из  семьи
уведет, либо за первого прощелыгу выскочит. Женихи у нас  известно  какие  -
сплошь пьяницы, или эти... прости Господи.
   Лиза поняла, о ком она говорит. В прошлом году на МТС прямо из заключения
пришли работать четверо бывших уголовников. Выделили им большой почти  целый
выморочный дом на окраине, и они там жили и спали  между  собой...  ну,  как
мужики спят с бабами... Срамотища какая!
   А в  это  время  предмет  разговора,  Лизаветина  младшая  сестра  Танька
Приблудова, сидела на высоком берегу озера и задумчиво смотрела на  воду.  В
ногах у нее стояло корыто с выполосканным и отжатым бельем. На  сестру  свою
Танька не походила совершенно. Это была высокая, статная, красивая девушка -
ну прямо богатырша Синеглазка из русских былин. Только глаза у  Таньки  были
зеленые, с поволокой, а слегка вьющиеся волосы - чернее воронова крыла,  что
и вовсе уже не  вписывалось  в  образ  былинной  русской  красавицы.  Увидев
издалека ее ладную, крепкую фигуру с  большой  грудью,  широкими  плечами  и
бедрами и длинными, чуть полноватыми ногами, никто  и  не  подумал  бы,  что
смотрит на пятнадцатилетнюю девчонку, по существу еще  подростка.  И  только
подойдя совсем близко и заглянув в ее по-детски пухлое лицо с аккуратным,  с
небольшой горбинкой, носиком, в ее большие и доверчивые хризолитовые  глаза,
можно было определить ее истинный возраст, а то и скинуть годок-другой.
   Танька была натура тихая,  мечтательная,  неторопливая  и  погруженная  в
себя. Многие девчонки побойчее находили ее простоватой, чуть ли не дурочкой,
хотя училась она хорошо и при всей  внешней  медлительности  успевала  уроки
сделать, еду сварить для людей  и  для  скотины,  и  дом  прибрать,  и  дров
наколоть - в общем, все,  что  требовалось  в  повседневной  полудеревенской
жизни.
   Да, поселок Хмелицы нельзя было назвать деревней, но и до  города,  пусть
самого маленького, он тоже не дотянул. Имелись в нем огромная  тракторная  и
ремонтная  станция,  птицефабрика,  клуб,  несколько  пятиэтажек  с  паровым
отоплением, стадиончик, промтоварный и даже книжный магазины, ко по  большей
части улочки тянулись вдоль типичных деревенских домов  (что  поновее  -  из
бревен, что постарше - из традиционного для этих мест самодельного  кирпича,
производство которого прекратилось только в войну), с  заборами,  колодцами,
огородами, крытыми хозяйственными дворами, примыкающими  к  жилой  части,  с
мычащими коровами, с овцами, козами и прочей живностью... Впрочем,  что  там
долго объяснять - половина России живет в таких вот Хмелицах.
   Танька глядела, как на черную гладь озера садится  чайка,  как  бегут  на
воде круги, оставленные невидимой рыбой, склюнувшей с поверхности мошку, как
на дальнем берегу, где озеро переходит в болото, гнется  под  ветром  камыш.
Она  до  обморока  любила  здешнюю  природу  -  холмы,  озера,  неповторимые
валдайские леса, где соседствуют морошковое болото и солнечный южный  склон,
поросший лещиной и ежевикой, где, если ягода  не  вызревает  по  верхам,  ее
берут по низинам - и наоборот.
   Чайка взлетела ввысь и исчезла. Танька нахмурила лоб,  словно  припоминая
что-то, встала, подняла корыто и пошла к дому. Поставив корыто  на  крыльцо,
она тут же, через сени и горницу, направилась  к  русской  печке  и  достала
из-за трубы заветную толстую тетрадочку.
   Эту тетрадочку - свой "альбом" - она украсила сама, разрисовав цветами  и
узорами,  наклеив  вырезанные  из  разных  журналов  фотографии   знаменитых
артистов - от  Михаила  Ульянова  до  Элвиса  Пресли.  Сюда  она  записывала
понравившиеся ей  стихи  и  песни.  Александр  Блок  соседствовал  здесь  со
Степаном  Щипачевым,  а  "Маленькая  балерина"  -   с   "Маленьким   вором".
Встречались и такие строки:
   Шаланды, полные ткемали,
   В Одессу Костя приводил,
   И все пьянчужники вставали,
   Когда в пивную он входил.
   Это, кстати, были вполне сознательные  подстановки.  Непонятное  "кефали"
она заменила на "ткемали", потому  что  банку  с  такой  надписью  видела  в
продмаге. Ну, а в пивной кто заседает  -  понятное  дело,  пьянчужники.  Она
вообще воспринимала  искусство  очень  серьезно  и  старалась  все  додумать
самостоятельно и до конца. Об этом,  в  частности,  свидетельствовал  другой
раздел альбома, куда она записывала некоторые свои впечатления от фильмов  и
книг. В частности, там были следующие записи:
   "Сначала я очень любила Наташу Ростову, но какая же она оказалась подлая!
Променять князя Андрея на какого-то Анатоля!"
   "Поссорилась с Лизкой. Мы смотрели "Сагу о  Форсайтах",  а  она  обозвала
Ирэн гадиной -  зачем  бросила  такого  надежного  и  непьющего  Сомса  ради
психованного Босини. Но это же любовь, как она не понимает! Босини похож  на
нашего завклубом Егоркина, только симпатичней".
   "Вчера показывали Ленинград. Какой красивый! Мне захотелось в нем жить, а
потом пришла Катька и стала рассказывать, как она живет в этом Ленинграде  в
общежитии. Ужас! Хуже, чем у нас в детдоме. Теперь не знаю,  хочу  туда  или
нет".
   "Дочитала Евгения Онегина. Какая Татьяна молодец!  Так  этому  Онегину  и
надо! Ему в женщине дорог только блеск".
   Раскрыв альбом ближе к концу, там, куда она записывала чужие мудрые мысли
о жизни и о любви,  Танька  взяла  из  шкафа  ручку  и  записала  аккуратным
"чистописательным" почерком:
   "Человек создан для счастья, как птица для полета!"
   Эту фразу она услышала вчера по телевизору, но тогда записать  забыла,  а
сегодня, глядя на чайку, вспомнила...
   Явившись по зову бабы Сани, Танька взвалила на свою сильную спину мешок с
песком и понесла домой. Рядом, еле поспевая, семенила Лизка  и  придерживала
мешок за нижний угол - помогала как бы.
   - Слышь, Танька, Дарь Иванна говорит, в Новгород  тебе  ехать  надо,  как
школа кончится, - сказала Лизка.
   - Зачем это? - глубоким контральто отозвалась Танька. - Мне и тут хорошо.
   - Вот и я говорю.  А  она  -  надо  тебе,  дескать,  учиться  дальше,  на
музыкантшу.
   - Я тогда уж лучше в Ленинград поеду. Там тоже музыке обучают.
   - Никуда ты не поедешь. Что я тут без тебя делать буду?
   - Да я пошутила. Никуда я, сестричка, от тебя не уеду.
   Так переговаривались сестры по пути домой, даже не подозревая, что  через
месяц с небольшим Лизка резко переменит мнение, а Танька помимо  собственной
воли отправится в Ленинград, где ждет ее... Впрочем, всему свое время.
   Лизка с  утра  пошла  к  себе  на  птицефабрику,  а  Танька  осталась  по
хозяйству.  Переделав  кучу  привычных  дел,  она  стояла  в  закутке  возле
растопленной  русской  печки  и  раскатывала  тесто  на  пироги.  В  горнице
заскрипели половицы. Танька по  шагам  поняла,  что  это  Виктор  и  что  он
вполпьяна.
   "И чего это его принесло? - подумала она. - Видно,  принял  на  работе  и
добавить решил, вот и приперся денег просить. Не дам".
   За последний год отношение Виктора к  ней  переменилось,  и  переменилось
резко. Раньше он вел себя так, будто  ее  вообще  не  существует  -  смотрел
куда-то мимо, чуть ли с ног не сшибал, когда  подворачивалась,  разговаривал
только по самой необходимости,  кратко  бросая:  "Курей  покорми!"  "Моркву
выполи!" "Рушницу куды задевала?". Звал то по имени,  а  чаще  -  засранка,
причем не злобно, а так, походя, равнодушно.
   А тут как подменили мужика. И улыбаться начал, и  лясы  точить,  и  песни
стал с нею разучивать на досуге. Про воробья, про терем дивный, про  зазнобу
и пробиту голову. Хорошие у них дуэты получались -  Лизка,  бывало,  проходя
мимо,  остановится,  сложит  руки  на   животе   и   как   захолонеет   вся,
заслушавшись... И каждый раз с получки  или  отойдя  после  пьянки  немного,
какой-нибудь гостинчик подсунет тихонечко - то ленту, то пряник, то  леденец
на палочке. А за беседой все норовит подсесть поближе, то за плечо  обнимет,
то руку положит на спину - по-братски, по-товарищески. И в узких  местечках,
в дверях, в сенях, у печки, все никак не разойтись им свободно: то грудь  ей
Виктор прижмет, то еще какое место.
   Танька совершенно не сознавала своей красоты. Не сознавали ее и  Танькины
сверстники, по-прежнему видели в ней нелепую и неуклюжую, почти бессловесную
дикарку, пугало огородное, какой появилась она в Хмелицах пять лет назад.  И
только взрослые мужики иногда посмотрят ей вслед... Посмотрят, посмотрят  да
и пойдут по своим делам. А  она  по  своим...  Танька,  когда  смотрелась  в
зеркало, ничего особо утешительного там не видела. Кулема, нескладеха... Она
закрывала глаза и представляла саму себя миниатюрной, тоненькой, как прутик,
с гибкой мальчишеской фигуркой и мальчишеской стрижкой... как Тонька Серова,
как те девчонки, которых в кино показывают... А  откроет  глаза  -  коровища
коровищей... Танька старалась  пореже  заглядывать  в  зеркало,  а  все-таки
тянуло...
   Она обернулась. Виктор стоял в проеме перегородки, отделяющей горницу  от
кухонного закута, и тяжело, исподлобья смотрел на нее.
   - Не дам, - сказала она и, отвернувшись, принялась катать дальше.
   Виктор одним прыжком приблизился к  ней  вплотную,  одной  сильной  рукой
пригнул ее голову к самому столу, прямо в  тесто,  а  другой  откинул  вверх
широкую юбку и принялся стаскивать с Таньки трусы.
   - Дашь, дашь, куды денесси... - хрипло бубнил он.
   Задыхаясь в липком тесте, совершенно обалдевшая Танька рванулась изо всех
недюжинных сил, распрямилась и развернулась к Виктору лицом.
   - Ты чего это... - начала она.
   Он толкнул ее и затиснул в самый угол, между столом и теплым боком печки.
Тело его привалилось к Танькиному, не давая ей  пошевельнуться,  руки  рвали
кофточку у нее на груди.
   - Что ж ты,  сука,  со  мной  делаешь,  а?  -  просипел  он,  обдавая  ее
одеколонным перегаром. - Тресси-жмесси, а дать не  даесси?  Прянички  жрала,
жопой вертела... Я те фитиля-то вставлю...
   Кофточка с треском разорвалась до самого  низу.  Корявые  пальцы  Виктора
впились Таньке в грудь.  От  боли  она  мгновенно  поняла,  что  происходит.
Напрягшись, рывком высвободила руку, схватила первый попавшийся предмет и  с
силой заехала Виктору по голове.
   - Ах ты паразит, снохач, ирод проклятый!  -  заорала  она.  -  Мало  тебе
Лизки? Мало? Мало?
   С каждым "мало?" на Виктора обрушивался удар тяжелой скалки. Он  согнулся
Как-то боком и, прикрываясь руками, побежал  прочь  от  нее  через  горницу,
сени, на высокое крыльцо. За ним неслась Танька, прикрикивая: "Мало?  Мало?"
и охаживая его скалкой по бокам, по спине.
   На крыльце Виктор споткнулся и полетел по  ступенькам,  приземлившись  на
голову. Тело его дернулось разок и затихло. Танька, открыв  рот,  замерла  с
занесенной скалкой. Потом отшвырнула скалку и  припустила  вниз  к  лежащему
Виктору.
   - Вить, Витенька, что ты, ну, что ты... - лепетала она, опустившись перед
ним на колени. Виктор не шевелился, а только лежал,  маленький,  скрюченный,
жалкий, и тихонько подскуливал, будто побитый щенок.
   Танька, чуть не сшибив калитку, выскочила на улицу  и  понеслась  по  ней
вприпрыжку, как стреноженный конь. Лицо ее было  перемазано  тестом,  черные
волосы растрепались, края разорванной кофты трепыхались на  ветру,  открывая
грудь и живот до пупа.
   - Помогите, люди добрые-е!  -  орала  она  дурным  голосом.  -  Я  Витьку
убила-а-а!!!
   Соседи во главе с прибежавшей фельдшерицей Федосеевной оттащили Виктора в
медпункт, а ревущую Таньку насильно затолкали в постель  и  стали  отпаивать
домашним валерьяновым настоем. Прибежала с  работы  Лизка,  но  взглянув  на
Таньку, поняла, что расспрашивать ее сейчас без толку, и убежала в  медпункт
узнать, как там Виктор. Он лежал на кушеточке с обернутой полотенцем головой
и стонал. Федосеевна звонила в больницу.
   - Похоже, ребро сломал. Череп, вроде, цел,  но,  наверное,  сотрясение...
Может, внутри отбил что-нибудь - под  гематомами  не  разберешь,  -  сказала
фельдшерица Лизке, поговорив с Валдаем - Сейчас врачи приедут. А  ты,  Лиза,
шла бы лучше к Таньке. Ей сейчас всех хуже.
   Но Танька, напившись валерьянки, уснула, а продулась только тогда,  когда
пришел милиционер Егор Васильевич. Танька довольно бессвязно  рассказа  ему,
что было, все время повторяя:
   - Что мне теперь будет? Что мне теперь будет?
   - Да ничего тебе, девонька, не будет, - утешил Егор Васильевич. -  А  вот
Жигалкину твоему будет, и сильно будет, - совершенно другим тоном  обратился
он к Лизке. - Попытка изнасилования несовершеннолетней - тут не  пятнадцатью
сутками пахнет.
   Лизка всплеснула руками и отвернулась. А милиционер  вновь  посмотрел  на
Таньку.
   - А ты, девонька, садись к столу и напиши все, как рассказывала.
   - Ничего я писать не буду, - сказала Танька, глядя  в  пол.  -  Наше  это
дело, семейное.
   - Ну как знаете, бабы. - Милиционер поднялся. - Только потом,  если  что,
на себя пеняйте. Вот вылечится ваш Витька, он вам покажет семейное дело!
   И вышел в сени.
   Сестры молча смотрели друг на друга.
   Первой тишину нарушила Танька:
   - Уеду я...
   - Да, - деревянным голосом сказала Лизка.
   Права Танька. Надо ей уезжать. Виктор житья не даст. Пусть едет,  учится,
как советовала Дарья Ивановна. И еще... Витьку-то, если подумать,  и  винить
нельзя... Вон какая девка день  и  ночь  перед  глазами  маячит  -  гладкая,
пригожая. Особенно когда у своей, законной, и глянуть не на что.  Еще  и  на
сносях...  Если  останется  с  ними  Танька,  то  она,  Лизавета,  будет   в
собственном доме нежеланной, лишней...
   Лизавета смотрела на сидящую в кровати  Таньку  и  стыдилась  собственных
мыслей.
   Она вспомнила тот ненастный майский день, когда впервые увидела сестру  -
бледную, тощую, стриженую, в сером фланелевом платьице,  с  нелепым  бантом,
кое-как прицепленным на короткие волосы за  резиночку.  Тогда  после  всяких
проволочек и отписок восемнадцатилетней Лизавете разрешили  наконец  забрать
сестру из детского дома.  И  поехала  она  в  сопровождении  того  же  Егора
Васильевича на станцию Дно, и злая, похожая на щуку дамочка  (Лизавета  даже
имя  запомнила  -  Надежда  Константиновна,  как   у   Крупской)   брезгливо
подтолкнула Таньку в их сторону, будто  протухшую  рыбину  в  помойную  яму.
Среди бумажек, которые Лизавете выдали тогда в  придачу  к  Таньке,  была  и
характеристика воспитанницы: "неконтактна,  педагогически  запущена..."  Кто
запустил-то?
   Танька почти целый год  молчала,  общаясь  только  с  одним  существом  -
поросенком. Она пела ему песни, рассказывала стихи. А когда поросенок подрос
и его увезли кооператоры, сколько слез было! Пришлось сказать, что  Боренька
поехал учиться в специальную школу для поросяток. Сколько  ж  лет-то  с  той
поры минуло? Пять? Или шесть уже?
   Потом все сгладилось, и следы  детдомовского  прошлого  остались  лишь  в
мелочах, заметных, пожалуй, одной лишь Лизавете - особая реакция  сестры  на
обиду,  какое-то  молчаливое  упорство  в  критическую  минуту,   при   всей
открытости и простодушии - ревнивое стремление  оградить  от  других  что-то
свое,  заветное...  Впрочем,  словами  этого  не  объяснишь,  можно   только
почувствовать. В эти минуты Лизавета с удивлением понимала, что  сестрица  у
нее ох непростая и что никто, кроме самой Лизаветы, и не подозревает об этой
непростоте - в том числе и сама Танька.
   А может, все это и не от детдома вовсе? Может, родительская  кровь?  Поди
знай...
   Отца своего Лизавета не знала вовсе, мать  помнила  плохо  -  та  нечасто
наведывалась в Хмелицы, а бабушка Сима,  царство  ей  Небесное,  редко  и  с
неохотой говорила про дочь. В бабушкином альбоме хранилась одна-единственная
ее фотография - веселая, пышная молодая женщина, немного похожая на  актрису
Целиковскую. С бабой С мой никакого сходства. И неудивительно. Только  перед
смертью бабушка рассказала Лизавете, как появилась у нее Валентина.
   До войны они с мужем, лесником Василием Осиповичем,  в  Хмелицы  наезжали
редко, а жили больше на дальней лесной заимке. И вот  там-то  и  нашла  баба
Сима девчушку лет четырех. Та лежала в  беспамятстве  у  колодезного  сруба,
исхудалая, грязная, в ободранной телогрейке, горячая, как печка, прижимая  к
груди куклу - красивую, дорогую, с фарфоровой головкой, в бархатном платьице
с кружевным передником, на котором  были  вышиты  диковинные  буквы.  Других
вещей при девочке не было. Отнесла  Сима  ребенка  в  дом,  жиром  барсучьим
растерла, малиной отпоила. Так и выходила, а  потом  и  вовсе  у  себя  жить
оставила. У самой-то Симы детей не было, да и не могло быть - еще  в  девках
застудилась, рубя сучья на лесосеке.
   Девочка не могла назвать ни имен родителей, ни откуда  пришла,  и  вообще
говорила плохо, только повторяла: "Валья, Валья", будто нерусская. Но  и  на
цыганку совсем непохожа  -  беленькая,  зеленоглазая.  Времена  были  лихие,
начало тридцатых, много еще тогда по Руси странствовало  гулящего  народу  -
бродяги,   беспризорники,   неорганизованные   переселенцы   из   голодающих
местностей...
   Василий Осипович не возражал, поскольку и сам тосковал  без  детишек.  Но
человек был серьезный,  большой  аккуратист,  а  потому,  как  только  стало
понятно, что  девчонка  перемогнется,  из  лихорадки  выкарабкается,  запряг
лошадь и поехал в Хмелицы честь по чести ребенка зарегистрировать и  метрику
выправить.  Только  вот  в  конторе  подрастерялся   малость,   с   фамилией
перемудрил. Не в ходу по деревням были  фамилии-то,  детей,  коли  возникала
такая надобность, обычно  записывали  по  имени  отца.  Сам  лесник  записан
Осипов, отец его был Данилов, супруга Семирамида Егоровна -  Егорова.  Стало
быть, Валюху надо бы Васильевой записать. Но то если бы родная была,  а  так
выходит не разбери какая, приблудная. Значит, и быть ей Приблудовой... Ох, и
влетело ему потом от бабы Симы за  Приблудову,  да  поздно  -  что  написано
пером, не вырубишь топором. Так и жили. А потом... потом Василий Осипович не
вернулся с войны, баба Сима с Валентиной перебрались в Хмелицы, получившие в
сорок седьмом звание поселка городского типа. Жителям по этому поводу выдали
паспорта, и молодая Валентина тут же укатила в Ленинград, где зажила  жизнью
веселой и беспутной. И у Лизаветы, и у Таньки отчество было  "Валентиновна",
по имени матери.
   Родив ее, Лизавету, без мужа, мать вернулась в Хмелицы, пожила немного  и
уехала  "устраивать  личную  жизнь",  оставив  ребенка  на  бабушку.   Потом
почему-то попала на торфоразработки, где и родила Таньку неизвестно от кого,
а через года два умерла. И осталось после  нее,  помимо  дочек,  только  это
единственное фото, не шибко добрая память у хмельчан постарше, да  кружевной
передничек от той куклы, с которой нашли ее в лесу - саму куклу мать  увезла
в Ленинград. Уже после смерти бабы Симы Лизавета с  помощью  Дарьи  Ивановны
разобрала затейливую латинскую вязь. Получилось "Бантыш-Срезневска".  Может,
настоящая фамилия Валентины? Даже "Приблудова" и то лучше. По  Крайней  мере
понятнее... И еще одна диковинная вещица  -  прозрачный  зеленый  камушек  в
оправе из белого металла и  при  такой  же  цепочке.  Сразу  видно,  знатная
вещица, дорогая, кулон называется.
   Лизавета кулон этот хранила в тряпице  за  кирпичом  печным  на  чердаке,
Таньке не показывала, Виктору - тем паче... Отчего умерла мать, Лизавета  не
знала. Бабы говорили - пила какую-то гадость. Бабушка Сима тогда уже  сильно
болела...
   Через два дня сестры  стояли  на  центральной  площади  Валдая,  рядом  с
автовокзалом. У Таньки был при себе чемоданчик и дорожная сумка через плечо.
В чемоданчик Танька сложила нехитрую одежку,  бельишко,  выходные  туфли  на
каблуке. На самое дно она положила документы - свидетельство о  рождении,  о
восьмилетнем образовании, комсомольский билет,  исключительно  положительную
характеристику,  выданную  Дарьей  Ивановной,  и   рекомендацию   РОНО   для
поступления в музыкальное училище - последнюю бумажку в  экстренном  порядке
выбила та же Дарья Ивановна.