее нашествие. Во всех странах  у
них свои благотворительные общества, которые помогают им найти заработок. И,
получив от общества шарманку, лавчонку с мишурой или что-нибудь другое,  они
отказывают себе во всем, капли в рот не берут, ни на что  не  тратят  денег.
Курят? Да, курят, когда угостите их табаком. Иногда они приезжают с  женами,
но чаще - одни: без жены легче и быстрее можно накопить денег.  Их  заветная
мечта - сколотить "капитал" в две-три сотни фунтов и возвратиться  в  Италию
богатыми людьми.  Если  вы  знавали  итальянцев  на  их  родине,  вы  будете
поражены, увидев, как они работают на  чужбине  и  как  здесь  бережливы,  -
настоящие китайцы. Чак-Чак жил один и работал, как вол. С утра до ночи  и  в
зной и в ненастье он стоял за своим  прилавком;  частенько  он  промокал  до
нитки, но кто бы ни прошел  мимо,  он  каждого  дарил  улыбкой  и  предлагал
какую-нибудь безделушку. Он всегда старался произвести приятное  впечатление
на женщин, особенно кокоток, так как эти чаще всего покупали его товары. Как
он смотрел на них своими большими глазами! Вероятно, у  него  был  страстный
темперамент. Но, как известно, потакать своим порокам стоит денег,  а  денег
он не тратил. Чак-Чак в день расходовал два пенса на еду и четыре  пенса  на
ночлег в кафе, куда к ночи набивались  такие  же,  как  он,  бедняки.  Шесть
пенсов в день, три шиллинга шесть пенсов в неделю. Ни  один  человек  другой
породы не продержится долго в таких условиях. Мой минимум - десять пенсов, и
не скажу, чтобы это было райское житье.  Правда,  я  не  могу  обойтись  без
табака (даже  в  крайней  нужде  невозможно  отказаться  хотя  бы  от  одной
слабости).  А  вот  эти  итальянцы  обходятся  даже  без  табака...  Чак-Чак
торговал. Работа нетрудная - скажете вы. Но попробуйте делать ее хотя  бы  в
течение получаса, попробуйте продать даже какую-нибудь хорошую  вещь,  а  не
хлам Чак-Чака - украшения из поддельного коралла, булавки и брошки, покрытые
итальянской глазурью, или безделушки из целлулоида. Я часто  видел,  как  по
вечерам он стоя засыпал от усталости, но его глаза оставались полуоткрытыми,
как у дремлющей кошки. Он весь ушел в свою торговлю. Он следил за  всем,  но
только для того, чтобы сбывать свой  дрянной  товар,  ничто  другое  его  не
интересовало.  Он  презирал  весь  мир,  окружавший  его,  -  людей,   море,
развлечения; все это было для него чужим,  казалось  нелепым.  У  него  была
палатка, и он жил, чтобы продавать. Он был  подобен  человеку,  запертому  в
сундуке, - никаких удовольствий, никаких увлечений,  ничего,  что  могло  бы
затронуть тот странный мирок, в котором! он жил,
     "Я южанин, - говорил он мне, кивая в сторону моря. - Жизнь там, на Юге,
трудная. За морем у меня есть девушка. И поверьте, она не прочь меня увидеть
снова! Нет, не прочь! У нас там люди голодают.  Клянусь  всеми  святыми  (он
избрал  эту  форму  клятвы,  вероятно,  потому,   что   она   казалась   ему
христианской), трудная там жизнь!"
     Я не сочувствую Чак-Чаку и не жалею его. Он был эгоист до мозга костей,
но это нисколько не уменьшало его тоски по родине, по горячему солнцу Юга  и
своей девушке - чем сильнее эгоизм, тем сильнее страдание. Он тосковал,  как
бессловесное животное, но помнил, - что "там люди  голодают",  и  не  спешил
вернуться. У него  были  надежды.  "Надо  немножко  подождать!  -  частенько
говаривал он. - В прошлом году я был в Брюсселе. Ничего  хорошего.  В  конце
концов они забрали все мои деньги для Общества, а мне дали эту палатку. Зато
теперь все в порядке. Я кое-что заработаю за этот сезон".
     Среди его покупательниц было много женщин сомнительного  поведения.  Им
нравилась его красивая курчавая голова, а к тому же они  хорошо  знали,  что
жизненный путь  не  усеян  розами.  Было  что-то  трогательное  в  стойкости
Чак-Чака и в том, что одежда болталась на нем, как пустой мешок. Да и  собой
он был недурен, его красили большие черные глаза и  тонкие  хоть  и  грязные
руки.
     Как-то в дождливый день я пришел на эстакаду.  Там  не  было  ни  души.
Чак-Чак накрыл свой прилавок куском  старого  брезента.  Он  сидел  и  курил
длинную сигару.
     - А, Чак-Чак! - сказал я. - Куришь?
     - Да, - ответил он, - хорошая сигара!
     - Послушай, скряга, почему ты вообще не куришь каждый день? Ведь  когда
куришь, не так хочется есть.
     Чак-Чак покачал головой.
     - За табак надо платить, - сказал он, - а  эта  сигара  мне  ничего  не
стоит. Мне дал ее один тип... краснолицый англичанин. Говорит, что не  может
курить таких сигар. Идиот, он ничего не смыслит - табак отличный, это я тебе
говорю.
     Но ничего не смыслил в табаке сам Чак-Чак - слишком долго он был  лишен
возможности приобрести нужный опыт. Стоило посмотреть, с каким  наслаждением
он затягивался, жевал и обсасывал эту вонючую сигару...
     Закончился курортный сезон, и все мы, перелетные птицы,  что  кормились
за счет туристов, готовились к отлету. Впрочем, я  все  еще  оттягивал  свой
отъезд: мне очень нравилось это место, окрашенные в  веселые  цвета  дома  и
запах рыбы в порту, свежий воздух, безбрежное зеленое море,  песчаные  дюны.
Все это близко моему сердцу, и мне всегда жалко с этим расставаться. Но  раз
сезон, кончился, на курорте нашему  брату  делать  нечего,  и,  как  говорит
Чак-Чак, "клянусь всеми святыми, люди там голодают".
     Однажды вечером, уже перед отъездом,  когда  в  Остенде  оставалось  не
более как человек двадцать туристов, я, как обычно, зашел в кафе, где, кроме
общего зала, был  и  второй.  Сюда  заходили  люди  сомнительной  репутации:
сутенеры, комедианты, шансонетки, женщины легкого поведения, мнимые "турки",
"итальянцы", "греки" - словом, все, кто участвует в игре "не зевай". Это был
настоящий притон мошенников и проходимцев, - , народ  они  интересный,  и  я
хорошо их изучил. В тот вечер почти все уже разошлись,  только  в  ресторане
было несколько человек и в задней комнате  расположились  три  итальянца.  Я
присоединился к ним.
     Вскоре появился Чак-Чак. В первый раз я увидел его в таком  месте,  где
приходится тратить деньги. Как  он  был  худ!  Глядя  на  него,  можно  было
подумать, что он не ел целую неделю. Неделю? Нет! Год!  Он  сел  за  столик,
потребовал бутылку вина и сразу же принялся болтать и прищелкивать пальцами.
     - Ха-ха! - сказал один  из  итальянцев.  -  Взгляните-ка  на  Чак-Чака!
Весел, как птичка. Эй, друг! Ты, видно, разбогател. Угости-ка вином.
     Чак-Чак отдал нам свою бутылку и заказал еще одну.
     - Что такое? - удивился другой  итальянец.  -  Уж  не  получил  ли  ты,
приятель, наследство?
     Мы все пили, а Чак-Чак усерднее всех. Знакома ли вам  та  жажда,  когда
пьешь только затем, чтобы почувствовать, что в жилах твоих течет кровь, а не
вода? В таких случаях большинство  людей  не  может  остановиться,  пока  не
напьется до бесчувствия. Чак-Чак был  человек  осторожный.  И,  как  всегда,
думал о будущем. Да, он умел держать себя в руках,  однако  в  этих  случаях
бывает, что невольно заходишь дальше, чем следует...  Чак-Чак  развеселился.
Много ли для этого нужно итальянцу, который месяцами жил на воде и хлебе или
горстке макарон? Впрочем, было ясно, что у Чак-Чака есть особые причины  для
веселья. Он пел и смеялся, и другие итальянцы тоже пели и смеялись. Один  из
них сказал:
     - Видно, наш Чак-Чак хорошо  торговал  летом.  Ну-ка,  скажи,  Чак-Чак,
сколько ты заработал в этом сезоне?
     Но Чак-Чак только покачал головой.
     - Ну, ну! - продолжал тот же итальянец.  -  Ишь,  какой  скрытный!  Уж,
наверно, отхватил порядочный куш. А вот я, ребята, честное слово,  заработал
только пятьсот франков, ни сантима больше. И половину заберет хозяин.
     Все заговорили о своих доходах. А Чак-Чак только улыбался и молчал.
     - Эй, Чак-Чак, - сказал кто-то. - Ты мог бы  быть  пооткровеннее.  Чего
скрытничаешь, как разбойник?
     - Нечем ему хвастать. Уж, конечно, не заработал, как я, тысячу шестьсот
франков! - сказал другой.
     - Клянусь всеми святыми, - вдруг выпалил ЧакЧак, - четыре  тысячи!  Что
скажете?
     Но мы все засмеялись.
     - Ля-ля! - пропел один. - Дурачить нас вздумал!
     Чак-Чак расстегнул свой ветхий сюртук.
     - Смотрите! - крикнул он и вытащил четыре ассигнации, каждая  в  тысячу
франков. Ну и вытаращили же мы глаза!
     - Вот, каждый заработанный цент здесь. Я  ничего  не  тратил.  Вот  что
значит быть бережливым! А теперь я поеду домой... Женюсь на  своей  девушке.
Пожелайте мне доброго пути. - И он опять принялся щелкать пальцами.
     Мы посидели еще немного, распили третью бутылку.  Платил  Чак-Чак.  При
расставании никто не был пьян, все еще крепко  держались  на  ногах.  Только
Чак-Чака здорово развезло. Он был на седьмом небе, впрочем, так и полагается
после шестимесячного поста. На следующее утро я от нечего делать зашел в  то
же кафе, сидел тай и пил пиво. И вдруг в зал ворвался - как  бы  вы  думали,
кто? - Чак-Чак! Только теперь он был далеко не на седьмом небе! Он повалился
на стол, обхватил руками голову и залился слезами.
     - Ограбили меня, - крикнул он, - украли у меня все, до  последнего  су,
ограбили, пока я спал! Я положил деньги под подушку,  спал  на  них,  а  они
исчезли... все до последнего су! - Он ударил себя в грудь.
     - Постой, постой, Чак-Чак,  -  сказал  я,  -  говоришь,  украли  из-под
подушки? Как же они могли?
     - Откуда я знаю, как, - простонал он, - все украли. Все мои деньги, все
мои деньги! Я опьянел...
     И он снова и снова повторял: "Мои деньги, все мои деньги!"
     - Ты заявил полиции?
     Да, он был в полиции. Я пытался утешить его, но, сами понимаете, задача
была не из легких. Бедняга был вне себя от горя.
     Полиция ничего не предприняла: к чему ей было утруждать  себя?  Случись
это с Ротшильдом, тогда другое дело. Но поскольку Чак-Чак был только бедняк-
итальянец, который потерял все, что имел...
     За день до кражи Чак-Чак продал палатку и весь товар, продал все, что у
него было. Теперь у него не было даже денег на билет, и он вынужден был идти
в Брюссель пешком. И он пошел. Как сейчас, помню его на дороге: человечек  в
котелке на  великолепной  копне  черных  волос,  в  галстуке  с  отлетающими
концами. У него было лицо демона, изгнанного из рая.
     Не знаю, что с ним сталось. Но я что-то не  вижу  в  его  истории  того
"вознаграждения", о котором вы говорили.
     И Ферран замолчал.


РАДОСТЬ ЖИЗНИ

     Перевод М. Кан

     Это было неподалку  от  Беркли-сквера.  Я  вышел  на  улицу  из  теплой
гостиной, раздушенной и  битком  набитой  "движимым  имуществом".  Закрылась
парадная дверь, в лицо мне ударил западный ветер, и я чуть было  не  налетел
на маленькую девочку.
     Ей было,  наверное,  лет  пять.  Ветхая  красная  юбчонка,  прикрыв  ей
согнутые колени, широко легла на тротуар. Девочка сидела на панели и стегала
по мостовой сухой веточкой с  двумя-тремя  коричневыми  листками  и  в  такт
напевала песенку. Темные, с каштановым отливом кудри спадали на ее  круглое,
замызганное личико; рядом с ней на тротуаре валялись  останки  шляпы,  а  из
каждого ее глаза выглядывал черненький сумасбродный бесенок.
     Она была так восхительно непохожа на это  самое  "движимое  имущество",
что просто невозможно было от нее оторваться.
     И я двигался по улице боком, наподобие краба.
     Она знала, что я иду боком; знала, в каком месте на углу стоит постовой
"бобби", она знала все вокруг. И, увидев, что я удаляюсь, она стала со  мной
кокетничать. Она склонила головку на плечо,  как  собачка,  которая  просит,
чтобы ей дали печенья, и взглянула  на  меня  сквозь  спутанные  кудри.  Она
улыбнулась - улыбнулся и я, сворачивая за угол. По улице  зацокали  подковки
башмачков, и она тоже  показалась  из-за  угла.  Она  и  на  тротуаре  имела
занятный вид, а встав на ноги, сделалась еще забавнее. От ее шляпы, а  шляпа
была на большую девочку, остались одни воспоминания. Этот головной убор  она
нахлобучила на голову, и он съехал на затылок.  Коротенькая  красная  юбочка
светилась дырами, загорелые голые ножки были всунуты в дамские ботинки.  Она
шаркала за мною, стегая своей  веточкой  по  ограде.  Поравняется  со  мной,
взглянет исподтишка на мой цилиндр и снова отстанет.
     Прохожие смотрели на нее во все  глаза,  но  она  не  обращала  на  них
внимания.
     На Оксфорд-стрит мы остановились и поговорили. Весь разговор состоял из
одной фразы:
     - Хочешь конфетку?
     Я ушел, а она осталась с медяком за щекой, глядя  мне  вслед  огромными
черными глазами, стегая веточкой по стеклу витрины.
     А когда я еще раз обернулся, она танцевала с  другими  ребятишками  под
звуки шарманки, и ее юбочка красным волчком вертелась по запруженной  толпою
улице.


                                 BEL COLORE {*}

     Перевод Е. Лидиной

     {* Здесь - красочная картинка (итал.).}

     По одну сторону дороги - оливковая роща. По другую - утопающая в  розах
светло-желтая вилла с  выгоревшими  на  солнце  ставнями  и  стертым  именем
владельца на воротах. Перед ней, средь густого кустарника,  наклонно  растет
неподрезанная высокая пальма; рядом висит на  веревке  чье-то  темно-красное
платье. Откровенность постоянной сиесты!
     Небо над головой сапфировое,  окрашенное  золотом  на  закате;  ветерок
шуршит в пальмовых листьях; позвякивает колокольчик пасущейся  вблизи  козы;
тянет дымком, и квакают лягушк