ет. Ты жить будешь беззаботно, весело, молодой останешься  до
глубокой старости, человека встретишь, во всем тебе подходящего, но мужа  не
бросишь, не захочешь.
   - А он, Сева?
   - А, твой-то,  отбайло?  Долгая  жизнь  и  у  него  будет,  но  болезная,
невеселая. Тело сохранит, а ум потеряет. Семью  сохранит,  а  дом  потеряет.
Чины, звания сохранит, а дело жизни потеряет.
   - Никитушка?
   -  Никитушке  счастье  будет  обманчивое,  отравленное.  Печалью  главной
отравленное...
   - Какой печалью?
   - Что мужчиной родился - Ада вздохнула.
   - А она?
   - Про нее говорила уже. Своя у нее дорога.
   - И ничего-ничего уже не сделать? Мать наклонилась к ее уху и зашептала:
   - Есть путь. Только негоже мне, потомственной викке,  и  говорить-то  про
это. Ада напряглась.
   - Ты, как я уеду, можешь ее в церковь отнести, окрестить. После того  она
долго болеть будет, страшно, на всю жизнь калекой останется. И жизнь будет у
нее недолгая, тяжелая. Но Рогатый власть над ней потеряет. Только непременно
ты сама должна в церковь отнести, добровольно. Если Клава тайком окрестит  -
ничего не изменится.
   - Ой, мама... Страшно как! Болезнь, уродство, ранняя смерть... А если  не
окрещу?
   - Благодетель ее своими заботами не оставит. Все  у  нее  будет,  к  чему
человек  стремится,  и  в  изобилии.  Ум,  здоровье,  красота,  сила.  Удача
небывалая будет... Только решать сейчас надо. Потому что  какое  решение  ни
выберешь, про то что было и второе, забыть придется.  А  это  можно,  только
пока я здесь.
   - Дай папиросочку!
   Ада курила, смотрела в окно, барабанила пальцами по подоконнику.
   - Нет, - решительно сказала она. - Не будем крестить.
   Вечером  Захаржевские  узнали,  что,  привезя  их  из  клиники  домой   и
возвращаясь в гараж, Боря Руль  не  справился  с  управлением,  выскочил  на
встречную полосу и  столкнулся  с  грузовиком.  Руль  погиб  на  месте,  ЗИМ
превратился в груду железа, а водитель грузовика лежит в больнице в глубоком
шоке.
   - Ужас какой! - прошептала Ада, округлив глаза. - А  если  бы  это  было,
когда мы там ехали?
   Что-то в ней неуловимо изменилось. Это заметили и Клава, и  Никитушка,  и
даже сам академик. Но словами определить не мог никто.
   "Тут физиология, - решил Всеволод Иванович. - Матерью стала, заземлилась,
так сказать, естественным образом. И хорошо - меньше блажить будет".
   На другое утро, когда академик отправился в институт, а Ада и Клава вышли
на прогулку с Никитой и девочкой, к дому подъехал грузовик  с  крытым  белой
фанерой кузовом. Проворные немногословные грузчики в  черных  халатах  стали
выносит и загружать какие-то сундуки. Ада, сидевшая  с  коляской  в  том  же
дворе, сообразила, что происходи лишь в тот момент, когда из парадной  вышла
мать с большой сумкой и зонтиком.
   - Мама! - крикнула Ада, устремляясь к ней через детскую площадку.
   - Прощай, дочка! - крикнула в ответ Анна Лавыдовна и, не  замедляя  шага,
забралась в кабину грузовика.
   - Постой!
   Грузовик тронулся. Ада застыла, не добежав до него несколько шагов.
   Она смотрела вслед, пока грузовик не скрылся  за  углом  соседнего  дома.
Потом она вернулась к коляске.
   - Ну и пусть, раз так! - громко сказала Ада. - Верно, дочка?
   Она заглянула в коляску, и ей показалось, что девочка улыбается.
   Академик, узнав, что его  обожаемая  тещенька  отъехала  наконец  в  свой
Нежин, хоть и немного странным порядком, вздохнул с облегчением.
   - Теперь придется искать няню, - озабоченно сказала Ада.
   - Найдем, - бодро ответил муж и почти без паузы добавил:
   - А дочку я решил назвать Татьяной. В память моей мамочки.  Светлая  была
женщина.
   Ада наморщила лоб. Помнится, они с матерью едва ли не год  назад  выбрали
совсем другое имя и между собой так и называли еще не  родившегося  ребенка.
Но какое имя? Нет, решительно не вспомнить...
   - Пусть будет Татьяна, - сказала она и чмокнула академика в щеку. -  Ведь
ты же, котик, главный в доме. За тобой всегда последнее слово.
   - Нет, ну если тебе не  нравится...  -  начал  капризным  тоном  Всеволод
Иванович.
   - Танечка? Ну, что ты, котик? Очень нравится!

XIV

   Десятого мая, ровно через месяц после этого  разговора,  в  ста  двадцати
километрах южнее, на пороге совсем  другого  роддома  стояла  совсем  другая
женщина и держала совсем другой сверток  -  выцветшее  байковое  одеяло  без
всяких ленточек и кружев. Сверток извивался в ее руках и  слабо  попискивал.
Женщину никто не встречал.
   - Да заткнись ты!  -  раздраженно  сказала  она,  встряхнула  сверток  и,
заметив через два дома милицейский "газик", зашагала в том направлении.
   Из "газика" вылез квадратный старшина и смотрел, как она приближается.
   -  Ну  что,  Приплодова,  поздравляю  с  приблудом!  -   гаркнул   он   и
расхохотался. - Это я в смысле Приблудову с приплодом. Вишь, и распогодилось
впервые за  после  праздников,  как  на  заказ,  не  иначе  блат  у  тебя  в
небесной-то канцелярии, а?
   - Ох, скажете тоже... - подхихикнула Валька. - Нешто б я тогда себе такую
жизнь загадала бы...
   - Ты залезай давай! - продолжал, не слушая ее, старшина. - Бабы  там  уже
каптерку для вас отдраили, кровать принесли, тумбочку, пеленок настрогали...
Ох, и напьетесь, поди, вечером-то!
   - Хи-хи-хи! - льстиво и чуть кокетливо подхватила,  усевшись,  Валька.  -
Мне ж нельзя, я ж теперь кормящая.
   Старшина завел мотор.
   - Знаем мы вас, кормящих... Ох, не спросил - мужик, баба?
   - Девка, - сокрушенно сказала Валька. - И тут  ничего  у  меня  путем  не
выходит.
   - Ну, не скажи. Бабель, она в хозяйстве тоже предмет полезный. - Он через
плечо поглядел на Вальку и добавил:
   - Это, конечно, смотря какая бабель.
   Когда они тронулись, Валька сказала:
   - Ой, Сергей Сергеич, по случаю праздничка...
   - Чего тебе? - настороженно спросил старшина.
   - Мне тут бабы в роддоме сказали, что на Советской улице скупка  имеется.
Не согласитесь туда зарулить, а в поселок потом уже. Я сдать кой-что хочу...
   - Золотишком, что ли, разбогатела? - Старшина хмыкнул.
   - А я вам буду по гроб жизни  благодарная.  Угостить  или  там  постирать
чего. На огороде опять же. Только вы, пожалуйста, в скупку  вместе  со  мной
зайдите. Для солидности.
   - Ох, и хитрая же ты баба, Приблудова! - сказал старшина, но на Советскую
свернул.
   ...Это когда Вальку перед самой отправкой на поселение отпустили  собрать
вещички, она упихала в баул тряпки, взяла  ложку,  платьице  от  погубленной
куклы (все память!), кружку, ножницы, иголки  с  нитками,  оставшуюся  банку
варенья, мыла кусок нераспечатанный, припрятала на груди деньги,  вырученные
за швейную машинку (больше ни на что  покупателей  не  нашлось),  и  полезла
снимать со шкафа коробку с бигуди. Коробку она  на  обратном  пути  уронила,
бигуди рассыпались по полу, а одна, проклятая, закатилась под  шкаф.  Валька
полезла доставать ее и возле  самой  дальней  ножки  наткнулась  на  что-то,
завернутое в тряпочку. Она развернула тряпочку -  и  обомлела.  Богатство-то
какое! Три колечка - одно обручальное,  два  с  камушками,  браслет  желтый,
кулон с зеленым  камнем...  Должно  быть,  от  Алешеньки  бедного  осталось.
Прежние-то сожители живехоньки, сто раз явились бы за добром своим, если  бы
даже и забыли, уходя... Валька завернула все это обратно и спрятала тряпочку
на груди, рядом с деньгами. Там оно и хранилось с тех пор,  только  тряпочки
менять приходилось, и еще перед каждой баней  Валька  запиралась  в  отхожем
месте и быстренько подшивала  тряпочку  к  внутренней  стороне  лифчика.  Но
теперь-то денежки нужнее будут. Она решила продать пока  колечко  с  красным
камушком, которое потоньше...
   - Ну что, богатейка, - сказал старшина, когда они вышли из скупки, где их
по причине его внушительных погон обслужили вне очереди и  даже  в  цене  не
сильно обидели. - С тебя причитается. Давай теперь с тобой в винный заедем.
   - Отчего не заехать-то, Сергей Сергеич? Угоститесь от души,  от  чистого,
как говорится, сердца. Но только я  Христом-богом  прошу,  не  проговоритесь
бабам про колечко-то... Да  замолкни  ты,  зуда!  -  Это  она  уже  крикнула
ребенку, который разъерзался и раскричался в одеяле.
   - Ты, Приблудова, на дите  орать-то  погоди,  наорешься  еще,  -  заметил
старшина, - лучше спасибо скажи малявке своей.
   - Это за что ж такое спасибо-то? - недоуменно спросила Валька.
   - Большое и душевное. Она, не успела  на  свет  народиться,  а  уж  мамке
подарочек сделала.
   - Ка-акой еще  подарочек?  -  протянула  Валька,  совсем  уже  ничего  не
понимая.
   - А такой, что аккурат к Первомаю вам,  ребятницам,  снисхождение  вышло,
так что считаешься ты теперь, Приблудова, вольной поселенкой.  Хоть  сегодня
можешь паспорт в отделении получить...
   - И ехать куда пожелаю, что ли? - не  веря  своему  счастью,  пролепетала
Валька.
   - Можешь, конечно, только вот  зачем?  Прописку  питерскую  ты  все  одно
потеряла  и  восстановить,  я  так  понимаю,  вряд  ли  получится.  Разве  к
родственникам? Есть у тебя?
   - Мать, - нехотя проговорила Валька. -  Приемная.  Только  что  я  у  ней
забыла, у бабы Симы-то? Что тут деревня, что там -  все  одно.  Останусь  я.
Декрет отгуляю, на весовую вернусь. Раз уж я теперь вольная, так  здесь  оно
вольнее будет, чем в Хмелицах. А там посмотрим.
   - Дело, - согласился Сергей  Сергеевич.  Ребенок  в  одеяльце  зашелся  в
крике.
   - Мокрая, поди, или жрать хочет, - сказал старшина.  -  С  пеленанием  до
поселка подождать придется, а подкормить и сейчас можно. Слышь,  Приблудова,
доставай сиську, не стесняйся.
   Валька расстегнулась и дала девочке грудь. Та сразу успокоилась и  громко
зачмокала.
   - Во наяривает! - восхищенно заметил старшина. - Назовешь-то как?
   - Ее, что ли? А Танькой!
   - Почему Танькой?
   - Это когда я еще в УРСе работала, была там  у  нас  продавщица,  Танькой
звали. Красивая, стерва. И вот, значит, повадился к ней  в  гастрономический
генерал один, не старый еще. То сметанки возьмет, то  колбаски.  У  нас  еще
девки смеялись. Что-то, говорят, Танька, женишок твой сегодня  не  заявился.
Другую, видать,  нашел.  А  она  молчит,  только  губы  поджимает.  А  потом
уволилась наша Танька, и не видели мы  ее  месяца  четыре.  И  генерала  как
ветром сдуло. Но вот под зиму уже останавливается возле магазина черный ЗИЛ,
и выходит из него тот генерал в парадной шинели, а под ручку с  ним  -  наша
Танька, вся в белых мехах и с муфтой белой! Заходят они, значит, в  магазин.
Танька перед каждым отделом прошлась, всем  себя  показала,  а  потом  носик
сморщила и говорит генералу своему: "Что-то тут  товар  все  некачественный.
Поедем, Толик,  на  Невский".  И  вышла  гордо  так.  Все  ей  только  вслед
посмотрели... Вот и я свою шелупонь решила Танькой назвать.  Вдруг  тоже  за
генерала выскочит, будет в белых мехах ходить, попой вертеть...
   Старшина расхохотался.
   - Ну, Приблудова, не  соскучишься  с  тобой!  За  генерала,  говоришь?  А
полковника в зятья не возьмешь?
   Так в один год и под одним именем вступили в жизнь  два  новых  человека,
носящих одно имя,  и  никто  не  ведал  об  их  родстве.  Обстоятельства  их
появления на свет мало предрасполагали к тому, что  судьбы  их  когда-нибудь
пересекутся. Однако пересеклись и отметили своим пересечением  еще  не  одну
судьбу. А как именно - об этом мы очень скоро узнаем.

Глава вторая
ТАНЕЧКА И ВАНЕЧКА
(27 июня 1995)

   В  половине  шестого  за  окном  запели  первые  трамваи.  Иван  Павлович
встрепенулся, с отвращением поглядел на пишущую машинку и, кряхтя,  поднялся
из-за верстака. Подошел  к  окну,  достал  папиросу,  закурил  -  и  надолго
закашлялся. Потом, раскурив успевшую потухнуть папиросу, выглянул на  улицу.
Дома на другой стороне, ползущий трамвай, грузовик возле  универсама  -  все
было как в тумане. Иван Павлович протер глаза, но пелена не исчезала.
   - М-да, - произнес он. -  Хреновенько,  милостивые  государи.  Вы  имеете
видеть перед собою жертву излишней чистоплотности.
   Окажись в этот момент в его квартирке какие-нибудь  милостивые  государи,
они восприняли бы слова хозяина с недоумением: жилище Ивана Павловича отнюдь
не свидетельствовало об излишней чистоплотности. Скорее  наоборот.  В  одном
углу продавленная тахта, которая никогда не заправлялась, да и белье на  ней
менялось нечасто. В другом - грубой работы верстак, на котором  перемешались
бумаги, книги, тряпки, грязная посуда, чайник, окурки, бутылки в  узорах  из
засохших  остатков  кефира  и  прочее  в  том  же  духе.  Рядом  почерневший
славянский шкаф - прямо из старого фильма про разведчиков. На полу - окурки,
бумажки, пыль и сор. По углам паутина. Обои где оторвались, где выцвели, где
засалились, так что и цвет их, и рисунок можно  было  назвать  только  одним
словом - неопределенный.
   Однако Иван Павлович давно уже ничего этого не замечал  и,  называя  себя
жертвой чистоплотности, имел в виду другое, что случалось с ним  всякий  раз
накануне крайне редких за  последнее  время  дневных  выходов  в  люди  -  в
издательства, в  Союз,  в  ранние  гости.  Магазины,  сберкасса,  прачечная,
разумеется, не в счет. Так вот, забравшись под одеяло, Иван  Павлович  вдруг
вспоминал, что  уже  неделю  толком  не  мылся,  а  завтра  как-никак...  Он
вскакивал, набирал ванну, отмокал в ней, терся шампунем и намыленной губкой,
ополаскивался, а потом ворочался с  боку  на  бок,  совершенно  не  в  силах
заснуть. Глаза открывались  сами  собой,  пробуждался  зверский  аппетит,  в
голове начинали крутиться бессвязные, но невообразимо подвижные мысли. Через
пару часов Иван  Павлович  признавал  наконец  свое  поражение  в  борьбе  с
бессонницей, поднимался, влезал в  домашний  свитер  и  шлепанцы,  заваривал
кофе, тащил из холодильника  что  было,  вскрывал  новую  пачку  "Беломора",
садился за верстак и вставлял новый лист в машинку. Иногда работа  втягивала
его, и выскакивали строки относительно осмысленные, но чаще он просто  сидел
и тупо выстукивал что-то вроде "ячсмитьбю" или рисовал рожи.  Впрочем,  и  в
первом  случае  все,  сотворенное  такими  ночами,   утром   перечитывалось,
комкалось и росло кучей на полу. После таких ночей выходы Ивана Павловича  в
люди  получались  путаными  и  невразумительными,   домой   он   возвращался
измочаленным, падал на тахту и часами пялился в телевизор, кушая все  подряд
- и страдания Марианны., и придурковатых мавродиков, и новости,  от  которых
хотелось залезть в шкаф и больше не вылезать, и мужика верхом на верблюде, с
ослепительной улыбкой жующего  какое-то  говно  с  ксилитом.  Под  это  Иван
Павлович и засыпал незаметно.
   Со вздохом отвалившись от окна, он  поплелся  в  "гавану"  -  совмещенный
санузел, разделся и встал под ледяной душ.  Это  отчасти  помогло  -  стихла
вибрация органов, сошла пелена,  застилавшая  все  вокруг.  Однако  осталось
жжение в глазах и общая  истома.  Конечно,  можно  было  бы  выпить  кофейку
покрепче - но тогда печень и кишечник, и без того  неспокойные,  взбунтуются
окончательно, с самыми непредсказуемыми последствиями. Значит, чайку...
   Растирая не слишком упитанное, но дряблое тело, Иван Павлович заглянул  в
зеркало, и увиденное ему очень не понравилось.
   - Красное и черное, - проворчал он. - Слова  Стендаля,  музыка  народная.
Три года ведь, как юный пионер, не  употребляю,  а  рожа  как  с  недельного
перепою. Нет правды, на Земле!
   "Красное" - это были глаза, а "черное" -  под  глазами.  Седоватые  вихры
торчали во все стороны, а одна прядь залезла прямо в глаз.  Загладив  волосы
пятерней - расчески Иван Павлович покупал чуть ли не каждую неделю,  но  все
они тут же терялись куда-то, - он пошел в кухню и зажег две конфорки...

(1971-1976)

I

   Сахар на Новгородчине ни в каком  виде  не  произрастает,  а  варенье  да
сладкие пироги там любят, как везде.
   С обеда на птицефабрике остались дежурить только безмужние Тонька  Серова
и Тайка Семенова. Остальные бабы, побросав инвентарь и похватав  мешки,  кто
какие придется, припустили занимать очередь в  продмаг  -  в  самый  перерыв
прибежала запыхавшаяся шоферова Дуська и сообщила, что туда песок завезли. В
первых рядах, как Чапаев, мчалась, естественно, Жигалкина Лизка. Ее уже всем
заметное "интересное положение" ничуть не поубавило прыти у этой некрасивой,
желтолицей и узкоглазой, как чукча, но доброй и работящей молодухи.  Добежав
и заняв очередь, она  тут  же  приметила,  что  из  дверей,  согнувшись  под
тяжестью куля, выходит ее соседка, баба Саня.
   - Эй, Сань, не в службу, а в дружбу, дотащишь  когда  -  кликни  там  мою
Таньку, пусть сюда идет, а то мне тяжести доктор не велел! - крикнула она.
   - Кликну, кликну, - сипло заверила баба Саня и зашаркала прочь.
   - Здравствуй, Лизавета, - сказала женщина, что стояла в очереди  как  раз
перед нею.
   - Ой,  Дарь  Иванна,  не  приметила,  и  вам  здравствуйте,  -  торопливо
произнесла Лизка.
   Дарья  Ивановна  на  своем  учительском   веку   половине   Хмелиц   дала
восьмилетнее образование, выучила саму Лизку, а теперь  вот  скоро  выпустит
из-под своего крыла и Таньку. Месяц всего остался.
   - Каждый день вроде видимся, а поговорить-то все  недосуг,  -  продолжала
учительница. - Как живешь, Лизавета? Виктор как?
   - Да так... живем - хлеб жуем, - отвечала Лизавета. - А Виктор что  -  он
ничего.
   - Да-а, - задумчиво протянула Дарья Ивановна. Викторово "ничего"  гремело
на всю округу. Маленький, кривоногий и шебутной Виктор взялся невесть откуда
с бригадой  строителей,  охмурил  невзрачную  Лизку,  женился  и  остался  в
Хмелицах, в. домике, что достался Лизке после бабушки  Семирамиды  Егоровны,
упокой Господи ее душеньку. И пошел куролесить... И ведь  не  сказать,  чтоб
был совсем забулдыга, пьет, как все мужики,  бывало,  и  по  неделе  трезвый
ходит, а вот поди ж ты... Главное, вся его  гульба  -  с  последствиями.  То
скирду казенную спалит, то  трактор  новый  в  болоте  утопит,  за  морошкой
собравшись. А за все платить приходится, деньгами - чтоб тому же  Витьке  на
казенных харчах задницу не парить.
   Все жалели Лизку, хотя и понимали, что мужика более  справного  ей  и  на
роду написано не было. Хорошо, хоть такой-то взял.
   - Я, Лизавета, больше про Таню твою поговорить хотела,  -  сказала  Дарья
Ивановна. - Уж скоро совсем получит она свидетельство на руки, и куда? Вы не
думали, не решали?
   - Так что ж тут думать? - ответила Лизка. -  Отдохнет  немного,  а  после
сенокоса в бригаду к себе оформлю. А к осени, как мне в декрет идти, на  мое
место встанет.
   - Oх, Лизок,  пропадет  тут  девка-то,  в  Хмелицах,  -  вздохнула  Дарья
Ивановна. - Учиться бы ей дальше надо.  Головка  у  нее  умная,  начитанная,
только вот в облаках часто витает. А поет как -  заслушаешься!  Я  бы  ее  в
Новгород отправила, в музыкальное училище. Вон из их класса и Пантелеева,  и
Симка Голубева в сельхозтехникум идут, а уж куда им против твоей Таньки.  Да
и вообще, я думаю, через месяц-другой  никого  тут  из  голубочков  моих  не
останется. Все разлетятся... Так что ты, Лизавета, подумай.
   - А мне одной, что ли, и со  скотиной,  и  с  дитем,  и  с  курями,  и  с
огородом, да еще и с Витькой возжахаться? - возразила Лиза. - Вот ужо  когда
пойдет дитя ножками, тогда и подумаем.
   - Так оно так, - сказала учительница, - да не поздновато ли будет думать?
Это сейчас-то она на ребят смотреть не хочет, а года  не  пройдет,  кровушка
взыграет - а где они, паренечки-то? Которые  хорошие,  так  те  после  армии
никогда обратно не возвращаются, а которые возвращаются, так лучше бы  и  не
приходили - одна пьянь и рвань! А в городе,  глядишь,  она  и  профессию  по
талантам получит, и человека встретит хорошего, жизнь свою  устроит.  А  ей,
голубушке, уж ты поверь мне, долго в девках не утерпится. Горячая  будет.  И
если ты ей тут оставаться велишь, то  она  либо  хорошего  мужика