ствует;  для  другой
нет ничего, кроме публики. Обе эти точки  зрения  явно  ошибочны.  Искусство
может быть очень наивным и все же быть искусством - все же выражать  детское
видение, обращенное к детскому видению, заставляющее биться детские  сердца.
Так,

                           Была у Мэри овечка,
                           Шерстка - снега белей,
                           И повсюду эта овечка
                           Ходила следом за ней

     - это искусство для пятилетнего ребенка, на чье  сердце  и  воображение
оно воздействует. А

                        Тигр, о тигр, светло горящий
                        В глубине полночной чащи!
                        Кем задуман огневой
                        Соразмерный образ твой? {*}
                        {* Уильям Блейк (1757-1827). Перевод С. Маршака.}

     - искусство для пишущего и читающего эти строки.
     С другой стороны, Толстой, сведя все искусство лишь к тому, что понятно
простому народу,  превосходно  выполнил  одну  свою  задачу  -  разоблачение
эстетских вывертов, но от правды в более широком смысле  оказался  до  ужаса
далеко. Сущность искусства -  в  общении  сердец.  Верно.  Но  так  же,  как
человеческой природе нельзя  сказать:  "Будь  такой-то  или  такой-то",  как
нельзя сказать волнам человеческого понимания: "До сих пор и не дальше", так
же нельзя сказать этого искусству.
     Всякий может нарисовать дерево, но немногие могут нарисовать  его  так,
чтобы другие его узнали, а передать самую  душу  дерева  может  только  один
человек из миллиона. Если человек не способен перешагнуть через рампу к  той
или иной публике, никто, кроме него самого, не признает в нем художника.  Но
стоит ему установить подлинную связь между  своим  творением  и  восприятием
других людей, и он уже производит искусство - пусть в большинстве случаев  и
очень нехитрое. Об одном следует напоминать еще  и  еще:  искусство  черпает
вдохновение из жизни, и существование его как  искусства  зависит  от  того,
воздействует ли оно, рано или поздно,  на  других  людей.  Статуя,  картина,
книга, которая при полной к тому возможности не  взволновала  никого,  кроме
своего создателя,  безусловно,  не  искусство.  Из  этого  не  следует,  что
художник должен подлаживаться к публике или стараться угодить кому бы то  ни
было, кроме самого себя; но если, угождая своему лучшему "я", он  не  сумеет
угодить другим, будь то в прошлом, настоящем или будущем, значит, то, что он
произвел, не искусство.  Разумеется,  достоинство  художника  измеряется  не
численностью его публики. Публика  -  это  обычно  лишь  очень  ограниченная
группа в каждую данную эпоху. Толстой как будто забывает об этом и  упускает
из виду, как важно самое  качество  публики.  Ибо  если  (как  он  признает)
сущность искусства в том, чтобы связывать воедино сердца, ценность его может
быть больше от того, что поначалу оно трогает и обогащает сердца не  столько
широкой публики,  сколько  других  художников,  -  ведь  через  этих  других
художников оно расходится  вдаль  и  вширь,  кругами  и  волнами  выражения.
Искусство - всемирный путешественник, его влияние не  знает  государственных
границ. Раскрывая сущность,  лежащую  под  видимой  каждому  поверхностью  и
случайными обстоятельствами, погружаясь в окружающую  природу  и  в  природу
человеческую и воссоздавая мир из почерпнутого там материала, оно  одолевает
десятки тысяч миль в пространстве, десятки тысяч лет во  времени  и  все  же
находит отклик у тех, кто встречает его на этих далеких берегах. Искусство -
единственное достояние всякой страны, которое обычно уважают и любят даже ее
враги. Война - разрушитель, порождение той грани человеческой  природы,  что
враждебна душевному богатству, - может на  время  парализовать  деятельность
художников, но может ли она  сковать  самый  дух  искусства  или  прекратить
брожение  творческого  инстинкта?   С   незапамятных   времен   война   была
естественным состоянием человечества,  однако  наряду  с  войной  процветало
искусство, отражая  чаяния  и  устремления  человека  и  через  бесчисленные
выражения индивидуального в_и_дения и  чувства  собирая  человеческую  жизнь
воедино, поскольку безличные эмоции передавались и передаются  от  сердца  к
сердцу путями незримыми, как пути ветра, несущего семена и пыльцу  растений.
Если  б  можно  было  увидеть  эти  несчетные  хрупкие  мостики,   сотканные
искусством, паутинки в росе, протянувшиеся над всей лужайкой жизни!  Если  б
мы хоть на минуту могли их увидеть,  унылое  жужжание  сомнений  и  отчаяния
перестало бы смущать наш слух. В силах ли эта  война  сделать  то,  чего  не
сделали миллионы прежних войн? Да, она более грандиозна и  кровава,  но  тем
более  сильную  реакцию  она  вызовет.  Даже  если  в  западном  мире  будут
уничтожены  все  произведения  искусства  и  убиты  все  художники,  неужели
человеческая природа вернется в то животное состояние, из которого искусство
в известной мере ее подняло? Нет. Искусство удержит все позиции,  какие  оно
успело завоевать в душе человека.
     Когда война кончится,  люди  обнаружат,  что  меньше  всего  изменилось
искусство. Они увидят, что поубавилось денег, которые можно было бы на  него
тратить; что некоторые художники убиты;  что  с  дерева  облетели  кое-какие
засохшие листья, наросты и сухие ветки, - вот и все. Но самое дерево  устоит
- ветер войны, несущий  зловоние  смерти,  не  отравит  его  и  не  погубит.
Полезность искусства, вызывающая столько насмешек  в  эти  дни  страданий  и
крови, снова станет очевидна даже для насмешников еще до того, как  затихнет
грохот последнего взрыва. "Красота полезна", - говорит Роден. О да, еще  как
полезна!
     Кто знает, может быть, даже в разгар  этого  небывалого  побоища  будут
созданы произведения искусства, которые по совокупности  своего  влияния  на
человечество перевесят  и  переживут  совокупность  последствий  войны,  как
творения Еврипида,  Шекспира,  Леонардо,  Бетховена  и  Толстого  перевесили
результаты  войн  Пелопонесской,  шестнадцатого   века,   наполеоновских   и
Крымской. Война невыразимо трагична потому, что и без нее  природа,  дай  ей
только время, достигла бы тех же результатов, только по-иному. Всякая  война
-  это  очередной  бунт  древних  инстинктов  дикаря  против  медленного   и
постепенного очеловечивания животного, называемого человеком. Она исходит от
беспокойных и так называемых  мужественных  людей,  для  которых  нестерпимо
движение  человечества  по  пути  к  взаимному  пониманию,  людей,   нередко
кощунственно провозглашающих свою  веру  в  искусство,  свою  приверженность
богу. И сейчас еще, видимо, достаточно кучке таких людей  сойтись  вместе  и
поиграть на страхах и патриотических чувствах широких  масс,  чтобы  разжечь
пожар на целом континенте. А к чему это ведет? Те  из  нас,  кому  доведется
через  тридцать  лет  оглянуться  назад,  на  этот  ураган  смерти,   горько
посмеются, придя к выводу, что если бы войны и не было,  в  основном  все  в
мире обстояло бы точно так же.
     Говоря это, я далек от  мысли  отрицать  первостепенную  важность  этой
войны теперь, когда мы в  нее  вступили:  Гуманизм  и  Демократия  оказались
внезапно ввергнуты в смертельную схватку со своими исконными врагами; и надо
сделать так, чтобы исход этой схватки соответствовал медленному, но  верному
и всеобщему прогрессу человечества. Но если бы судьба оказалась милостивее и
эта страшная война не обрушилась на цивилизацию, та же  победа  была  бы  со
временем одержана другими путями. В том-то и состоит ирония. Ибо, независимо
от войн, будущее, безусловно, за гуманизмом.
     Однако у искусства нет оснований унывать, а  у  художников  -  опускать
руки. Они служат будущему не меньше, а больше,  чем  служили  прошлому;  они
верно служат и настоящему, потому что должны сохранять свое умение и  острый
глаз в предвидении того времени, когда  их  снова  начнут  ценить.  Подлинно
прекрасная картина -  это  радость,  которая  когда-нибудь  будет  волновать
сердца, даже если сейчас картину эту не продать и нельзя будет  продать  еще
несколько лет после войны; красота остается "выражением  того  лучшего,  что
есть в человеке", хотя сейчас земля и пропитана кровью.
     Русский поэт Сологуб, говоря недавно о  будущем  искусства,  как  будто
выразил мнение, что после войны  искусство  отойдет  от  путей  реализма;  а
реалистов  он  определяет  как   "людей,   описывающих   жизнь   с   позиций
материального  удовлетворения".  Я  лично  совсем  не   согласен   с   таким
определением, но спорить о словах бессмысленно. В терминологии,  относящейся
к искусству, царит такая путаница, что лучше всего выкинуть из головы всякие
термины и, рассуждая о том, в какие формы должно вылиться искусство, уходить
глубже, к критерию общения между сердцами. Важно одно  -  облекать  видение,
воображение, чувства в такую одежду, которая позволит другим сердцам  полнее
всего воспринять их; чем проще форма, чем яснее и общедоступней, тем  лучше;
вот и все,  что  можно  сказать  на  эту  тему.  Искать  для  вымысла  одежд
усложненных, изощренных, вычурных, значит, лишь мешать восприятию и  ставить
под угрозу общение;  художники,  занимающиеся  такими  поисками,  обычно  не
слишком значительны. Величие Блейка - это величие сравнительно  простых  его
стихов. Впрочем, делать вид, будто люди более ребячливы,  чем  они  есть  на
самом деле, в такой же мере аффектация, как и  делать  вид,  будто  все  они
обладают утонченностью Роберта Браунинга.  Если  кругозор  художника  широк,
воображение следует правде, а чувства горячи, тогда,  чем  более  простую  и
доступную форму он выберет, тем шире  отклик  найдет,  тем  глубже  затронет
сердца, тем ценнее будет его искусство.
     "Нам нужно настоящее искусство", - говорит господин Сологуб. Совершенно
верно!   В   произведении   искусства   нужно   естественное,   невымученное
соответствие между замыслом и формой, содержанием и духом, так чтобы мы,  не
отвлекаясь соображениями о натурализме, мистицизме, кубизме и прочих  измах,
могли просто волноваться, глубоко и бескорыстно, переданными  нам  чувствами
художника. Сейчас мне приходят в голову два примера. В Лувре  висит  картина
Жана Франсуа Милле "Весна". В ней художник путем простого отбора,  нисколько
не отступая от  нормального  изображения  жизни,  исходя  только  из  своего
видения и чувства, воплотил  самую  суть  весны,  ее  задумчивость  и  белые
вспышки, ожидание перемен, ощущение половодья - все то, что с каждой  весной
снова и снова переживает каждое человеческое сердце, - воплотил и передал от
своего зрения и сердца зрению и сердцу других людей.
     А второй пример - те главы из романа  "Отцы  и  дети"  соотечественника
господина Сологуба, Тургенева, в которых описана просто и реалистично смерть
Базарова. Здесь тоже биение чувства самого общечеловеческого, и передано оно
так живо, что и не думаешь о том, как это сделано.
     Это два случая того полного слияния формы  и  духа,  которое  только  и
требуется и которого  только  и  можно  требовать  от  искусства;  остальное
зависит от величия и силы чувств художника. После  войны  искусство,  как  и
раньше, пойдет самыми  разными  путями;  и  время  от  времени  какой-нибудь
художник будет достигать истинного слияния формы и замысла, которое  и  есть
красота.
     Для  Родена  красота  -  это  благоговение  перед  всем,  что   человек
воспринимает своими духовными чувствами.  Да,  так  оно  и  есть.  И  задача
художника - склоняться ниц перед жизнью, пока  ему  не  удастся  вырвать  ее
сердце и слепить  его  со  своим;  от  таких  союзов  рождаются  драгоценные
отпрыски, крылатые посланцы.
     В Лувре висит одна картина  Франчески,  не  в  меру  отреставрированная
(есть мнение, что это не подлинный Франческа, но тогда не  подлинники  и  те
его картины, что висят в Национальной галерее в Лондоне, а  их  подлинность,
сколько мне известно, не оспаривается),  -  Мадонна,  сжав  руки,  стоит  на
коленях перед обнаженным Младенцем на фоне холмов и рек. Во всей ее фигуре -
неизъяснимая, щемящая любовь и красота. Живописец уловил их своими духовными
чувствами  и,  благоговея,  написал  то,  что  увидел,  смешав  с   порывами
собственного сердца. Кто однажды посмотрел на эту картину, тот всегда  будет
знать, что такое материнская любовь и красота.  А  художник  уходит  от  нее
вдохновленный и с новыми силами берется за долгие поиски.
     Вот в чем полезность искусства. Оно, как свет, перебегает от человека к
человеку,  показывая  высоты   и   глубины   природы,   зовет   вперед   или
предостерегает от гибели и, будя  чувства,  открывает  одно  сердце  другим.
Искусство - жрица Гуманизма, оно укрепляет нашу слабеющую веру в возможность
приблизиться  к  Непознаваемому,  и  так  будет  до  тех  пор,  пока   волны
Творческого начала не пойдут на убыль, и планета наша  остынет,  и  Человек,
прожив свой день в полную меру своих сил, постепенно отойдет ко сну.

1915 г.


РУССКИЙ И АНГЛИЧАНИН

     Перевод М. Лорие

     {* Статья была напечатана на английском  и  русском  языках  в  журнале
"Россия XX века", выходившем в Англии во время первой мировой войны.}

     Еще  много  лет  назад  у  меня  сложилось  убеждение,  что  русский  и
англичанин составляют как бы две  дополняющие  друг  друга  половины  одного
целого. То, чего недостает русскому, есть у англичанина, то, чего  недостает
англичанину, есть у русского. Произведения Гоголя, Тургенева,  Достоевского,
Толстого, Чехова - поразительная искренность и правдивость этих  мастеров  -
позволили мне, думается, проникнуть в некоторые тайны русской души, так  что
русские, которых я встречал в жизни, кажутся мне более понятными, чем другие
иностранцы. Для такого понимания у меня  было  то,  что  школьники  называют
шпаргалкой. Только дурак может утверждать, что он  знает  все:  чужая  душа,
несомненно, темный лес; но  русская  душа  представляется  мне  лесом  менее
темным, чем многие другие, - отчасти потому, что  достоинства  и  недостатки
русских так бросаются в глаза англичанину, отчасти же  потому,  что  великие
русские писатели, доставившие мне столько наслаждения, велики превыше  всего
своей правдивостью. Сопоставляя русских и англичан, лучше всего, пожалуй,  и
начать с вопроса о "правде".  У  англичанина  есть  то,  что  можно  назвать
страстью к букве правды: он хозяин  своего  слова...  почти  всегда;  он  не
лжет...  почти  никогда;  честность,  по  английской  поговорке,  -   лучшая
политика. Но самый дух правды он  не  особенно  уважает.  Он  бессознательно
занимается самообманом, отказываясь видеть и слышать то, что может  помешать
ему "преуспеть". Им движет дух соревнования, он хочет не столько жить полней
жизнью, не столько понять, сколько победить. А  для  того,  чтобы  победить,
или, скажем,  создать  себе  иллюзию  победы,  надо  на  многое  старательно
закрывать глаза.
     Русский,  сколько  я  понимаю,  легче  относится  к  букве  правды,  но
упивается самопознанием и самораскрытием, любит  исследовать  глубины  своих
мыслей и чувств, даже самых мрачных. Русский  -  так  мне  по  крайней  мере
представляется - жадно накидывается на жизнь, пьет чашу до дна, потом честно
признает, что обнаружил на дне  мутный  осадок,  и  как-то  мирится  с  этим
разочарованием. Англичанин берет чашу осторожно  и  прихлебывает  маленькими
глотками, в твердой решимости растянуть удовольствие, не взмутить  осадка  и
умереть, не добравшись до дна.
     Это два полюса одного и того же инстинктивного желания - желания  взять
от жизни  все  возможное,  которым  спокон  веков  руководствуется  человек.
Русскому важно любой ценой познать всю полноту  чувства  и  достичь  предела
понимания; англичанину важно сохранить иллюзию и побеждать жизнь до тех пор,
пока в один прекрасный день его самого не победит смерть.
     Чем  объяснить  это  существенное  различие,  я  не  знаю,  разве   что
несхожестью наших климатических и географических  условий.  Вы,  русские,  -
дети необъятных равнин и лесов, сухого воздуха, резких смен холода  и  жары;
мы, англичане, - дети моря, миниатюрных, пересеченных изгородями ландшафтов,
тумана  и  средних  температур.  Как  это  ни  парадоксально,  мы  с   нашей
сознательной слепотой к этому беспокойному фактору - правде, а может быть, и
в силу этой слепоты, добились такой свободы слова и действий, какая вам  еще
не  дана,  хотя  вы,  конечно,  далеко  превзошли  нас  в   стремлении   все
выворачивать наизнанку, чтобы докопаться до  сути.  Политическое  устройство
страны, как мне  кажется,  основано  на  национальном  складе  характера;  и
политическая свобода, которая годится для нас, старой нации с практическим и
осторожным взглядом на жизнь,  пока  еще  была  невозможна  для  вас,  нации
молодой и так щедро  себя  растрачивающей.  Вы  растете  главным  образом  в
молодости, у нас молодость - сравнительно вялая пора, а  рост  начинается  в
зрелости. Однако в политическом смысле вы все молоды,  а  мы  все  стары,  и
опрометчиво  было  бы  предсказывать,  к  чему  вы  придете.  Да  и   вообще
таинственная игра политических сил, причин  и  следствий  политики,  выходит
далеко за рамки этого краткого очерка.
     Вас, русских, должны больше всего поражать  в  нас,  а  может  быть,  и
вызывать вашу зависть, наш практический, здравый смысл, веками  выработанное
понимание того, чего в жизни можно достигнуть,  и  самых  лучших  и  простых
способов этого достигать. Нам же следовало бы завидовать вам потому, что  вы
"не от мира сего". Я вовсе не хочу сказать, что вы смотрите на этот мир  как
на преддверие другого мира, - это значило бы обвинить вас в меркантильности.
Я имею в виду ваше естественное расположение к тому, чтобы жить без оглядки,
жить чувствами. Неумение отдаться чувствам - наш большой недостаток. Сумеете
ли вы, в результате нынешнего нашего  сближения,  немного  заразиться  нашим
здравым смыслом, а мы - вашим "не от мира сего" - в этом весь вопрос. И я бы
ответил на него так: в искусстве мы можем позаимствовать кое-что  у  вас;  в
жизни вы можете позаимствовать кое-что у нас.  Ваша  литература,  во  всяком
случае за последние два десятилетия, сильно повлияла на нашу. Русская  проза
ваших мастеров - это самая  мощная  животворная  струя  в  море  современной
литературы, струя более мощная, осмелюсь утверждать, чем любая из тех, какие
прослеживает в своем  монументальном  труде  Георг  Брандес.  Ваши  писатели
внесли в художественную  литературу  -  на  мой  взгляд,  из  всех  областей
литературы самую важную - прямоту  в  изображении  увиденного,  искренность,
удивительную для всех западных стран, особенно же удивительную и драгоценную
для нас - наименее искренней из наций. Это  свойство  ваших  писателей,  как
видно,  глубоко   национальное,   ибо   даже   Тургеневу   с   его   высоким
профессиональным мастерством оно присуще в такой  же  мере,  как  его  менее
изощренным собратьям. Это, несомненно, одно из проявлений вашей  способности
глубоко окунаться в  море  опыта  и  переживаний,  самозабвенно  и  страстно
отдаваться поискам правды.
     У тех из ваших современных писателей, которых  я  читал  -  у  Куприна,
Горького и некоторых  других,  -  я  тоже  с  радостью  отметил  эту  особую
способность показывать жизнь, окрашивая ее - но не затемняя -  своим  личным
мироощущением, так что впечатление получается такое, словно  между  тобой  и
жизнью нет печатного текста. Утверждая, что вы оказали глубокое  влияние  на
нашу  литературу,  я  не  хочу   сказать,   что   мы,   подобно   вам,   уже
восторжествовали над этим промежуточным звеном - печатным текстом - или  что
наш душевный склад уподобился вашему; я хочу сказать, что некоторые  из  нас
заразились  стремлением  видеть  и  изображать  правду   и   отрешиться   от
морализирования, которое  с  незапамятных  времен  проклятием  тяготело  над
анг