сь, а дети у них - сын
и две дочурки - были прелестные, лучших и  желать  нельзя.  И  если  бы  мир
состоял целиком из таких людей и их потомства, - право, он  был  бы  подобен
дивной стране Утопии.
     Каждый день в восемь часов утра они, лежа  в  постели  и  попивая  чай,
читали полученные письма. Повинуясь необъяснимому  инстинкту,  заставляющему
человека оставлять лучшее напоследок, они начинали с тех писем, которые даже
внешним своим видом напоминали об изнанке жизни. Просмотрев их, муж  и  жена
обменивались мнениями: такой-то, по-видимому, заслуживает  благотворительной
помощи, но такой-то,  к  сожалению,  -  безнадежный  субъект.  А  присланный
подписной лист опоздал, они только вчера внесли свою лепту.  Подобные  вести
из внешнего мира были не очень многочисленны: обитателей отдельной  квартиры
не  беспокоили  всякими  поборами  и   постоянными   напоминаниями   об   их
общественных обязанностях, вплоть до обучения чужих детей. Швейцар не пускал
в лифт  нищих  и  просителей,  и  к  тому  же  муж  и  жена  оба  решительно
отказывались вступать в различные общества, находя, что уж слишком много  их
развелось.
     После писем неприятных они читали приятные. Из закрытой школы писали  о
том, как хорошо чувствует себя там их мальчик. Леди  Баглосс  приглашала  на
обед в такой-то день. Отдыхавшая на юге  Франции  Нетта  сообщала,  что  там
убийственная погода.
     Наконец супруги покидали спальню: он шел в  ванную,  она  -  поглядеть,
спят ли дети. Они снова встречались за завтраком и  читали  газету.  Газета,
которую они выписывали, пропагандировала искусство делать жизнь  приятной  и
благополучной. Когда же она бывала вынуждена констатировать явления внешнего
мира, чуждые кругу ее читателей, она это делала внушающим доверие  способом,
как бы говоря между строк: мы, орган свободной  мысли  и  свободного  слова,
предлагаем вам, любезные читатели, рассматривать эти мелочи с точки  зрения,
освященной нашими традициями. Мы знаем, что эти явления были, есть и  будут.
В жизни  не  все  совершенно,  и  ставить  на  одну  доску  несовершенное  с
совершенным было бы противно естественным законам природы. Поэтому если мы и
пишем об этом, то пишем так, чтобы вы могли воспринять  эти  факты  с  нашей
традиционной точки зрения, не преувеличивая их масштаба.
     Пробежав глазами такого рода заметки, супруги переходили к  сообщениям,
имеющим более злободневный интерес: прочитывали  речи  одного  представителя
оппозиции в парламенте и приходили к  заключению,  что  сей  государственный
деятель, вероятно, плут и уж, во всяком случае,  дурак.  Затем  они  изучали
объявления (так как серьезно подумывали о  покупке  автомобиля)  и  отчет  о
событии  международного  значения  -  крикетном  матче  между  Австралией  и
Англией. Читали они  также  отзывы  о  книгах  и  спектаклях  и  старательно
записывали названия тех, которые могли доставить им  удовольствие,  а  также
отмечали те, которые этого не обещали. "Пожалуй, можно будет сходить на этот
спектакль. Пьеса, кажется, недурная", - говорила жена. "Что  ж,  сходим",  -
отзывался муж. "А этот роман ты в список не вноси, я вовсе  не  намерен  его
читать". Потом опять наступало  молчание,  они  сидели,  держа  перед  собой
развернутые листы газеты, словно  щит,  заслоняющий  их  сердца.  Случалось,
газета рекомендовала книги, чтение которых омрачало настроение, ибо из  книг
этих было видно, что в мире не всем живется хорошо.  Прочитав  такую  книгу,
супруги  не  столько  сердились  на  рекомендовавшую  ее   газету,   сколько
огорчались, и час-другой бывали молчаливы, но потом решали, что нет никакого
смысла принимать близко к сердцу темные стороны  жизни.  "Разумеется,  очень
печально, что они  существуют,  но  ведь  у  всякого  свои  заботы.  И  если
разобраться, то почти всегда оказывается, что люди  сами  виноваты  в  своих
несчастьях". Впрочем, газета редко подводила их, и они не лишали  ее  своего
доверия. Они ли сделали эту газету такой, какая она есть, или, наоборот, она
сделала их такими? Это одному богу известно.
     Они сидели за столом и, завтракая, часто поглядывали друг  на  друга  с
дружеской нежностью. "Ты - мое  утешение,  а  я  -  твое",  -  говорили  эти
взгляды.
     Лицо у женщины было свежее, с упругими и круглыми щеками, высокие скулы
почти касались темных орбит ее серых глаз. Волосы блестели  так,  словно  на
них всегда падал солнечный луч, и мягко ложились на  чисто  вымытые  розовые
ушки. Подбородок только едва намечался на ее круглом лице. У мужа щеки  были
не так упруги и четко очерчены. На этих  плоских  щеках  разлит  был  темный
румянец, жесткие рыжеватые усы обрамляли  плотно  сжатые  полные  губы.  Его
профиль внушал смутное подозрение, что когда-нибудь аппетиты этого  человека
возьмут верх над тяготением к спокойной и уютной жизни.
     После завтрака супруги расходились: он отправлялся по  своим  служебным
делам, она - за покупками, а потом с визитами. Во всем, что они делали, была
целеустремленность и простодушная уверенность в важности того, что делалось.
Чутье, в своем роде гениальное, подсказывало им, чего следует избегать.  Они
всегда твердо знали, что им нужно, и умели этого добиваться.
     За обедом они рассказывали друг другу обо всем, что произошло  за  этот
полный событий день: он - какие рискованные операции  пришлось  проделать  у
Ллойда, где он служил страховым агентом, она - какое заказала платье и  как,
побывав на  выставке  картин,  увидела  там  одного  из  членов  королевской
фамилии. Он успел также зайти  к  Тэттерсэллу  поговорить  насчет  пони  для
сыночка, который приедет из школы на каникулы, а  она  в  конторе  по  найму
опросила трех кухарок, но ни одна не оказалась подходящей.  Приятно  слышать
этакую спокойную беседу за столом  в  уютной  домашней  обстановке,  беседу,
полную взаимного понимания и уверенности каждого из собеседников в искреннем
сочувствии другого!
     Иногда они возвращались домой расстроенные или  возмущенные,  когда  им
попадалась на глаза бездомная собака или свалившаяся на  мостовой  загнанная
лошадь, которую доконали жара и непосильная работа.  Обоих  супругов  как-то
особенно трогали страдания  животных.  Закрывая  руками  розовые  уши,  жена
восклицала: "Ах, Дик, как это ужасно!" А он  говорил:  "Ну-ну,  не  принимай
всего так близко к сердцу, дорогая". Когда  же  им  встречались  несчастные,
страдающие люди, они, вернувшись  домой,  редко  говорили,  а  может,  и  не
помнили о них, отчасти потому, что это было такое обычное  явление,  отчасти
же потому, что они слушались своего инстинкта.  А  инстинкт  твердил:  "Если
станешь обращать внимание на то, что творится у тебя  перед  глазами  всякий
день и час, то либо потеряешь покой и  придется  уделять  несчастным  время,
сочувствие,  деньги,  причиняя  этим  вред,  так  как  помощь  лишает  людей
независимости, - либо  станешь  циником,  а  это  отвратительно.  Так  лучше
замкнись в своем саду и никогда не выглядывай наружу.  Тогда  ты  не  будешь
видеть, что происходит вокруг, а  чего  не  видишь,  того  словно  бы  и  не
существует!"
     Несомненно,  еще  глубже   и   прочнее   укоренилось   в   этих   людях
бессознательное убеждение, что они - достойнейшие представители общества. Не
проверяя разумом своей смутной уверенности,  они  безотчетно  понимали,  что
такими сделало их благополучие и мирное существование их отцов, их  самих  и
их детей, и, если они позволят чему-нибудь нарушить этот мирный  уют,  нервы
их не выдержат - и прощай покой и довольство! Глубокий инстинкт, вложенный в
них природой, подсказывал им:  бесполезно  уделять  внимание  тому,  что  не
способствует сохранению  их  собственного  благополучия  и  благополучия  их
потомства. Надо думать только о том, как упрочить это  благополучие  до  той
степени, когда нервы уже в должной мере  невосприимчивы,  а  душа  обрастает
корой  и  буквально  не  способна  ничего  видеть.  Это  чувство,  настолько
неуловимое, что оставалось подсознательным, вселяло в них  уверенность,  что
таков их долг перед природой, перед собой и обществом.
     Они сидели вдвоем за обедом, более чем когда-либо  напоминая  мирную  и
благодушную пару голубей, которые клюют корм на лужайке, и, вертя головками,
то и дело поглядывают друг на друга. Иногда муж, не донеся до  рта  вилку  с
куском мяса, вдруг вперял свои круглые светлые глаза  в  стоящую  перед  ним
вазу с цветами и произносил что-нибудь:
     - А знаешь, я сегодня встретил Элен. Худа, как щепка! Эта новая  работа
ее в гроб вгонит.
     Вот супруги пообедали, спустились вниз и, подозвав кэб, отправляются  в
театр. Дорогой молчат и, глядя в пространство, переваривают поглощенную еду.
В свете  уличных  фонарей  мокрые  мостовые  кажутся  белесыми,  и  ветер  с
полнейшим беспристрастием овевает и безмятежные лица людей,  подобных  нашим
супругам, и лица, изнуренные голодом. Не поворачиваясь к мужу, жена  говорит
вполголоса:
     - Не могу решить, мой друг, сейчас ли заказать девочкам  летние  платья
или подождать до пасхи.
     После ответной реплики мужа  снова  наступает  молчание.  Когда  кэбмен
круто сворачивает за угол, какая-то женщина в платке, с ребенком  на  руках,
проскользнув под самой мордой лошади, обращает к сидящим в кэбе бледное, как
смерть, лицо и бормочет проклятие. Не обратив на нее никакого внимания,  муж
бросает окурок сигары и говорит спокойно:
     - Послушай, дорогая, если мы в  этом  году  за  границу  не  едем,  то,
пожалуй, пора мне поискать местечко в  Скай,  где  можно  развлечься  рыбной
ловлей.
     Затем они сворачивают  снова  на  главную  улицу  и  останавливаются  у
театрального подъезда.
     К театру у них необъяснимое  влечение.  В  стенах  его  они  испытывают
блаженное успокоение - так чувствовал  себя,  наверное,  в  далекие  времена
какой-нибудь воин, когда, сняв  доспехи,  грелся  по  вечерам  у  огня.  Это
чувство отдохновения супруги испытывают, вероятно,  по  двум  причинам.  Им,
должно быть, смутно кажется, что они весь день проходили в  латах  и  только
здесь им не грозит столкновение с мрачной и обнаженной правдой жизни.  Здесь
ничто не может смутить их душевный покой, ибо успех пьесы, а  следовательно,
и доходы от нее зависят от того, понравится ли она им. И потому  все  в  ней
изображается в духе "традиционном", приемлемом для людей их круга. Но радует
их не только это. Сидя рядышком и внимательно глядя на сцену, они  упиваются
сознанием, что "видят жизнь".  И,  увидев  эту  "жизнь"  (столь  далекую  от
подлинной), они как бы обретают священное право не замечать никаких иных  ее
явлений.
     Они выходили из театра окрыленные, укрепившись в своем мировоззрении. И
опять-таки один бог знает, пьеса ли делала этих людей тем, чем они были, или
они были виной тому, что писались и ставились такие  пьесы.  Из  театра  они
возвращались домой полные воодушевления, и оно не  оставляло  их,  пока  они
добирались до своего шестого этажа.
     Однако случалось (к счастью, редко),  что  отзыв  газеты  вводил  их  в
заблуждение, и они бывали вынуждены  смотреть  пьесу,  грубо  нарушавшую  их
душевное равновесие. Тогда на  их  лицах  внимательное  выражение  сменялось
сначала  недоумевающим,  затем  оскорбленным  и  наконец   негодующим.   Они
повертывались друг к другу, безмолвно делясь  своим  возмущением,  и  словно
пытались этим смягчить нанесенную  им  обиду.  Потом  жена  громким  шепотом
произносила: "Премерзкая пьеса!"
     А муж отзывался: "И притом какая скука - вот чего я не могу простить!"
     После такого спектакля они на обратном пути уже не молчали в  кэбе,  но
говорили о чем угодно, только не о пьесе, как бы изгнав ее из своих  мыслей.
Но по временам между ними воцарялось какое-то неловкое молчание. Его нарушал
обычно муж; щелкнув языком,  он  выпаливал:  "Черт  бы  побрал  эту  гнусную
пьесу!" И жена, скрестив руки на груди, вздыхала  с  облегчением,  чувствуя,
что к ней возвращается привычное чувство спокойного довольства.  Оба  дружно
возмущались этой пьесой и отзывом в  газете,  коварно  заставившим  их  весь
вечер смотреть ее.
     В такие вечера они, прежде чем уйти в спальню, прокрадывались в детскую
- мать первая, отец позади, словно стыдясь своих чувств. И здесь, стоя  рука
об руку, они долго смотрели на спящих дочек. Слабый свет  ночника  падал  на
кроватки и спокойно  раскинувшиеся  в  них  детские  тельца.  Освещал  он  и
любовавшихся ими родителей,  легкую  улыбку  на  губах  матери,  полускрытых
пушистым воротником пальто, и лицо отца над белоснежной  манишкой,  красное,
лоснящееся, его смущенную ухмылку, словно говорившую: "Они и  в  самом  деле
очень милы. И как это я ухитрился породить таких славных ребятишек?"
     Частенько, должно быть, стаивали так эти  два  голубя,  любуясь  своими
кругленькими, пухлыми серо-белыми  птенцами.  Подталкивая  друг  друга,  они
указывали то на закинутую на подушку ручонку, то на раскрытый во сне  ротик.
Потом на цыпочках выходили из детской.
     А в спальне, постояв минуту у окна и подышав  свежим  ночным  воздухом,
они  чувствовали,  как  снова  оживает  в  них  блаженное  чувство   мирного
благополучия.
     За окном лунный свет серебрил лохматые ветви вяза, темный ряд домов для
богатых людей... Что еще освещала луна в этом большом городе, супруги, к  их
счастью, не могли видеть.


РЕБЕНОК

     Перевод В. Смирнова

     В тот февральский день в Кенсингтонском саду было очень  тихо.  Деревья
протягивали свои обнаженные ветки к небу, такому серому и застывшему, словно
на свете никогда не было ни ветра,  ни  солнца.  И  на  этих  ветках  сидели
голуби, тихо и неподвижно, словно понимая, что еще не пришел  срок  начинать
жизнь; казалось, они ждали, не распуская крыльев,  боясь  пропустить  приход
весны.
     Внизу, из земли, уже  пробивались  крохотные  язычки  зеленого  огня  -
предвестники близкого пожара цветов, который вспыхнет, как  только  пригреет
солнце.
     А на скамье сидел ребенок.
     Он сидел между отцом и матерью и глядел прямо перед собой. Было  видно,
что он глядит так потому, что у него просто нет сил повернуть голову  вправо
или влево - так бледно было его лицо, такие хилые были у него ручки и ножки.
Одежда на нем была явно с чужого плеча и очень кстати скрадывала линии тела.
     Однако он не был что называется заброшенным ребенком; он был  тщательно
умыт и ухожен, насколько позволяли судьба и средства его родителей; на шее у
него был свалявшийся меховой воротник, который раньше, видимо, носила та,  к
чьему тощему боку он  прижимался.  Мать  смотрела  себе  под  ноги  с  таким
выражением, словно у нее не было в жизни никакого другого занятия.
     Отец сидел, закрыв  глаза,  -  поношенная  одежда,  серое  лицо,  серый
воротничок, когда-то сверкавший белизной. Его худые щеки,  как  видно,  были
только что выбриты по случаю субботнего дня;  эти  выбритые  щеки,  а  также
ботинки с тонкими, как бумага, подметками, но все же хоть как-то  защищавшие
ноги,  свидетельствовали  о  том,  что  он  не  опустившийся  бродяга  и  не
безработный, а скорее всего рабочий, который вышел  прогуляться  с  женой  и
ребенком. Закрыв глаза, он сидел, ни на что  не  обращая  внимания,  и  лишь
время от времени двигал челюстью из стороны в сторону, словно у него  болели
зубы.
     Между этим-то мужчиной, зачавшим его, и женщиной,  его  родившей,  тихо
сидел ребенок, который, как видно, любил их, не сознавая того, что  это  они
вызвали его из теплых потемок, где он был счастлив, из сладостного  небытия,
в которое, - может быть, очень скоро, он уйдет опять, не сознавая того,  что
тем самым они вступили в разлад с миром или мир вступил в разлад  с  ними  и
что он ел вдвое меньше пищи, чем ему было необходимо, да и та была скверной.
Судя по выражению лица этого бледного, маленького заморыша, он твердо усвоил
ту истину, что все идет так, как и должно идти. Казалось, он сидит  и  видит
перед собой всю свою жизнь, не сомневаясь в том, что она должна быть  такой,
какой была, - из часа в час, изо дня в день, из года в год.
     И передо мной тоже проходило все то, из чего складывалась его  короткая
жизнь; я видел, как он встает утром с кровати, в которой ему редко удавалось
согреться, и, грызя корку хлеба, идет в школу вместе с другими детьми, среди
которых он почти самый слабый; я видел, как он несет в кулаке остатки своего
завтрака и часто теряет их, а иногда меняет на мятные лепешки, потому что  у
него  нет  охоты  доедать  этот  завтрак,  который  его  маленькому  желудку
переварить не под силу. И я понял, что, привыкнув чуть не  с  рождения  есть
мало, он почти всегда старался есть поменьше, и не потому, что хотел умереть
- ему вовсе не были свойственны такие причуды, - а просто  потому.  Что  его
часто тошнило; а бледная, отчаявшаяся мать заставляла сына есть, когда у нее
было чем его накормить, и это тяготило его, потому что он считал,  что  ради
такой еды не стоит и работать челюстями. Вероятно, ей нелегко  было  внушить
ему, что есть необходимо, так как, судя по  его  виду,  он  не  мог  есть  с
аппетитом ничего, кроме мятных лепешек и  копченой  селедки.  Я  представлял
себе его в школе: он не учился, не хотел учиться, не понимал, зачем ему это,
и не осознавал особой милости провидения, которое долго  колебалось,  давать
ли ему образование, так как это могло довести его  родителей  до  нищеты,  а
теперь, испортив ему желудок  и  лишив  его  способности  усваивать  знания,
принуждало его учиться. Это маленькое бледное существо, несомненно,  еще  не
имело понятия о том, что будущее благополучие вырастает не из будущего, а из
прошлого. Он знал только, что каждый день  он  уходит  в  школу  голодный  и
каждый день возвращается еще более голодный.
     Все это, казалось, проходило перед его глазами, но оформлялось в мысли;
его знание было слишком глубоким для слов; он  просто  чувствовал  все  это,
сидя на скамье между своими родителями, как, вполне естественно,  чувствовал
бы всякий другой ребенок на его месте. Время от времени  он  раскрывал  рот,
подобно птичке, раскрывающей свети клювик, просто так, без  всякой  цели,  и
его губы, казалось, шептали: "У меня в животе как будто  скребется  мышь,  и
ноги у меня болят, но, конечно, так и должно быть!"
     Чтобы понять, каким образом апатия уживается в нем с  воспоминаниями  о
том, как он беспокойно, но невесело бегал  по  дорожкам  сада  и  прыгал  по
лестнице со ступеньки на ступеньку, вспомним,  какой  неисчерпаемый  кладезь
мужества таит в себе человеческая натура. Ибо хотя жизнь ему безразлична, но
пока он жив, он будет тянуть лямку до конца,  потому  что  так  надо:  иного
выхода нет. И зачем изводить себя бесполезными сожалениями и мечтами о  том,
чего он не может увидеть, надеждами стать тем, чем он не может стать! Он  ни
на что не в обиде - это видно по его покорным глазам, - не в обиде  даже  на
тех двоих, что сидят по обе стороны от него, и не подозревает, что  он  стал
таким для того, чтобы тех, кто  породил  его  помимо  его  воли,  закон  мог
вынудить сохранять самоуважение, которое они давно  уже  потеряли,  и  иметь
непрошеную честь давать ему образование, которое его не накормит,  -  причем
образование  весьма  неполное,  ибо  он  до  сих  пор  понятия  не  имеет  о
политической экономии. Он отнюдь не рассматривает свою судьбу с узко  личной
или пристрастной точки зрения, он и не подозревает о различных  партиях,  не
считает себя заморенным голодом ребенком, который должен бы плакать  до  тех
пор, пока его не накормят по крайней мере не хуже тех собак,  что  пробегали
мимо него; казалось, он  видит  в  себе  нечто  безликое  и  величественное,
именуемое Будущим Нации.
     Так глубока была его апатия!
     Я все смотрел на него, и вдруг "Будущее Нации" повернулось к отцу.
     - Слышь, как поет эта птица, черт подери! - сказал он.
     Это голубь, сидевший на дереве, неожиданно начал ворковать. Его  голова
отче