,
какая-нибудь из них выскакивала прямо на цепь загонщиков, и тогда,  заглушая
обычные крики и грохот палок, поднимался яростный вопль - ведь  от  выстрела
ускользала такая прекрасная "дичь"! Если  косуля  прорывалась  сквозь  цепь,
вопль этот переходил в непрерывный истошный визг  и  постепенно  затихал,  а
меня охватывало тоскливое разочарование.
     Когда охота кончалась, зверей и птиц,  свершивших  сужденный  им  путь,
собирали в одну кучу. Полуприкрытые папоротником  или  густым  вереском,  на
земле лежали тельца, отмеченные особой расслабленностью смерти.  Мы  стояли,
глядя на них сквозь туманную дымку, напоенную едким ароматом елей, и каждого
из нас охватывало неясное томление, жажда снова стоять  на  просеке,  слушая
крики загонщиков и зная, что жертвы подходят все  ближе  и  ближе  под  наши
выстрелы.

     Я часто видел в полицейских судах, как загоняют "дичь" иного рода.
     Там было бы совсем тихо, если бы не перешептывание и шарканье, присущие
любому суду. Из окон под потолком льется серый, бесстрастный свет, в котором
все кажется мрачным и потрепанным. Пахнет старой  одеждой,  а  порой,  когда
вводят женщин, воздух  наполняется  мертвенным  запахом  застарелых  сладких
духов.
     Этих женщин гонят через дверь слева - одну  за  другой,  пять-шесть  за
утро, а порой и целый десяток. Некоторые бредут к скамье подсудимых,  тяжело
шаркая ногами, понурив голову, другие  шагают  решительно  и  твердо;  одни,
кажется,  вот-вот  лишатся  чувств,  другие  хранят   стоическую,   каменную
невозмутимость. На них приличные черные платья, или дешевые помятые  наряды,
или забрызганные грязью  лохмотья.  Мелькают  лица  всех  типов:  и  смуглые
скуластые, и распухшие от пьянства, и длинные, изможденные, багровые;  порой
они напоминают плод дикой яблони, и  почти  все  помечены  печатью  животной
тупости и лишены даже намека на красоту.
     Они стоят, как в южных странах стоят мулы или ослики, изнемогающие  под
непосильным грузом хвороста или камня, - застыв  в  покорной,  немой  злобе.
Иногда какая-нибудь женщина поворачивается к зрителям -  губы  ее  вызывающе
улыбаются, но глаза мечутся из стороны  в  сторону,  словно  им  не  на  чем
остановиться. Ее соседка, кажется, охвачена смертным стыдом -  однако  такие
встречаются редко, ибо это те, кто впервые попался  загонщикам.  Иногда  они
отказываются говорить. Обычно же они отвечают на вопросы  резкими  голосами,
опустив угрюмые глаза, а вкусив даров правосудия, выходят, волоча  ноги  или
вызывающе покачивая бедрами.
     Такой гон им привычен, это их общий удел - небольшое  развлечение,  все
чаще повторяющееся с каждым годом, который ложится между их настоящим и  той
минутой, когда какой-то охотник впервые выследил их и устроил на них облаву.
Для многих из них этот день затерялся где-то  за  тысячами  миль  исхоженных
панелей - в такой дали, что его даже трудно вспомнить. А скольких  охотников
развлекали они с тех пор! И все же, судя по их лицам, ни одна  не  разделяла
радости, которую доставляет подобная охота. Быть может, кое-кто из  них  еще
хранит в глубине сердца благодарное воспоминание о  той  минуте,  когда  она
робко приблизилась к  охотнику,  который  стоял,  затаив  дыхание,  опасаясь
вспугнуть ее. Эти убеждены, что были созданы, чтобы служить развлечением для
охотников. И вдруг по зеленоватым глазам на лице с полустертыми  румянами  и
пудрой, по полным губам, по острым  уголкам  рта  угадываешь  охотницу,  чья
душа,  как  подкрадывающаяся  кошка,  ждет  мгновения,  когда  можно  будет,
повинуясь могучему, неутолимому инстинкту, впиться когтями в добычу. Вот она
тоже знала радости охоты; она любила подстеречь и поразить жертву точно  так
же, как мы, загнавшие ее  сюда,  любили  охотиться  за  ней  самой.  Природа
вложила страсть к охоте в ее сердце, как и в наши сердца, и в  глубине  этих
наглых или заискивающих глаз словно прячется вопрос: "Я ведь  делала  только
то же, что делаете вы, что почти каждый из вас, мужчин, хоть  раз  сделал  в
свое время. Я ведь только хотела немножко поразвлечься, подобно вам, так  уж
устроен человек, не правда ли? Так почему же вы тащите сюда  меня,  а  самих
себя - нет? Почему в определенных границах вы позволяете мне развлекать вас,
а вне этих границ ставите на меня капканы, словно на вредную тварь? Когда  я
была красива - а я была красива! - это вы просили у меня милостыню. И  я  не
скупилась на нее, пока не подурнела. А теперь,  потеряв  красоту,  я  должна
молить вас прийти ко мне - или голодать. Но когда  я  обращаюсь  к  вам,  вы
тащите меня сюда. До чего же это смешно - обхохочешься! И я смеялась бы,  да
только смехом сыт не будешь. Да, собратья-охотники, смех мне не по карману -
и чем больше вас будет, тем лучше для меня, покуда не придет мне конец!"
     А мы, мужчины, смотрим молча и жадно - так  смотрят  на  крыс,  которых
выпускают из крысоловки, чтобы  их  придушил  терьер:  испуганные,  бегающие
глазки, полные смертной  тоски,  быстрый  отчаянный  прыжок,  прерванный  на
середине, отброшенное в сторону обмякшее тельце! На лицах некоторых  из  нас
насмешливое любопытство, словно мы говорим: "А! Так мы и думали, что ты этим
кончишь". Лица тех немногих,  для  кого  это  зрелище  непривычно,  омрачены
жалостью. Большинство же смотрит  неподвижно,  сурово  и  тупо,  словно  они
глядят на принадлежащие им вредоносные орудия, без которых нельзя  обойтись.
Но  во  всех  наших  застывших  глазах  можно  заметить  то   ожидание,   ту
напряженность, которая выдает охотника. Загонщики хорошо справились со своим
делом - дичь пригнана под выстрел!
     Это всего лишь завершение охоты - охоты, начатой нами, тем или иным  из
нас, в безоблачный день, когда сияло солнце, кровь быстрее бежала по жилам и
не хотелось никому причинять вреда, а только хотелось немного развлечься.


ДЕНЬГИ

     Перевод Б. Носика

     Каждую ночь между двумя и четырьмя часами он просыпался, лежал без сна,
и тогда все его финансовые дела просыпались тоже  и,  как  призраки,  стояли
перед ним. Если, к примеру, он только  что  купил  дом  и  уплатил  за  него
наличными, то малейшее сомнение, которое он когда-либо испытывал в отношении
этой покупки, ее прошлого или будущего, вдруг оживало в ночи и, усевшись  на
спинке кровати у него в ногах, смотрело ему прямо в лицо. Оно росло и росло,
пока не начинало казаться, что оно  заполняет  собой  всю  комнату;  и  ужас
сжимал его сердце. Слова "Я потеряю деньги" так и просились у него с  языка,
но было бы глупо произносить их вслух в темноте.  Потом  и  другие  сомнения
присаживались рядом с первым на спинке кровати. Сомнения относительно других
его домов и акций; мрачные  предчувствия  насчет  "Водопроводной  компании";
страх, что победит "Американская  железнодорожная".  Все  эти  страхи  вдруг
принимали образ каких-то фантастических сов и, усевшись в ряд, раскачивались
из стороны в сторону, а из широкого черного  провала  их  клювов  беззвучным
хором вылетали слова: "Деньги, деньги, ты потеряешь все свои деньги!" Сердце
его начинало глухо колотиться и трепыхаться в груди; отвернув к стене старую
седую голову и зарывшись бакенбардой в подушку, он закрывал глаза и  начинал
сосредоточенно перебирать в уме все те свои вклады, которые он никак  уж  не
мог потерять. А потом рядом с его головой, наполовину спрятанной в  подушку,
вдруг возникала и присаживалась фантастическая  птица  -  призрак  какого-то
невероятного долгового обязательства или, например, какой-то судебной тяжбы,
которая должна привести его  к  банкротству;  а  по  другую  сторону,  почти
касаясь его седой головы, парила зловещая желтая птица социализма. И так  он
лежал между ними двумя, не смея пошевелиться, и  только  сердце  колотилось,
стучало молотом в груди, пока дремота наконец не одолевала его.
     В эти ночные часы он всегда думал о деньгах, о своих  собственных  и  о
деньгах своих детей и внуков. Бесполезно было  повторять  себе,  что  личные
нужды его невелики, а для детей, может быть,  лучше  было  бы,  если  бы  им
пришлось самим прокладывать себе дорогу. Подобные  мысли  не  приносили  ему
облегчения. Страх был сильнее того, что говорили факты жизни; это был  страх
почти религиозный, и в основе его лежало глубочайшее  внутреннее  убеждение,
что деньги и только  деньги  могут  помочь  человеку  устоять  в  борьбе  со
стихией.
     Это он чувствовал всегда с тех пор, как впервые стал  наживать  деньги,
медленно и верно продолжал убеждаться в этом  все  время,  пока  целиком  не
проникся таким убеждением. Пусть сколько угодно  твердят  ему  в  церкви  по
воскресеньям, что деньги - это еще не все, - ему лучше знать. Сидя на скамье
в левом приделе, он казался погруженным в молитву. По обе  стороны  от  него
сидели внуки; его лицо, окаймленное седыми  бакенбардами,  было  обращено  к
священнику, одна аккуратно затянутая в перчатку рука  покоилась  на  колене,
другая держала теплую ручку внука. Мысли старика были далеко  недремлющие  и
под чтение заповедей, они заняты были вопросом, как поместить деньги,  чтобы
вернуть их с пятью процентами прибыли,  -  но  старым  сердцем  его  владела
детская ручонка, лежавшая в его руке. В словах проповедника не было  ничего,
что противоречило бы его собственной религии, да он попросту и не слушал их.
     Даже если бы и слышал, они не опровергли бы его веру в  деньги,  потому
что эта вера была всего-навсего естественной современной формой той религии,
которую его отцы понимали как накопление сокровищ для той жизни, что ждет их
за гробом. Разница была лишь в том, что он теперь верил  только  на  словах,
так что его предпринимательский дух был вынужден искать другого применения и
сделать шаг вперед в полном соответствии с прогрессом.
     Религиозное  поклонение  деньгам  не  делало  его  никоим  образом   ни
эгоистичным, ни скаредным - оно лишь побуждало его беречься,  не  подвергать
себя риску, которого можно благополучно избежать во всем: и в образе  жизни,
и в трудах, и в увеличении семейства. Он не женился, прежде  чем  не  достиг
положения, в котором мог обеспечить потомству достаточно надежное состояние,
застрахованное от перемен и превратностей жизни; но даже и после этого он не
проявлял безрассудства и ограничился тремя мальчиками и  одной  долгожданной
девочкой, сообразуясь с ростом своего дохода. В тех кругах, где он вращался,
его образ действий был настолько обычным, что никто даже не заметил  строгой
математической зависимости между ростом его дохода и увеличением  потомства.
Еще менее заметен был кому бы то ни было тот подспудный, неуловимый процесс,
в результате которого детям передавались простейшие заповеди его веры.
     Дети его, принадлежавшие к поколению,  которому  хороший  тон  запрещал
много говорить о деньгах, впитали в  себя,  однако,  незыблемый  религиозный
инстинкт своего отца, его тайную уверенность ценности собственной  жизни  и,
хотя и бессознательный, культ всего того, что служит  для  поддержания  этой
жизни. Исподволь и его дети прониклись всем этим, но пока отец был  с  ними,
они знали, что могут себе позволить некоторую расточительность в пользовании
тем, что накоплено благодаря заповедям его веры и должно перейти  к  ним.  В
детстве они скучали, слушая его наставления насчет денег и того, что на  них
можно купить; позднее инстинкт,  побуждающий  тянуться  за  самым  лучшим  и
подражать тем,  кто  сильнее  (дети  разделяют  его  с  собаками  и  другими
животными), помог им понять истинный смысл того, что им говорил отец.
     С течением времени они  стали  чувствовать,  что  их  аристократические
замашки  все  настойчивее  требуют,  чтобы  они  скрывали  проявления  этого
инстинкта; и тогда они, сами того не замечая, начали драпировать  формальные
догматы отцовской веры в будничные  покровы  мнимого  пренебрежения.  Вместо
догмы "Не стоит этих денег!" они стали употреблять  выражение  "Недостаточно
хорош!" Учение о том, что "дело прежде всего", они  формулировали  следующим
образом: "Не разрешай себе больше удовольствий, чем позволяют твои доходы  и
здоровье и может выдержать твоя репутация". В будущем их ждали деньги, и  не
было надобности идти даже на тот  более  или  менее  "безопасный"  риск,  на
который вынужден был идти их отец, чтобы нажить эти деньги. На  своих  детей
он мог положиться. Тот  же  отцовский  инстинкт  руководил  ими,  когда  они
выбирали себе друзей, виды спорта, клуб и занятия. Они точно знали,  сколько
у них доходов, и старались тратить не больше и не меньше этой суммы.  И  они
так строго  придерживались  своих  правил,  что  где  бы  ни  находились:  в
ресторане или загородном доме, в аукционном зале или антикварном магазине, в
своем полку или конторе, - повсюду  они  чувствовали  присутствие  божества,
благословляющего благоразумный и удобный ритуал их веры. В своем  поклонении
этому божеству они даже превзошли отца, который все  еще  сохранял  привычку
падать по ночам на колени, с упорством тибетца призывая чужого ему бога; они
ничего не говорили ему, но предпочли бы, чтобы он не делал этого.  Ведь  они
любили своего старого отца, как связь с породившим  их  прошлым.  Они  мягко
подшучивали над ним за то, что он постоянно говорит  о  деньгах  и  все  еще
думает только о них; но они любили его, и в глубине души их это  беспокоило,
потому что такая жизнь казалась им чем-то непорядочной.
     Вместе со своими семьями -  потому  что  все  они  с  течением  времени
поженились и вышли замуж - они часто приходили  проведать  отца,  приводя  с
собою детей. Для старика посещения этих маленьких гостей были  благотворнее,
чем все процедуры водолечения; он  учил  их,  как  обращаться  с  игрушками,
которые им дарил, гладил русые головки, катал внуков на  колене,  прижимался
седыми бакенбардами к их румяным щечкам и щипал ножки, чтобы убедиться,  что
есть за что ущипнуть; и чем больше они  этого  заслуживали,  тем  больше  он
любил их. Они согревали его сердце. Теперь  самыми  счастливыми  мгновениями
его жизни, утешением старости были часы, когда он размышлял о том, что  всем
этим маленьким существам, которых он так любил и  которые  тоже  любили  его
немножко, он оставит не меньше тысячи  двухсот  или  тысячи  трехсот  фунтов
годового дохода, а если удастся пожить еще, то и  того  больше.  По  крайней
мере на пятьдесят лет его плоть и кровь,  его  потомство  будет  обеспечено.
Глаза его и ум, быстро  подмечавшие  подобные  детали,  давно  уже  заметили
разницу между взглядами младшего поколения  и  его  собственными:  дети  его
питали,  пожалуй,  больше  почтения  к  средствам  жизни  именно  сейчас,  в
настоящем, но зато без сомнения,  меньше  верили  в  необходимость  оставить
после себя капитал, когда сойдут в могилу. И потому  в  размышлениях  своих,
даже не замечая этого, старик, минуя детей,  неизменно  приходил  к  внукам,
говоря самому себе, что эти маленькие существа, которые ласкаются к нему,  а
иногда ходят с ним на прогулку, став взрослыми, будут разделять его  простую
веру в деньги и беречь его наследие для собственных внуков. В них и только в
них сможет он жить не пятьдесят, а все сто  лет  после  своей  смерти.  Его,
однако, весьма беспокоил закон, не разрешавший навечно закрепить капитал  за
своим потомством.
     Твердый в своем решении обеспечить себя и вооружиться против  будущего,
он противопоставлял это  ревностное  могучее  благочестие  всем  искушениям,
которые подстерегают человека, и отказывал многочисленным  просителям,  хотя
зачастую ему приходилось  преодолевать  при  этом  чувство  сострадания;  он
поднимал свой голос и, если нужно, использовал все свае влияние,  борясь,  к
примеру, против повышения местных налогов или подоходного  налога,  имевшего
целью увеличить фонд, который дал  бы  возможность  старым  людям,  лишенным
средств  к  жизни,  умирать  несколько  медленнее.  Сам  он,  как   человек,
увеличивавший с каждым годом свои сбережения, чтобы  обеспечить  семью,  без
сомнения, считал - хоть и не любил цинизма, - что старики  эти  были  только
обузой для своих семей и потому следовало  помочь  им  смиренно  уходить  со
сцены. Каждый раз, когда ему приходилось сталкиваться с такими явлениями, он
чувствовал, как это тяжко, и молил бога даровать  ему  силы,  удержать  свою
руку, чтобы она не полезла в карман за деньгами,  и  силы  эти  очень  часто
бывали ему дарованы. Так же было и со  всеми  другими  искушениями  покинуть
стезю добродетели. Он установил ежегодную сумму  -  сто  фунтов  (не  считая
полукроны, которую  опускал  в  церковную  кружку  по  воскресеньям)  -  как
возлияние всем чужим богам, чтобы они оставили его в покое и не  мешали  ему
поклоняться истинному  богу  -  деньгам.  И  это  действовало:  чужие  боги,
убедившись, что он человек строгих религиозных  правил,  а  не  какой-нибудь
чудак (имя его значилось в двадцати списках благотворительных обществ,  куда
он жертвовал по пяти фунтов), вскоре оставили его в покое и не обращались за
дополнительными даяниями, решив не тратить зря  почтовые  марки  и  поберечь
подметки.
     После смерти жены - ему было тогда семьдесят - он продолжал жить один в
доме, где они жили с самой женитьбы, хотя дом был теперь слишком  велик  для
него. Каждую осень он решал, что весною переедет, но, когда приходила весна,
чувствовал, что не  может  заставить  себя  оторваться  старыми  корнями  от
насиженного места, и откладывал все до следующей весны,  вероятно,  надеясь,
что тогда он будет более расположен к такой перемене.
     Все эти годы, когда он жил один, он страдал  все  больше  и  больше  от
ночных нашествий сомнений и страхов. Казалось,  они  становились  все  более
настойчивыми и реальными с каждой новой тысячей фунтов, которой он защищался
от них. С каждым новым его вкладом ночных призраков страха  становилось  все
больше, они все больше походили на сов и все дольше просиживали возле  него.
И старик все худел и слабел с каждым годом; под  глазами  у  него  появились
мешки.
     Когда ему минуло восемьдесят, дочь его с мужем и детьми переселилась  к
нему.  Это  словно  удлинило  срок  его  жизни.  Он  никогда  не   пропускал
возможности зайти в детскую ровно в пять. Здесь он проводил с внуком час,  а
то и больше, строил из кубиков банки или дома, корабли  или  церкви,  иногда
полицейские участки, иногда кладбища, но чаще всего банки. И когда постройка
подходила к концу и здание во всей красе сияло белыми кирпичами-кубиками, он
ждал  с  каким-то  тайным  восторгом  той  минуты,   когда   теплое   тельце
вскарабкается к нему на спину, и тонкий голосок скажет в самое ухо:  "А  что
мы сегодня положим в банк, дедушка?"
     Услышав этот вопрос в  первый  раз,  он  долго  колебался,  прежде  чем
ответить. За тридцать лет, истекших с той поры, как он впервые стал  строить
такие вот банки из кубиков для своих детей, он успел убедиться,  что  теперь
не принято говорить о деньгах, особенно в  присутствии  младшего  поколения.
Для их обозначения пользуются теперь эвфемизмами.  И  подходящий  заменитель
долго не приходил ему в голову, но в конце  концов  все  же  пришел,  и  они
поместили его внутрь банка. Это была  малюсенькая  фарфоровая  собачка.  Они
посадили ее в вестибюле своего банка.
     Детский голосок спросил:
     - А что она будет охранять?
     И дед ответил:
     - Банк, мой милый.
     Взглянув на собачку, дед нахмурился: символу не хватало  завершенности.
На мгновение его охватило неудержимое желание положить в банк  шестипенсовик
и покончить с этим. Маленькие колени ерзали у него на  спине,  ручки  крепко
сжали ему шею, и подбородок внука нетерпеливо потерся о его  щеку,  и  тихий
голосок проговорил:
     - Но ведь никто не сможет украсть банк.
     Старик торопливо пробормотал:
     - Но могут украсть бумаги.
     - Какие бумаги?
     - Завещания, всякие документы и еще... еще чеки.
     - А где они?
     - Они в банке.
     - А я их не вижу.
     - Они в шкафу.
     - А зач