казино, покуда однажды вечером, когда у  мадам  Ростаковой  была
мигрень, а девушки отправились в гости, он, прогуливаясь, дошел до станции и
сел в поезд, шедший в Монте-Карло. Как отчетливо помнилось  все:  извилистая
тропа через парк, чудесный тихий вечер, теплый и благоуханный, и  оркестр  в
казино, исполнявший любовный дуэт из "Фауста" - единственной оперы,  которую
Тревильен  хорошо  знал.  Темнота,  которой   придавали   что-то   необычное
экзотические растения вокруг и мерцающие в ней золотые огни  фонарей,  а  не
этот бьющий в глаза, белый электрический свет, глубоко волновала Тревильена,
потому что, несмотря на юношеское стремление казаться денди,  в  нем  крепко
сидел всосанный с молоком матери и укрепленный воспитанием  пуританизм.  Это
было все равно как вознестись на...  ну,  не  совсем,  конечно...  на  небо!
(Старый Тревильен засмеялся в седую бороду.) С замирающим сердцем входил  он
в игорный зал. В ту пору он не мог швырять деньги, видит бог,  их  не  было,
ибо отец строго ограничивал его содержание четырьмя сотнями в год, а в банке
он проходил еще стадию ученичества. Потому у него лишних  денег  было  всего
десять  или  двадцать  фунтов.  Но  по  возвращении  в  Англию  услышать  от
приятелей:  "Как?  Ты  был  в  Монте-Карло  и  не  играл?"  -  казалось  ему
немыслимым.
     Первым впечатлением от игорного  зала  было  разочарование.  Внутреннее
убранство кричащее и безвкусное, публика  сплошь  иностранцы,  не  внушающие
доверия, противные. Некоторое время Тревильен стоял,  слушая  звон  монет  о
лопаточки и гнусавые восклицания крупье. Потом он подошел  к  столу  и  стал
следить за незнакомой ему игрой. Во всяком случае, игра была такая же, как и
теперь, не изменилось и выражение на лицах игроков - хищное, жадное,  слепая
сосредоточенность краба, в которой не было ничего человеческого. И как много
старух! Тревильен все стоял, а нервное возбуждение  уже  туманило  рассудок,
зудели пальцы, ему не терпелось скорей начать игру. Но он был застенчив. Все
эти люди играли с таким холодным спокойствием и, казалось, так  привыкли  ко
всему в игорном зале! Наконец он перегнулся через плечо сидевшей  перед  ним
темноволосой  дамы,  положил  пятифранковую  монету  и  выкрикнул:  "Vingt!"
{Двадцать! (франц.).}. Лопаточка крупье подтолкнула монету к  номеру.  Шарик
покатился. "Quatorze, rouge, paire et manque" {Четырнадцать, красное, чет  и
недобор (франц.).}.
     Лопаточка загребла его монету. Но теперь он, Филипп Тревильен, играл  в
Монте-Карло, и  ему  сразу  же  почудилось,  будто  он  видит  недоумение  в
правдивых глазах Варвары и слышит ее голос: "Играть? Но это же глупо, Филипп
Филиппович!" Мужчина слева поднялся из-за стола, и Тревильен быстро  сел  на
его место. Он знал, что, заняв место за столом, он должен  играть.  Поставил
пять франков на черное  и  выиграл.  Теперь  он  отыгрался  и,  продолжая  с
переменным успехом  ставить  небольшие  суммы,  начал  вглядываться  в  лица
соседей. Слева от него сидел краснолицый, с пухлыми губами старик англичанин
во фраке - он ставил золотые монеты и, по  всей  видимости,  был  в  большом
выигрыше;  напротив  примостилась  похожая  на  хищную   птицу   старуха   с
крючковатым  носом,  в  какой-то  невероятной  шали  и  мужчина  в  сюртуке,
напоминавший греческого бандита.  Направо  от  Тревильена  сидела  та  дама,
темноволосая дама, над которой он наклонился, когда ставил первую ставку. От
нее исходил приятный запах жасмина.  На  столе  перед  ней  лежали  фишки  и
шесть-семь золотых монет, но она, казалось, перестала играть. Уголком  глаза
Тревильен изучал  ее  профиль.  Она  была,  конечно,  самой  привлекательной
женщиной из тех, кого он видел здесь. И он сразу потерял  интерес  к  судьбе
своих пятифранковиков. Под тонкими, слегка  сдвинутыми  черными  бровями  он
видел темные, бархатные глаза незнакомки. Ее заостренное книзу  тонкое  лицо
было слегка припудрено по здешней моде. На ней было низко вырезанное платье,
черный кружевной шарф, накинутый на  ослепительно  белые  плечи.  В  волосах
сверкало какое-то украшение. Эта женщина была не англичанка, но  он  не  мог
определить ее  национальность.  Дважды  поставив  на  черное,  он  оба  раза
выиграл, удвоил ставку и заметил, что незнакомка тоже ставит золотую  монету
на черное; Снова на черное пал выигрыш, и снова Тревильен, а за  ним  и  его
соседка удвоили ставки. Ему было приятно, что удача как-то связывает их. Эх,
будь что будет, он не станет снимать выигрыш! Снова и  снова  ставит  он  на
черное, выигрывает уже восьмой раз и опять удваивает  ставку,  и  незнакомка
тоже продолжает ставить на черное. Перед  ними  уже  высятся  горки  золота.
Глаза старухи, похожей на ястреба, вылезли из орбит, как у рака, а  недобрая
усмешка на тонких губах словно говорила: "Подождите,  все  спустите".  Запах
жасмина от соседки Тревильена становился все сильнее, словно  усиливаясь  от
ее растущего волнения, и Тревильен видел, как вздымалась ее белая грудь  под
черными  кружевами.  Она  протянула  было  руку,  чтобы   забрать   выигрыш.
Тревильен, бравируя, сидел неподвижно.  Она  быстро  посмотрела  на  него  и
отдернула руку. Шарик покатился. Черное! Тревильен услышал вздох облегчения.
Незнакомка прикоснулась к его руке. "Retirez, - прошептала она.  -  Retirez,
monsieur!" {Забирайте... Забирайте, мосье! (франц.).} -  и,  собрав  деньги,
поднялась. Тревильен секунду колебался, но, подумав: "Если  я  останусь,  то
потеряю ее из  виду",  -  забрал  выигрыш  и  вышел  из-за  стола.  Начав  с
пятифранковой монеты, он за девять удачных кругов выиграл свыше ста  фунтов.
Его соседка, поставив луидор, выиграла за семь игр, должно быть, - он быстро
подсчитал в уме - не  меньше,  чем  он.  "Seize,  rouge,  paire  et  manque"
{Шестнадцать,  красное,  чет  и  недобор  (франц.).}.  Вовремя!   Довольный,
Тревильен отошел от стола. Невдалеке он увидел  изящную  фигуру  незнакомки,
которая пробиралась через толпу, и, не желая терять ее из виду, однако  без,
какого-нибудь  осознанного  намерения,   последовал   за   ней.   Незнакомка
замешкалась, и Тревильен оказался так близко от нее, что ему стоило большого
труда сделать вид, будто он не замечает ее. Но она обернулась и увидела его.
"Ах! Мерси, месье! Я очень вам признательна", - сказала она с акцентом, "Это
я должен благодарить вас!" - пролепетал он. Темноволосая дама улыбнулась. "У
меня есть чутье, - сказала она на ломаном английском языке, - но только  для
других, а не для себя. Мне не везет.  Вы  играете  впервые,  сэр?  Я  так  и
думала. Никогда не играйте больше. Обещайте мне это, и я буду очень рада".
     Она смотрела ему прямо в глаза. Никогда в  жизни  он  не  видел  ничего
обворожительнее этого лица с легкой дразнящей  улыбкой  и  фигуры  в  черном
кружевном платье, пышно спадавшем  с  бедер  по  испанской  моде,  и  шарфе,
накинутом на плечи. И тогда он произнес фразу, которая потом показалась  ему
такой вычурной:
     - Я буду счастлив обещать все, что может быть вам приятно, мадам.
     Она захлопала в ладоши, как обрадованный ребенок.
     - Вот и прекрасно. Теперь я расплатилась с вами.
     - Разрешите вызвать вашу карету?
     - Я иду пешком, мосье.
     С отчаянной решимостью он произнес:
     - В таком случае вы позволите сопровождать вас?
     - Пожалуйста.

     Тревильен, сидя на своем молитвеннике, весь ушел в воспоминания. Что он
чувствовал, что думал, о чем мечтал, пока незнакомка ходила за своим пальто?
Кто она, откуда? В какой водоворот затягивает  его?  Как  близок  был  он  к
бегству назад, к тихой  идиллии,  к  пытливой  прямоте  Варвары,  к  веселой
наивности Катерины! Но незнакомка уже стояла подле него. Волосы  ее  и  лицо
были скрыты под кружевным шарфом,  как  у  восточных  женщин,  и  пальцы  ее
скользнули к нему под локоть. Какая это была прогулка!  Как  будто  идешь  в
неизвестное; удивительная близость, и в то же время они ничего не знали друг
о  друге.  Возможно,  у  каждого  бывают  в  жизни  такие  минуты  чистейшей
романтики, когда отважно идешь на все. Тревильен едва удерживался  от  того,
чтобы  не  пожать  эту  тонкую  руку.  Он  старался   сохранить   величайшую
деликатность,  достойную  трогательной  доверчивости  его  дамы.  Кто   она:
итальянка, испанка, полька, цыганка?  Замужняя  или  вдова?  Она  ничего  не
рассказывала, а он  не  спрашивал.  То  ли  инстинкт,  то  ли  застенчивость
заставляли его молчать, но голова у него шла кругом.  Никогда  еще  не  было
ночи столь благоуханной и такого звездного неба. Казалось, что в целом  мире
их только двое - он и эта женщина. Они  подошли  к  этому  самому  саду,  и,
открывая калитку, она промолвила:
     - Вот мой дом. Вы были очень любезны, мосье.
     Она высвободила  руку,  легко  лежавшую  на  его  рукаве.  Тревильен  с
некоторым удивлением вспомнил, как он тогда поцеловал ее пальцы.
     - Всегда к вашим услугам, мадам.
     Губы незнакомки приоткрылись, во взгляде была такая  лукавая  прелесть,
какой он никогда еще не видывал у других женщин.
     - Я играю каждый вечер. До свидания.
     Он слышал, как удалялись по дорожке ее шаги, видел, как загорелись огни
в этом доме, который сейчас был заброшен и пуст,  ждал,  пока  огонь  погас.
Уходя, он старательно вспоминал, как шел сюда из казино, пока  не  убедился,
что всегда, днем или ночью, найдет дорогу к калитке этого сада...

     В заросли, где он сидел, залетел ветерок, и сухо зашелестели  пальмовые
листья. On fait des  folies  {Люди  безумствуют  (франц.).}  -  как  говорят
французы. Ох, и распущенный же народ эти французы! Интересно, что переживают
молодые люди, когда  они  "безумствуют"?  Старый  Тревильен  сорвал  веточку
сирени и задумчиво поднес ее к носу, он  как  бы  искал  объяснений  безумию
молодости. Каким он был тогда? Худой, как щепка, загорелый,  чем  он  немало
гордился, маленькие черные усики, одет по  последней  моде.  Воспоминания  о
том, как он выглядел в молодости, согревали  Тревильена,  зябкого,  как  все
старики. "On fait des folies". Весь следующий день ему было  не  по  себе  в
доме Ростаковых от  вопросительного  взгляда  Варвары,  и  он  под  каким-то
предлогом увильнул от вечернего посещения. Ах,  куда  девалось  его  твердое
намерение разузнать все о темноволосой даме, чтобы не попасть в какую-нибудь
ловушку для доверчивых иностранцев и чтобы не скомпрометировать ее или себя?
Все вылетело из головы у Тревильена, как только он увидел незнакомку,  и  за
три недели он так и не узнал о ней ничего, кроме имени - Инесса; не  говорил
он и о себе, как будто оба они чувствовали,  что  неведение  придает  особое
очарование их встречам. Когда он понял, что нравится ей? На второй день или,
может быть, на третий? Как она смотрела на него! Как ее плечо льнуло  к  его
плечу! На этой самой скамье, разостлав плащ, чтобы уберечь ее  от  простуды,
он шептал ей бурные признания. Не свободна!  Такая  женщина  не  могла  быть
свободной. Но разве это остановило его? Лишение наследства, изгнание? Не все
ли равно? Все эти соображения сгорали, как соломинки, в пламени его  чувств,
когда он сидел подле нее во мраке, прижавшись к ее плечу и обнимая  ее.  Она
смотрела на него грустно и насмешливо, потом целовала в лоб и  ускользала  в
темноту сада. О боже! А после этого какая была ночь! Сгорая от  страсти,  он
до рассвета бродил по берегу  моря.  Забавно  вспомнить  те  дни,  чертовски
забавно! Какую  власть  имеет  женское  лицо!  С  некоторым  неудовольствием
Тревильен вспомнил, что за все недели этого безумия он ни разу не  видел  ее
лица днем. Разумеется, он сейчас  же  покинул  Ментону,  чтобы  скрыть  свое
состояние от доверчивых глаз девушек и циничного взгляда старого  жуира,  их
отца. Он не вернулся домой, хотя отпуск его уже кончился:  он  еще  был  сам
себе хозяин благодаря выигрышу. А там - хоть потоп! И в самом Деле,  однажды
вечером, когда он ждал ее, с неба потоками хлынул дождь и  промочил  его  до
нитки. И вот после этой дождливой ночи, помешавшей их свиданию, она ответила
на его страсть... Ах, сумасшедший чертенок! Как безумны  были  их  ночи  под
этими самыми деревьями у старого фонтана! Сколько раз  он  сидел  здесь,  на
этой скамье, а сердце стучало, трепетало, терзалось ожиданием!  Как  метался
он на скамье!.. Боже! Как безрассудны молодые люди! И все же... бывали ли  у
него за всю жизнь еще когда-нибудь такие  бурные  и  сладостные  дни?  Такие
недели, воспоминания о которых и теперь будили в нем юношеский пыл.  Потирая
худые руки с набухшими венами, Тревильен подставил их под  солнечный  луч  и
закрыл глаза... Там, войдя через калитку под тень деревьев, в черном платье,
как всегда, шла она; вот она у скамьи, нагибается и прижимает его  голову  к
груди - он видит ее сияющую белизной шею. Сквозь  шелест  пальмовых  листьев
доносится давно умолкший шепот двух голосов, биение двух сердец...  Истинное
безумие! И  он  внезапно  почувствовал  боль  в  пояснице.  Последнее  время
невралгия не досаждала ему.
     Проклятие, опять приступ! Откуда-то из-под  ноги  выскочила  ящерица  и
замерла на  солнышке,  склонив  голову  набок  и  глядя  на  него;  странное
существо, такое проворное и как будто засушенное...
     А потом - конец! Тогда он считал Инессу воплощением жестокости.  Теперь
он понимал, как мудро и милосердно она поступила. Честное слово! Она  задула
пламя тех недель, как свечу. Исчезла! Пришла ниоткуда и ушла неведомо  куда,
дала ему, измученному, опаленному страстью, возможность вернуться в  Англию,
к  банковской  рутине,  к  общественной  и  моральной  устойчивости  столпов
общества...
     Как эта ящерица, что, шевельнув хвостом, исчезла под опавшими листьями,
так исчезла и Инесса, будто ее поглотила земля. Любила ли она его  так,  как
он любил ее? Знают ли женщины этот пожирающий огонь страсти? Тревильен пожал
худыми плечами. Казалось,  она  знала,  но...  кто  скажет?  Странный  народ
женщины. Две ночи сидел он тогда здесь, ожидая ее, изнемогая от беспокойства
и тоски. Третий день он до самой ночи следил за  виллой:  дом  был  покинут,
заперт, ставни закрыты, ни звука, ни единого живого существа,  кроме  белого
кота с желтыми пятнами. Даже сейчас Тревильену стало  жаль  себя,  когда  он
вспомнил ту последнюю ночь ожидания. Он слонялся здесь еще  три  дня,  искал
Инессу в казино, в парке, у дома. Ее нигде не было!.. Нигде!

     Тревильен встал и опять  почувствовал  боль  в  пояснице.  Он  осмотрел
скамью и раскрытый молитвенник. Неужели он сдвинул  его  и  сидел  на  сыром
камне? Нахмурившись,  он  принялся  суеверно  разглаживать  чуть  помявшиеся
листы. Потом, закрыв книгу, направился к калитке. Были ли  те  часы  страсти
самыми светлыми или самыми горестными в его жизни? Тревильен этого не знал.
     Он вышел из сада и зашагал по залитой солнцем дороге. Завернув за угол,
он вдруг остановился: перед ним была старая вилла. "Вот  здесь  я  стоял,  -
подумал он, - именно здесь. Откуда этот кошачий концерт? А, опять та девушка
и шарманка! Неужели? Да, так было!"
     В то далекое утро,  когда  он  в  отчаянии  стоял  здесь,  тоже  играла
шарманка. Тревильен как будто видел ту  шарманку,  и  обезьянку  на  ней,  и
женщину, которая пела ту же глупую песенку! С тяжелым чувством скуки и обиды
он отвернулся и пошел прочь. О чем это он раньше думал?  Ах,  да,  о  миссис
Ральф и о том  молодом  бездельнике  Чешерфорде!  Надо  предупредить  Агату,
обязательно предупредить. Все они здесь такие распущенные и легкомысленные!


РВАНЫЙ БАШМАК

     Перевод Г. Журавлева

     На следующий день после премьеры  пьесы  "Проскочили  пороги",  которую
ставила заезжая  труппа  на  Восточном  побережье,  актер  Гилберт  Кейстер,
игравший в последнем акте доктора Доминика, в полдень вышел на  прогулку  из
пансиона, где он поселился на время гастролей. Кейстер почти полгода был "не
у дел", и хотя он знал, что четыре фунта в неделю не  сделают  его  богачом,
все  же  в  его  манерах  и  походке  появились  некоторая   беспечность   и
самодовольство человека, получившего наконец работу.
     У рыбной лавки Кейстер остановился и, вставив в глаз монокль, с  легкой
усмешкой стал разглядывать омаров. Целую вечность он не  лакомился  омарами!
Помечтать об омарах можно и без  денег,  но  этого  эфемерного  удовольствия
хватило ненадолго, и Кейстер пошел  дальше.  У  витрины  портного  он  снова
остановился. Здесь он живо вообразил  себя  в  костюме  из  того  добротного
твида, что лежал на окне, и одновременно в  стекле  витрины  увидел  себя  в
коричневом выцветшем костюме, который остался у  него  от  пьесы  "Мармедьюк
Мандевиль", поставленной за год до войны. Солнце  в  этом  проклятом  городе
светило слишком ярко и безжалостно обнажало вытертые петли и швы, лоснящиеся
локти  и  колени.  И  все  же  Кейстер  испытывал   некоторое   эстетическое
удовольствие, глядя на отражение стройной  фигуры  мужчины,  который  долгое
время ел только раз в день, с моноклем, вставленным в приятный карий глаз, и
в велюровой шляпе - трофее,  доставшемся  ему  после  спектакля  "Воспитание
Саймона" в 1912 году. Стоя перед окном, Кейстер снял шляпу, ибо она скрывала
нечто новое, к чему он еще не знал, как отнестись, -  meche  blanche  {Седая
прядь (франц.).}. Что это: достижение или начало  конца?  Седая  прядь  была
зачесана назад и очень выделялась среди  темных  волос  над  смуглым  лицом,
которое сам Гилберт Кейстер всегда с интересом  изучал.  Говорят,  седина  -
следствие атрофии чего-то в нервной системе или потрясения, результат  войны
или недостаточного питания тканей. Правда, седина облагораживает...  но  все
же...
     Кейстер пошел дальше, и ему показалось, что мимо промелькнуло  знакомое
лицо. Он оглянулся и увидел, что на него смотрит франтовато одетый человечек
с веселым,  круглым  и  румяным  лицом  херувима  -  такие  лица  бывают  у,
постановщиков любительских спектаклей.
     - Черт возьми, да это же Брайс-Грин!
     - Кейстер? Ну, конечно, это вы! Не встречал вас с тех самых пор, как вы
ушли от нас. А помните наш балаган? Сколько было потехи,  когда  мы  ставили
"Старого ворчуна"!  Честное  слово,  рад  видеть  вас!  Вы  заняты?  Идемте,
позавтракаем вместе.
     Брайс-Грин, состоятельный человек и меценат, был душой общества на этом
приморском курорте.
     - С удовольствием, - сказал Кейстер медленно, с легкой небрежностью.
     А внутренний  голос  торопливо  подсказывал:  "Эге,  мой  милый,  тебя,
кажется, сейчас покормят!"
     Они шагали рядом, один - элегантный, хотя и сильно потрепанный,  другой
- кругленький, одетый с иголочки.
     - Вам знакомо это заведение? Зайдемте  сюда!  Филлис,  два  коктейля  и
бутерброды с икрой. Это мой друг, мистер Кейстер. Он  выступает  здесь.  Вам
следует посмотреть его на сцене.
     Девушка, подававшая коктейли и икру, с любопытством подняла на Кейстера
голубые глаза. Ах, как это ему было приятно! Ведь он полгода не играл.
     - Ну, какая это роль! - протянул он небрежно. -  Я  согласился  на  нее
просто э... э... чтобы заполнить брешь.
     А под жилетом отозвалась пустота: "Да, да, меня тоже надо заполнить".
     - Давайте перейдем в ту комнату, Кейстер! Захватите свой коктейль.  Там
никто нам не помешает. Что будем есть, омара?
     - Люблю омаров, - пробормотал Кейстер.
     - Я тоже. Здесь они чудесные. Ну, расскажите, как вы поживаете?  Ужасно
рад вас видеть! Вы единственный настоящий артист из всех, кто у нас играл!
     - Благодарю, у меня  все  в  порядке,  -  ответил  Кейстер  и  подумал:
"Неисправимый дилетант, но добрый малый".
     - Вот здесь и сядем. Подайте нам хорошего, большого омара, и  салат,  и
э-э... мясное филе с  картофелем.  Картофель  поджарить,  чтобы  хрустел,  и
бутылку моего рейнвейна. И еще... омлет с ромом - больше рома и  сахара.  Не
возражаете?
     "Еще бы я стал возражать!" - подумал Кейстер.  Они  уселись  за  столик
друг против друга в небольшой задней комнате.