сажиры заспешили на посадку.  В  спальном,  который  через
несколько часов подцепят к пекинскому экспрессу, ехали почти  одни  русские.
Китайцы набились в другие вагоны, которые границу не пересекут. На  столиках
в купе появилась водка-ханжа, колбаса, помидорчики.
   - Ну что, вздрогнем, братцы, за  Россию!  -  разлив  водку  по  стаканам,
прогудел Титаренко, работавший когда-то  в  мастерской  Захаржевского  и  на
правах старого  знакомого  ввалившийся  в  их  купе.  -  Дай  Бог,  чтоб  не
последняя!..
   -  Предпоследняя,  -  буркнул  Алексей,  которому  сделалось  очень-очень
грустно. Осушив стакан, он поднялся, вышел в  коридор  и  закурил,  глядя  в
окно.
   Мелькали поля, деревеньки, маньчжурское редколесье, сопки. Алексей курил,
барабанил тонкими пальцами  по  стеклу,  по  которому  поперечными  полосами
бежали капли.
   "С чистого листа, - думал он. - Как сложится все, с чего  начнется  новая
книга и чем продолжится?"
   Он закрывал глаза, пытаясь вообразить картины будущего, но перед  глазами
упрямо возникала аллея в парке вечной осени и удаляющаяся фигурка Наташи.

II

   Новая книга началась индифферентно. Не было ни оркестров  с  цветами,  ни
взвода суровых автоматчиков. У самой  границы  весь  состав  подняли,  меняя
колею,  и  под  вагонами  проползли  китайские  пограничники,  светя   вверх
фонариками. Вошел чиновник с приклеенной улыбкой, проверил билеты, паспорта,
проставил печати. Поезд тронулся, но очень скоро остановился вновь. Забегали
проводники, предупреждая  пассажиров,  чтобы  из  купе  не  выходили.  Через
пятнадцать томительных минут в двери постучали, и  вошел  веселый  советский
лейтенант в сопровождении двух мрачных сержантов.
   -   Паспорта,   пожалуйста,   -   сказал   лейтенант   и,   принимая   от
Захаржевского-старшего затрепанную серпастую книжечку с новеньким вкладышем,
улыбнулся. - Домой, значит?
   - Домой, - начал Захаржевский, явно намереваясь продолжить, но  лейтенант
уже проставил печати, взял под козырек и двинулся к соседнему купе. Один  из
сержантов на прощание одарил обоих пассажиров неприветливым взглядом.
   - И все? - недоуменно спросил Алексей. - А мне говорили, будут  рыться  в
вещах, шарить по карманам...
   Дверь распахнулась снова и показались двое  в  синих  кителях,  одинаково
постриженных, черноволосых, с реденькими усами. И только по форме можно было
разобрать, что один из вошедших - мужчина, а другой - женщина.
   - Золото, валюта, антисоветские издания? - басом спросила женщина.
   - Вот. - Захаржевский-отец дрожащими руками протянул ей  кипу  бумажек  с
разрешением на  вывоз  колец,  сережек,  браслета,  оставшихся  после  жены,
столового серебра. Она просмотрела их без всякого любопытства,  только  одну
перечитала, показала мужчине, и они о чем-то зашептались.
   - Это ничего, - произнес вслух мужчина, и оба молча вышли.
   - Вот тебе и весь  обыск,  -  торжествующе  сказал  отец.  -  Наслушался,
понимаешь, белогвардейских небылиц.
   В Благовещенске их встретил симпатичный крепыш, чуть постарше Алексея,  в
ладном гражданском костюме (похожие крепыши подходили и к другим семьям).
   - Здравствуйте, - сказал он, протягивая широкую, крепкую ладонь.  -  Я  -
Петров.  Мне  поручено  проводить  вас  к  месту   постоянного   проживания,
проследить, чтобы все было в порядке.
   - Мне говорили, что нас поселят в  Иркутске,  товарищ,  -  сказал  Эдуард
Иванович, с удовольствием налегая на  последнее  слово.  -  Я  бывал  там  в
двадцать четвертом. Исключительно приятный город.
   - Исключительно, товарищ, - с чуть заметной  иронией  ответил  Петров.  -
Иркутск, Индустриальная, четырнадцать, согласно ордеру и листку прибытия.
   - Вот спасибо вам.
   - Да не за что. Может, пойдем пока в гостиницу,  перекусим?  Отдохнете  с
дороги.
   Иркутск потряс Алексея бытовым  убожеством  и  обилием  молодых  одиноких
женщин. Впрочем, с первым они свыклись довольно быстро, вновь введя  в  свою
жизнь некоторые привычки военной поры - с ведрами  ходили  за  две  улицы  к
колонке, пилили на дрова сырые бревна, заделывали щели в  стенах  отведенной
им половины запущенного деревянного домика и в печке-голландке, из-за частых
перебоев с  электричеством  держали  наготове  керосиновую  лампу,  огромной
дровяной плитой  пользовались  нечасто  -  экономя  дрова  и  время,  обычно
ограничивались примусом. Второе же обстоятельство  поначалу  обернулось  для
Алексея мучением.
   Повсеместное преобладание женщин стало очень скоро понятно -  большинство
его сверстников  двадцать  шестого  года  рождения,  зацепившие  фронт  лишь
краешком, дослуживало  пяти  -  и  семилетний  срок  призыва  уже  в  мирной
Советской армии, мужчин постарше выкосила война.  На  "чулочке"  -  фабрике,
куда его направили экспедитором (как лицо, не  имеющее  квалификации,  но  с
законченным средним образованием), его окружали сплошь одни  женщины,  среди
которых было множество интересных. И от взгляда Алексея не укрылось, что его
появление явно не оставило их  равнодушными  -  откуда-то  взялись  нарядные
кофточки, кое у кого - помада на губах, тушь на ресницах и  новые  прически.
Под обстрелом глазок - серых, карих, голубых - он оказывался постоянно...  И
все. Его мало-мальский ответный интерес наталкивался на глухую  стену.  Речи
смолкали, улыбки исчезали либо кисли прямо на виду. И так  было  везде  -  в
отделе снабжения, в бухгалтерии, в цехах, в канцелярии, в библиотеке, в доме
культуры, где Алексей стал подрабатывать, играя на вечерах отдыха.  Конечно,
многое тут было от ханжества, которое неприятно поразило Алексея в советских
женщинах, за исключением лишь самых отпетых или уже совсем простых. Но  ведь
были, были и поцелуи, и объятия, и слезы  в  рабочее  время,  и  шепотки  за
спиной, круги под глазами и рассеянные блуждающие улыбки на  лицах,  бледных
после бессонной ночи,  и  кучки  кавалеров  у  ворот  фабрики,  и  внезапные
недомогания, и сплетни, сплетни - в мужском кругу, в женском, в смешанном.
   Но Алексей был чужак. Хуже того, чужак  -  подозрительный,  явившийся  из
мира далекого, недосягаемого,  не  имевшего  для  окружающих  сколько-нибудь
реальных очертаний, а потому враждебного. Никто не говорил ему это  в  лицо,
но отношение витало в воздухе. И приходилось "идти по низам" - от  разбитной
сорокалетней  пьяницы  соседки  с  дряблым  телом  и  угарным  дыханием   до
незамужней кассирши Али с золотыми зубами,  жесткой  шестимесячной  завивкой
бесцветных волос и варикозными венами.  Было,  было...  и  тайные  визиты  в
городскую больницу, где за приличные деньги пришлось пройти очень неприятный
курс лечения, и ночное бегство в неглиже от озверевших пьяных конкурентов, и
мерзкий привкус во рту,  когда  просыпаешься  в  несвежей  постели  рядом  с
храпящим телом, некрасивым и немилым,  и  страстные  клятвы  самому  себе  -
прекратить, прекратить, прекратить... Так и сложилось, так и далее по  жизни
пошло: либо чистая, вечная женственность, олицетворенная в недоступной  ныне
Наташе и влюбленность идеальная либо куски  мерзкой,  похотливой  плоти.  И
чувства эта плоть вызывала примерно такие же, какие вызывает отхожее место -
бывают сортиры почище и покрасивее, бывают совсем уже вонючие и поганые.

III

   Осенью Алексея взяли. Прямо в отделении, куда он  пришел  на  ежемесячную
регистрацию. Подошел гражданин в  штатском  и...  Скорее  всего,  кто-то  из
бывших харбинцев, выслуживаясь, осведомил о давней  и  глупой  гимназической
выходке - бегстве в Трехреченскую и обратно. Что  ж,  кто  бы  ни  был  этот
стукач, он спас Алексею жизнь, потому что через полгода всех остальных,  кто
ехал с ними на родину в китайском спальном  вагоне,  а  потом  рассеялся  по
городам и весям Сибири,  арестовали  по  некоему  "белокитайскому  делу",  о
котором   "семеновский   бандит"   Захаржевский    узнал    из    газет    в
культурно-воспитательной части учреждения АЧ 84/0186 Дальстроя, а  некоторые
подробности получил по зэковскому "телеграфу". Как выяснилось,  заговорщики,
направляемые лично Чан Кайши, намеревались путем цепочки диверсий и  мятежей
добиться отделения Сибири от СССР и создать на ее  территории  марионеточное
государство, подчиненное Тайваню и косвенно США, а в дальнейшем использовать
этот плацдарм для развязывания войны против СССР и Красного Китая.  Гуманный
советский суд,  учитывая  чистосердечные  признания  обвиняемых  и  то,  что
заговор был раскрыт доблестными органами  до  того,  как  преступная  группа
перешла к активным действиям, сохранил преступникам жизнь, определив  им  по
двадцать пять лет лишения свободы (Алексею накрутили "червонец").  В  списке
из девятнадцати фамилий Алексей не нашел  отца.  И  лишь  намного  позже  он
узнал, что отца забрали прямо из больницы с тяжелейшим  воспалением  легких,
везли через весь город в одном легком пиджачке, а неделю спустя старик  умер
в другой больнице, с зарешеченными окнами, не побывав ни на  одном  допросе.
Остальных же заговорщиков "телеграф" довел до ворот Омского централа, а  что
с ними было дальше - не знает никто. Впрочем, догадаться было несложно...
   Алексею повезло и еще раз - начальник  учреждения  был  большой  любитель
музыки, особенно классической оперетты. Двусмысленное, холуйское  положение,
в котором Алексей оказался, чуть ли не сразу с пересылки попав в "придурки",
тяготило его страшно, и он завидовал спокойным крепким работягам,  мечтая  о
пиле, топоре, "кубиках"... Эта дурь прошла быстро. Лагерные условия сместили
акценты жизненных ценностей. Тепло, сравнительная  сытость,  надежное  место
стоили дороже. Возможно, дороже ровно на жизнь: работяг давило бревнами, они
замерзали на  командировках,  ломали  руки,  ноги,  головы,  надрывались  от
непосильных норм...
   Уже потом, трясясь в  общем  вагоне  по  сибирским  просторам,  полностью
реабилитированный "белобандит" дал себе зарок  -  вычеркнуть  из  жизни  эти
страшные годы, начать жизнь заново, будто ничего  этого  не  было,  не  было
вовсе. Но стоило забыться, расслабиться  -  и  груз  пережитого  обрушивался
потоком воспоминаний, вспышками сцен, лиц, слов. Особенно тяжелы были  ночи.
Там крепкий сон был беспечностью недопустимой, и Алексей  приучился  дремать
вполглаза. Тогда это спасало, но сейчас, на воле,  именно  на  этом  порожке
между сном и бодрствованием накатывали кошмарные видения из прошлой жизни.
   В Иркутске Алексей  без  удивления  посмотрел  на  оборванных  ребятишек,
высыпавших на покосившееся крыльцо домика на Индустриальной,  14,  поглазеть
на чужого дядьку, выслушал краснолицую бабу, кричавшую ему  из  дверей:  "Мы
тута живем, и никаких правов не имеете!.." По счастью,  во  второй  половине
дома была жива еще баба Ксения, у которой он попил чаю с морошкой и клюквой,
узнал об отце, переночевал, получил пачку старых писем  и  фотографий  -  и,
вяло удивившись, столовое серебро и мамино золотишко. Милая бабка сожалела и
даже извинялась, что не сумела тогда забрать и сберечь "мебелей" и что  одно
колечко у нее потом украли. Алексей поблагодарил ее,  оставил,  несмотря  на
отказы и уговоры, самый толстый браслет,  остальное  завернул  в  тряпицу  и
отправился на вокзал. Он и сам не понимал, что с ним происходит. В последние
лагерные месяцы он жил  предвкушением  воли,  авансом  переживая  счастье  и
душевный подъем. Ну, вот она, воля - и что? И ничего. Он поймал себя на том,
что насильно,  натужно  заставляет  себя  чувствовать  то,  что  чувствовать
надлежало: радость свободы, печаль по отцу, не оставившему после  себя  даже
могилки, благодарность простой русской старушке, не  побоявшейся  держать  у
себя бумаги "шпиона" и сумевшей сберечь для него "цацки", хотя вполне  могла
бы употребить их по собственной надобности... Но душа заледенела. И  с  этим
панцирем пришел он  на  вокзал,  купил  билет  на  Ленинград,  тут  же  снял
грудастую и полупьяную уборщицу и полтора дня, оставшихся до поезда,  провел
в ее неказистом жилище, проедая и пропивая  отцовский  хронометр,  проданный
тут же, на вокзале - впрочем, пропивала в основном она.
   Когда стало ясно, что большинство "каэров"  подпадает  под  реабилитацию,
начальство в порядке льготы  сняло  им  ограничения  на  переписку.  Алексею
писать было некому. Точнее, почти некому. В середине двадцатых, отправившись
на КВЖД по зову партии, отец оставил в родном  Ленинграде  мать  и  младшего
брата, тогда еще студента. Бабушки давно уже не было в живых,  а  с  дядькой
Всеволодом завязалась переписка только с приездом в  Союз.  Письма  от  дяди
Севы были редкими, но пространными и вполне родственными.  Он  с  увлечением
писал  о  своей  работе  в  Институте  микробиологии,  приглашал  в   Питер,
расспрашивал об их жизни  на  чужбине  и  в  Сибири.  Алексей  отправил  ему
короткое и сдержанное  письмо,  попросив  извинения  за  долгое  молчание  и
написав, что работает по специальности (а  разве  нет?)  и  скоро  уходит  в
отпуск. На ответ он не особенно рассчитывал - дядя по  штемпелю  и  конверту
догадается, откуда пришло письмо,  и  вполне  может  не  захотеть  ответить.
Ответ, однако же, пришел. Дядя попенял Алексею за то, что долго не  давал  о
себе знать,  ловко  обозначив  между  строк,  что  причину  молчания  вполне
понимает, и пригласил в гости, когда выйдет "отпуск"...
   Наличие родственников за границей Всеволода  Ивановича  Захаржевского  не
радовало нисколько - и неважно, что оказались они там не по своей воле.  Это
было  единственное  темное  пятно  в  его  почти   безукоризненной   анкете.
Социальное происхождение было хоть и не рабоче-крестьянским, но  ни  в  коей
мере не постыдным. Родители - телеграфист и акушерка,  старые  члены  партии
(эсеровской, правда, но об этом лучше было не писать, тем более  что  выбыли
они из партии задолго до революции),  нормальная  "народная  интеллигенция".
Прокол с братцем Всеволод Иванович пытался всеми силами замазать - и много в
этом преуспел. Перед войной он защитил диссертацию  о  прогрессивном  учении
академика Павлова, где весьма изящно доказал, что  это  учение  есть  прямое
продолжение идей Маркса - Энгельса - Ленина - Сталина, развернутое  в  сферу
биологии вообще и микробиологии в частности. Диссертация эта вогнала  ученый
совет в такую  тоску  и  страх,  что  Захаржевскому  была  сразу  присуждена
докторская  степень.  После  приснопамятной   сессии   ВАСХНИЛ   1948   года
Захаржевский  стал  членкором.  Возвращение  родственничков   из   эмиграции
пришлось довольно кстати - из анкеты исчез неприятный пункт,  а  неловкость,
вызванная  письмами   этих   классово   подозрительных   лиц,   была   снята
незамедлительно: письма от брата Всеволод Иванович тут же показал друзьям из
органов, и те порекомендовали ему  вступить  в  самую  дружескую  переписку,
посоветовав знакомить их с посланиями  из  Иркутска,  а  заодно  уж  -  и  с
собственными ответами на эти послания. Даже когда  на  брата  с  племянником
обрушился карающий меч революционного правосудия, ко Всеволоду Ивановичу  не
было никаких претензий. Вспоминать о родственниках ему не хотелось.
   Письмо от племянника вынула из ящика теща,  вредная,  жутковатая  старуха
(ровно на год младше самого членкора, пардон, с 1951  года  уже  академика),
присутствие которой Захаржевский терпел лишь потому, что она взяла  на  себя
все заботы о сыночке - Никитушке, первенце, который появился на свет в семье
пятидесятилетнего академика меньше года назад. Выходила малыша,  родившегося
хилым  и  болезненным,  окуривала,  травами,  поила,  обереги  в   подушечку
зашивала. Молилась еженощно - к ужасу  академика,  атеиста  по  должности  и
убеждениям. Но к году ребеночек выправился, окреп, свесил по плечам  розовые
щечки. Тогда Всеволод Иванович начал было настраивать молодую жену: не  пора
ли, мол, пора, не заскучала ли мамочка по родному дому, чадо-то теперь можно
и опытной няне препоручить... Но Ада - по паспорту  Ариадна  Сергеевна  -  и
слушать не стала.
   - Только через мой труп, - заявила она. -  Ты  не  соизволил  купить  мне
шубу, которую Зиночка задаром отдавала, а на няню тебе денег не жалко,  хотя
мама обходится нам почти бесплатно.
   - Но, радость моя, у тебя и так есть три шубы...
   - В которых стыдно появиться на люди!
   - Тогда, может быть, попросим Клаву?
   - Чтобы она весь день возилась с малышом, а  дом  тем  временем  зарастал
грязью?.. А если маленькому опять станет худо, ты подумал?..
   - Ну ладно, ладно, только ради Никитушки... Ради Никитушки! Сына академик
любил безмерно и ради него готов  был  на  любые  жертвы.  Чего  стоил  один
переезд? Как приходилось  выбивать  семикомнатную  квартиру  вместо  прежней
четырехкомнатной,  маленькой,  но  такой  уютной!  А  ругаться  с   идиотами
солдатами, пригнанными на ремонт и перевозку вещей? Вместо дуба  в  гостиной
настелили бук, обои перепутали, грохнули любимую  зеленую  (как  у  Ильича!)
лампу... А теперь еще брать в дом эту юродивую!
   Еще слава ВКП(б), что явилась эта лешачиха уже после Вождя, а то с  такой
тещенькой загремел бы товарищ академик на всю катушку. Подумать  только,  на
известие о том, что родился внук и  назван  Никитой,  эта  нежинская  стерва
прислала телеграмму из двух слов: "Поздравляю прогнувшись". Правда,  чего  у
нее не отнимешь, о младенце пеклась крепко, и Никитушка  признавал  ее,  как
никого. "Мама", черная,  тощая,  смуглая  дылда,  расхаживала  в  немыслимых
цветных нарядах, беспрестанно смолила  "Беломор"  (разумеется,  не  рядом  с
малышом), сиплым басом ругалась  со  всеми  подряд,  привезла  с  собой  два
сундука каких-то совершенно ведьминских штучек и забила  ими  выделенную  ей
комнату, в которую запретила соваться кому-либо, кроме дочери. Высказывалась
же обожаемая так, что Всеволода Ивановича холодный пот прошибал:
   - Письмецо тебе, отбайло! Из Сибири, я так понимаю, от  умученного  тобою
брата...
   - Побойтесь вы, мама. Я-то тут при чем?
   - Тобой ли, твоими ли опричниками красножопыми...
   - Не моими, мама, а бериевскими!
   - Ну и что? Ты в своем деле тот же Берия, тот же Сралин поганый!
   Академик заткнул уши, а когда теща вышла, дрожащими руками вскрыл письмо.
   Оно действительно было из лагеря, только не от  брата,  а  от  племянника
Алексея. В нем сообщалось о смерти отца, о  грядущем  освобождении,  которое
Алексей осторожно назвал "отпуском". Академик призадумался. Еще год назад он
немедленно отправил бы подобное письмо в  мусорную  корзину,  предварительно
порвав на  мельчайшие  клочки.  Нет,  отнес  бы  его  к  Саладинову  в  МГБ.
Посоветовались бы, решили, что делать... Но теперь, после смерти  Усатого  и
разоблачения Берии, все в стране менялось, тихо, но упорно.  Еще  висели  по
учреждениям портреты Отца и Учителя, однако вот и контру  выпускать  начали,
реабилитировать даже. И, как знать, если всерьез начнут ворошить  прошлое...
Тогда и будущего не останется. Надо бы как-нибудь подстраховаться. А  так  -
"брат и племянник пострадали от кровавых сталинских опричников"...  Спасибо,
"мама", хорошее словечко подсказала! Нет, племянничка  надо  приласкать.  На
всякий случай.
   И полетело на Дальстрой теплое, родственное письмо.

IV

   Академик стоял на кухне и  задумчиво  поедал  сгущенное  какао  прямо  из
банки. Услышав знакомый змеиный  свист  шелкового  халата,  он  обернулся  и
посмотрел на вошедшую жену.
   - Тебе пора, котик, - с ласковой улыбкой сказала Ада. - Звонил  Руль,  он
уже заправился и через пять минут будет.
   Всеволод Иванович давно уже решил  собственной  персоной  отправиться  на
Московский  вокзал  встречать  дорогого,   хоть   и   лично   не   знакомого
родственника. В добротном  заграничном  плаще,  в  фетровой  шляпе,  с  чуть
обозначенной бородкой под губой (как у товарища Булганина!) он смотрелся  на
редкость импозантно, заметно выделяясь среди замухрышистой вокзальной толпы.
Подошел обозначенный в телеграмме поезд,  и  академик  принялся  внимательно
вглядываться в лица пр