ов.  -  Я  ее  знаю.  Выходит,  не  соврала.
Действительно поехала к подруге.
   - И что с того?
   - Проверка на вшивость. Соври в малом - и в большом веры нет.
   - А так есть? - Брюнет подошел к лежащему Шерову и откинул полотенце.
   - Фифти-фифти. Имеются кой-какие  нестыковки.  Определенно,  она  знает
больше, чем говорит. Впрочем, этим отличаются все неглупые  люди.  А  способ
проверить ее искренность я найду.
   Брюнет положил мощные ладони на спину Шерову и начал разминать.
   - А может, попрессовать ее немного? Для уравнения? - задумчиво  спросил
он.
   - Хватит, допрессовались уже. Но следить за каждым  шагом,  докладывать
мне... Ой-й, ну на фига ж так сильно?!
   - Терпи!.. Ну, найдешь ты Чернова, а дальше что?
   - Убью... Что застыл? Приступ гуманизма?
   - Нет, просто... Тебе же не велели. Он покосился на портрет  прекрасной
всадницы. Шеров, поднявший голову, перехватил его взгляд.
   - Она теперь далеко. Не узнает. А узнает - так не достанет.
   - Ларик тоже так думал. Царство ему небесное. - Брюнет перекрестился. -
Да и надо ли? Болтать он не станет, а если и станет; то кто ж  ему  поверит?
Или из принципа?
   - Не в принципах дело. - Шеров сел и набросил на плечи полотенце. - А в
совокупности обстоятельств. Мы изначально прокололись в подборе кадров.
   - С Черновым?
   - Нет, пана профессора мы разработали идеально, и если бы  все  шло  по
плану, с ним не было бы никаких проблем. Прокололись мы с Жаппаром. Сакенова
знаешь?
   - Кто ж его не знает!
   - Его дочка замужем за  братом  Жаппара...  Вот-вот,  и  я  понятия  не
имел... А этот гаденыш, хоть и тупой был, но про денежки хорошо понимал,  да
и Чернов, на свою голову, растолковал ему,  что  это  за  камешки  такие.  В
общем, пришел, наш Жаппар к  своему  родственничку,  предложил  дельце,  но,
естественно, умолчал, чей это бизнес: Сакенов ведь не дурак и мне перебегать
дорогу не стал бы... А каналы через Афган у него хорошо отработаны,  спасибо
войне.  Наркота,  золотишко,  ширпотреб  туда-сюда.  Я  и   сам   пару   раз
пользовался,  знаю.  Короче,  Сакенов  через  своих  вышел  на   покупателя,
столковался,  дал  Жаппару  контакт  с  вояками  на  границе.  Тот,  значит,
помаленьку приворовывал у экспедиции и им  передавал.  Три  партии  передать
успел.
   - Три?
   - Выходит так. Первая - это те камни, которых пан профессор хватился  и
бучу поднял, на последней его дебил этот, Кошкин, застукал. Та за кордон так
и не ушла. А вторая ушла. Но покупатель ее забраковал.
   - Как забраковал?
   - Не те оказались камешки. Те, да не те. Все то же самое, а не годятся.
Жаппар этого не  узнал  уже,  в  пропасть,  бедняжка,  навернулся.  -  Шеров
хмыкнул.  -  Третья  партия  повисла  неликвидом  у  подполковника-погранца,
который всем операциям прикрытие обеспечивал. Тот  надумал  распорядиться  с
пользой для себя, пришел к  одному  деловому  человеку,  но  очень  неудачно
пришел. Того как раз комитетчики раскручивали. Не местные,  заметь,  варяги,
но с полномочиями.  Взяли  нашего  подполковника  тепленьким,  с  камнями  в
мешочке. А он ненадежный человек оказался, алкоголик и  дурак.  Помариновали
его в клоповнике пару дней, без водки  без  закуски.  И  начал  он  колоться
по-крупному. У  комитетчиков  глаза  на  лоб:  взяли  человека  с  бросовыми
камушками, - не было у них резона докапываться, что это за камушки -  а  тут
такое открылось, такие имена замелькали, что они даже растерялись,  стали  с
начальством  согласовывать.  Пока  согласовывали,  тамошние  ребята   успели
зачистку провести. Предупредили кого надо, а подполковника  прямо  в  камере
удавили, якобы самоубийство.  Касательно  же  камушков,  успел  подполковник
назвать двоих: Жаппара и Чернова. Почему Чернова - не знаю. Должно быть, как
начальника экспедиции, которая камни эти добывала. Жаппар на тот момент  был
покойник, а Чернов уволился - мы его не держали, строго говоря, он  был  уже
не особенно и нужен. Он, конечно, после смерти  Жаппара  что-то  заподозрил,
потому и уволился, но ничего конкретного они бы от него не узнали. Даже если
бы они полезли в институт. Там  все  схвачено  железно...  В  общем,  я  дал
команду и думать забыл. Других забот хватает.
   - Да уж, - согласился брюнет.
   - И кто  мог  подумать,  что  без  нас  этот  болван  Клязьмер  захочет
прогнуться? Киднэппингом, понимаешь, занялся, гангстер доморощенный! Мы  еще
чемоданы не распаковали, а он тут как тут. О  трудовых  успехах  рапортовать
явился. Вернул, дескать, профессора. Вернул! Уволю!
   Брюнет поежился. Он знал, как следует понимать слова шефа, и сильно  не
завидовал Герману Фомичу.
   - И выходит, что теперь все будут знать, что Чернов  в  бега  ударился.
Включая органы.
   - И ты их хочешь опередить?
   Шеров встал, накинул теплый узбекский халат,  лежавший  на  кресле,  и,
сладко потянувшись, плюхнулся на диван. Архимед присел у него в ногах.
   - На них-то мне в сущности  плевать.  А  вот  объяснять  моим  шановным
инвесторам, что сбежавший товарищ - не саботажник, не  двурушник,  не  иуда,
купленный конкурентами, а безвредный советский лох с первомайского  плаката,
мне бы не хотелось. Поймут превратно. Вот и получается кто-то лишний  -  или
он, или я. Предпочту, чтобы он.
   Архимед вздохнул.
   - Сходи-ка, душенька, чайник поставь, -  распорядился  Шеров.  -  А  то
что-то в горле пересохло. Взгляд Шерова упал на портрет.
   - Ты все слышала, - сказал он. - Извини, Танечка, я  не  мог  поступить
иначе.
   Минула неделя как неделя. Только дом давил пустотой, и  Таня  старалась
бывать там поменьше. Подолгу сидела у Дмитрия Дормидонтовича в палате, читая
ему вслух книги и  газеты,  ходила  в  кино,  гуляла,  если  было  не  очень
слякотно. На люди не  тянуло.  Возвратившись  вечером,  ужинала  снотворными
таблетками и подолгу спала. Но  сны  были  пустые  -  Павел  в  них  еще  не
приходил.
   Она выходила из "Юности" в жидкой толпе зрителей дневного сеанса, когда
ее окликнул мужчина. Она  оглянулась  -  представительный,  средних  лет,  в
очках, при седой бородке, хорошо одет. Незнакома Подошел, пристроился совсем
рядом.
   - Таня, ты не узнала меня?
   Она остановилась. Пригляделась. Узнала.
   - Господи, Женя! Откуда ты? Летучий сестринский поцелуй в колючую щеку.
Женя взял ее под руку, повел небыстро.
   - Ты не спешишь? Пойдем посидим где-нибудь поговорим.
   - Пойдем.
   В  "Околице"  днем  пусто,  полумрачно.   Редкими   тенями   проплывают
официантки.
   - Ты ничего не выбрала.
   - Спасибо, я не голодна. Закажи для меня любой салат и чашку кофе...
   - Расскажи, как ты  живешь,  как  жила  эти  годы?  Сколько  же  мы  не
виделись? Десять лет?
   - Двенадцать.
   - А ты все такая же. Только стала еще красивее. Я видел тебя в кино, на
экране.  Сначала  даже  не  поверил.  Татьяна  Ларина.   Помнишь,   ты   так
представилась мне тогда?
   - Помню.
   Подогреваемая  давними  воспоминаниями,  Таня  разрумянилась,  уступила
настойчивым Жениным домогательствам и выпила  бокал  белого,  чуть  шипучего
вина. За эти годы голос его не утратил завораживающей силы. Почти не отдавая
себе отчета, она рассказала ему о своем неудачном браке с Иваном, о работе в
кино, о втором браке, счастливом.  Женя  слушал  внимательно,  чуть  склонив
голову. Он выждал, пока официантка расставит на столике вазочки с десертом и
кофейный прибор, и, с особой проникновенностью глядя Тане в глаза, спросил:
   - Ты очень переживала, когда я ушел... тогда, двенадцать лет назад?
   - При чем здесь это?
   - При том. Я не хотел расставаться с тобой. Меня заставили. Узнали, что
я хочу развестись с женой и жениться на тебе, вызвали на ковер  и  заставили
написать заявление о переводе в другой город.
   - Кто мог заставить тебя?
   - Начальство. Ты, должно быть, тогда не догадывалась, где я работаю?
   - В какой-то военной организации?
   - В Комитете  Государственной  Безопасности.  Случайная  встреча  после
долгой разлуки? Не слишком ли своевременно?
   - Ах, вот как? - равнодушно обронила она.
   Он накрыл ее ладонь своей. Если сейчас спросит про Павла...
   - Таня, а почему он исчез из города? Спокойно!
   - Ты о ком?
   - О твоем муже, Чернове Павле Дмитриевиче.
   - Зачем тебе?
   - Мне надо с ним встретиться.
   - Зачем?
   - Вообще-то не полагается рассказывать, но тебе  я  скажу.  Видишь  ли,
теперь я служу в Новосибирске. У  нас  там  производят  такой  искусственный
минерал, называется фианит, красивый, похож на бриллиант...
   - Я знаю, что такое фианит.
   - С год назад вскрылись крупные злоупотребления по фианиту. Он  стал  в
больших количествах всплывать на Западе. Подключили  наше  ведомство.  Следы
привели в Среднюю Азию, в Душанбе. И вот там в ходе  разработки,  совершенно
случайно...
   В общих чертах его рассказ совпадал с тем, что поведал Архимеду  Шеров,
но подробности и акценты, естественно, разнились. Дальше пошли вопросы. Таня
давала правильные ответы и ждала. Нужно было убедиться...
   - ...И писем из других  городов  не  присылал?  -  Он  многозначительно
посмотрел на нее.
   Этот взгляд сказал все, что ей нужно было знать. Таня схватила со стола
сигареты, судорожно затянулась.
   - Женечка, милый, найди  его,  умоляю  тебя,  спаси,  помоги...  Я  все
расскажу тебе, все-все.... Он и так-то был не в себе после этого  кошмара  с
Нюточкой, с отцом... А тут  какая-то  сволочь  набрехала  ему,  будто  я  на
съемках с другим... ну это, ты понимаешь...

III

   Из мужского туалета аэропорта Минводы, озираясь, вышел высокий  молодой
человек с черными усами подковой  и  сумкой  через  плечо.  Одет  он  был  в
сверкающие высокие  сапоги,  короткую  кожаную  куртку  с  серым  барашковым
воротником и папаху в тон воротнику. На носу, закрывая пол-лица, красовались
темные очки с наклейкой "New York" на краешке одной линзы.  Молодой  человек
быстро пересек полупустой зал, вышел на подмороженную  площадь,  осмотрелся,
подошел к стоящему невдалеке "газику",  остановился  и  постучал  в  стекло.
Дремавший за баранкой неправдоподобно  тощий  водитель  не  торопясь  открыл
дверцу.
   - Мастер, до Пятигорска подбросишь? Водитель степенно оглядел  молодого
человека с головы до ног,  повел  носом,  похожим  на  ятаган,  и  лаконично
произнес:
   - Садысь.
   Ни пассажир, ни водитель разговорчивостью не  отличались,  последний  к
тому же был нетверд в русском, одних вопросов не понимал, на другие  отвечал
так, что его не понимал пассажир. Проносящиеся  за  окошком  пейзажи  быстро
утонули  в  сумерках,  фары  высвечивали  только  неровное  полотно  дороги.
Пассажир привалился к дверце и задремал.
   Уже на рассвете  "газик",  проехав  вдоль  Высокой  глинобитной  стены,
остановился у двустворчатых ворот и посигналил. Ворота отворились,  впустили
машину и закрылись вновь.
   - Виходы, - сказал водитель.
   Пассажир вышел, поставил на землю сумку,  потянулся,  подвигал  ногами,
разминая затекшие мышцы, спрятал в карман очки и  осмотрелся.  Он  стоял  на
ровной площадке, с трех сторон замкнутой стеной. По внутреннему ее периметру
густо росли деревья, черные и безлиственные в это время  года.  С  четвертой
стороны возвышался дом. Первый  этаж  дома  выходил  на  площадку  сплошными
окнами застекленной веранды, обрамленными эффектными фигурными  переплетами.
С галереи второго этажа вниз вели выгнутые боковые лестницы, забирая фасад в
клещи. Приехавший остановился взглядом на внушительной двери в самом  центре
веранды и стал ждать, задумчиво покручивая ус. Ненароком крутанул  посильнее
- и усы остались в пальцах. Молодой человек укоризненно  посмотрел  на  них,
вздохнул и положил в карман рядом с очками.
   Из-за угла дома вслед за мальчиком, отворившим ворота, показался  седой
плотный мужчина, похожий  на  нестарого  Жана  Габена,  в  меховой  жилетке,
неспешной хозяйской походкой приблизился  к  молодому  человеку  и  протянул
ладонь, широкую как лопата.
   - Все хорошо? - спросил он, стискивая руку гостя.
   - Да, спасибо, Михаил... Михаил... - Отчества ему не сказали.
   - Дядя Миша... А, Асланбек!
   Дядя  Миша  обратился  к  вышедшему  из  "газика"  водителю  и   веско,
внушительно выговорил десятка полтора  каркающих  звуков.  Водитель  закивал
головой и закаркал в ответ. Дядя Миша повернулся к молодому человеку.
   - Паспорт давай, пожалуйста.
   - А-а?... - начал тот, но осекся под взглядом дяди Миши,  наклонился  к
сумке, расстегнул  молнию  на  боковом  отделении  и,  выпрямившись,  вложил
книжечку в черном футляре в протянутую ладонь.
   - Без тебя поездит, страну  посмотрит,  другим  человеком  вернется,  -
хохотнул дядя Миша  и  передал  паспорт  водителю.  Тот  вернулся  за  руль,
захлопнул дверцу и завел мотор. - Ну, бери свой мешок и пошли  в  дом.  Тебя
уже ждут.
   - Так, понятно, - сказал щуплый, похожий на воробья  человек,  довольно
бесцеремонно подергав Павла за нос. - Ломали когда-нибудь?

   - Что ломал?
   - Ну, нос, разумеется.
   - Бывало. В детстве два раза.
   - Это хорошо. Выправим. - Проворные пальцы побежали выше, к  вискам.  -
Здесь и здесь подтяжки сделаем. Тут подкоротим.
   - Совсем как новый будешь, - заметил дядя Миша. - Молодой, красивый.
   - Зайду часиков в восемь, сразу после больницы. Подготовьте все. А  вам
- помыться, побриться хорошенько, виски убрать до сих пор, -  заявил  щуплый
Павлу. - Ничего не есть.
   - А пить можно?
   - Вино нельзя, а вообще можно.
   - Золотой человек, - сказал  дядя  Миша,  проводив  врача  до  ворот  и
вернувшись. - В Москве работал. Артисткам морды лепил,  генеральшам.  Ты  не
бойся, это не больно, противно только и заживает долго... Голодный, да?
   - Но он же сказал ничего не есть...
   - А, мы ему не скажем. Я разрешаю.
   Поселили Павла в задней части дома, в маленькой каморочке, обогреваемой
кирпичным дымоходом от кухонной печки. Обстановка была самая  спартанская  -
раскладушка в углу, табуретка, больничная тумбочка, в  стене  -  гвозди  для
одежки. Впрочем, сами хозяева ютились  в  таких  же  клетушках,  а  анфилада
парадных  комнат  с  дорогой  полированной  мебелью,  коврами,  хрустальными
люстрами и блестящим наборным паркетом пустовала. Лишь изредка там принимали
родственников, знакомых, соседей,  а  те,  хоть  и  многократно  видели  это
великолепие, да и сами, как правило, жили не  хуже,  всякий  раз  восхищенно
закатывали глаза и говорили: "Вах!" Иначе нельзя - кровная обида.
   Об этом, посмеиваясь, рассказал Павлу дядя Миша,  сам  же  он  подобных
сцен наблюдать не мог - его скрывали от посторонних глаз. Поскольку в  жилой
части дома с утра до ночи крутился разный приходящий народ, Павел безвылазно
сидел в своей каморке и писал длинные  письма  Тане  и  Нюточке;  потом  эти
письма употреблялись на растопку. Круг его общения ограничивался круглолицей
и языкастой женой дяди Миши Мадиной и младшим  сыном  Георгием,  школьником,
бледным узкоплечим заморышем, которому никто не давал  его  четырнадцати,  и
изредка - самим дядей Мишей, который в доме появлялся нечасто  и  ненадолго.
Больше здесь никто не жил - старший  сын  давно  уже  обзавелся  собственным
хозяйством, средний учился в Москве. Раз в два-три дня  появлялся  коротышка
доктор, менял повязки, снимал швы, осматривал Павла, что-то бурча под нос.
   Поздно вечером Павел гулял  во  дворе,  аккуратно  перешагивая  пятачки
черной грязи, жирно поблескивающей в косом свете уличного фонаря,  глядя  на
крупные южные звезды,  на  темный  профиль  соседской  крыши.  Он  испытывал
чувство какой-то пространственной дезориентации. Он знал,  что  этот  дом  и
двор стоят на зажиточной окраине города и что город этот называется  Майкоп,
но все это оставалось для него пустым звуком. О белые стены, очертившие  его
мир, могли с тем же успехом колотиться волны  Мирового  океана.  Он  помогал
Мадине по хозяйству, узнавая попутно много  любопытных  вещей  -  как  пекут
лаваш, как варят медовое пиво, как  приготовляют  прозрачный  пряный  суп  с
клецками, помидорами и грецкими  орехами.  У  этого  вкуснейшего  супа  было
совершенно  непроизносимое  название.  Потом  они  выкуривали  по   трубочке
ароматного  желтого  самосада  и  болтали  о  всякой   всячине.   При   всей
словоохотливости хозяйки некоторые темы табуировались ею намертво. Павел  не
услышал от нее ни слова о делах мужа, а ему она ничего  не  дала  сказать  о
причинах, приведших его сюда.
   Как-то он посетовал на вынужденное безделье, и  Мадина  предложила  ему
позаниматься с Георгием - мальчик много болел и безнадежно отставал по  всем
предметам. На следующий день она вошла в комнатушку  Павла,  держа  плетеный
стул и подталкивая слабо упирающегося Георгия.
   Начали с физики и математики. Невежество мальчишки  было  чудовищно,  и
приходилось на пальцах объяснять самые азы, но  когда  они  с  Павлом  взяли
первые барьеры, в нем зажегся интерес, заработал мозг -  и  выяснилось,  что
Георгий неглуп и способен  многое  схватывать  на  лету.  Через  неделю  они
совместно решили добавить к расписанию  русский,  английский,  литературу  и
географию.
   Так прошло чуть больше месяца. Хрящ в носу сросся и  затвердел,  шрамы,
оставшиеся от швов, превратились в  едва  заметные  белые  полоски,  отросла
окладистая и неожиданно светлая борода.  Вернувшись  из  недельной  отлучки,
дядя Миша придирчиво оглядел его и удовлетворенно хмыкнул, а вечером  Мадина
вытащила его на кухню и в большой  лохани  помыла  ему  голову  с  перекисью
водорода.  Высушив  волосы  у  печки,  он  как  чалмой  подвязался   длинным
полотенцем и в таком виде отправился спать. Сон не шел. Он включил свет стал
перечитывать "Героя нашего времени", накануне принесенного Георгием.  Далеко
за  полночь  к  нему  постучалась  Мадина,  попросила  одеться   получше   и
спуститься. В одной из парадных комнат его  ждал  незнакомый  и  неприметный
человек с поставленным на треногу фотоаппаратом. Павел послушно сел на  стул
возле шкафа, занавешенного белой простыней. Фотограф навел на него свет двух
положенный набок настольных ламп,  попросил  смотреть  прямо  в  объектив  и
сделал несколько снимков. Павлу во всех  подробностях  вспомнилась  сцена  в
Коктебеле, когда таким же образом фотографировали Таню. Возвращаясь к  себе,
он задержался у зеркала и около минуты рассматривал себя. Светлый  бородатый
блондин  с  классическим  прямым  носом.  "Красавец,  -  пробормотал  он   с
интонациями Шукшина в "Калине красной", - родная мама не узнает".
   На следующий день Павел встал поздно, занимался с Георгием, в  перерыве
пообедал в своей каморке домашними чебуреками с аджикой. Вечером  его  снова
позвали вниз. В шикарной гостиной за полированным столом, в центре  которого
на расшитой салфеточке стояла бутылка дорогого коньяка и коробка  шоколадных
конфет, его ждал дядя Миша. Перед ним лежали два пакета.
   - Садись, Паша, - сказал он. - Коньячку хочешь? И, не дожидаясь ответа,
налил коньяка в хрустальные рюмочки.
   - Я сделал, что Леня просил, - сказал дядя Миша  и  придвинул  к  Павлу
один из пакетов. - Разверни, почитай.
   В пакете оказался старый Павлов  паспорт  со  вчерашней  фотографией  и
некоторыми  изменениями,  внесенными  с  ювелирным  мастерством.  Из   Павла
Дмитриевича  Чернова  он  стал  Савелием  Дмитриевичем   Черноволом,   город
Ленинград превратился  в  поселок  Ленинградский  Кировской  области.  Женат
гражданин Черновол был на гражданке И. В. Париной и с нею же в прошлом  году
разведен. Проживал до последнего времени  в  общежитии  города  Новокузнецка
Кемеровской области. К паспорту прилагался листок  убытия  из  Новокузнецка,
новенький военный билет со штампом "Дубликат", удостоверяющий, что  младший.
сержант запаса Черновол проходил действительную службу  в  Северо-Кавказском
военном округе, и нераспечатанная пачка десятирублевок.
   -  Этих  бумажек  хватит,  чтобы  добраться  до  любой  точки  Союза  и
устроиться на любую простую работу, особенно в глубинке. Если жить