сумочки  и  извлекла  вишневого
цвета корочки с золотым гербом.
   - Не знаю, обязана ли я отвечать на твой вопрос, но  отвечу,  потому  что
тоже люблю во всем ясность. Смотри.
   Она вложила ему в руку раскрытое удостоверение.
   "Министерство  культуры  РСФСР.   Ленинградское   областное   управление.
Захаржевская  Татьяна  Всеволодовна.  Старший  референт".   Ее   фотография.
Внушительная подпись. Печать.
   - Но... но ты же еще студентка.
   - Совмещаю. Я не из ленивых.
   - Прости меня... Дай-ка сигарету.
   Они  курили  и  молчали.  Для  него  это  было  молчание   покоя,   почти
коматозного. Отток адреналина. Он смотрел на нее и  понимал,  почему  молчит
она - просто потому, что выдалась минутка, когда можно обойтись без слов.
   "Если она может  так  молчать  со  мной,  значит..."  Дали  звонок.  Таня
выбросила окурок и обернулась к Павлу.
   - Пошли досматривать шедевр?
   Конечно, если бы в ложе рядом с нею... и потом, после спектакля... Но там
у нее - работа, и мешать нельзя.
   - Нет, - сказал он, - не хочется. Позвони мне завтра.
   - Послезавтра, - уточнила она и вздохнула. - Я бы тоже ушла, но...
   - Понимаю, - сказал он. - Послезавтра.  Вся  ты  прекрасна,  возлюбленная
моя, и пятна нет на тебе.
   Когда Павел в первый раз  "покрутил"  на  своей  аппаратуре  алмазики  из
коллекции Малыхина, он решил, что технику просто зашкалило. Такое случается.
Он все проверил, на всякий случай повторил замеры на других  приборах.  Нет.
Еще при первом взгляде на эти  камешки  интуиция  подсказала  ему,  что  тут
возможно что-то интересное, но чтобы такое!
   Это могло означать... Что? Новую эру в электронике? Устройство размером с
мизинец, начиненное "алмазными" микросхемами, вместо сотни  пирамид  Хеопса,
носящих ныне название ВЦ? Третью промышленную революцию?
   Спокойствие, только спокойствие, как говорил  Карлсон.  Пик,  у  подножья
которого он оказался, выше Эвереста, и вершина  его  теряется  в  заоблачных
высях. И каждый шаг наверх может оказаться  последним.  Значит,  по  крайней
мере первые шагов пятьдесят - по поверхности, что уже видна отсюда,  -  надо
просчитать с точностью до миллиметра.
   Точнейший  химический   анализ   -   раз.   Детальнейшая   характеристика
месторождения - два. Параметры работы в электроцепи, схемы  и  компоненты  -
три. Воздействие сред, особенно низкотемпературных -  четыре.  Пять.  Шесть.
Семь.
   И каждое из этих "раз-два-три" развернет свой веер  "раз-два-три",  а  те
"раз-два-три" дадут обильные побеги  "а-б-в"  и  так  далее.  Сад  двоящихся
дорожек. Или десятерящихся?
   Как говорят американцы: "Oe thig at a time".
   Все по порядку. Сначала химия. Потом - пробить командировочку  на  Памир.
Действуй, Чернов!
   За  ночь  южный  ветерок  разогнал  дождевые  тучи,  и  в  лужах   весело
поблескивало утреннее солнышко. Павел встал, потянулся, посмотрел  на  часы.
Половина седьмого. Душ, завтрак, а вместо пробежки - пройтись  до  института
быстрым шагом, и скорей в лабораторию...
   Он допивал кофе, когда на кухню выплыла непричесанная Лидия  Тарасовна  в
полосатом халате и с вечной "беломориной" в  зубах.  Как  всегда,  при  виде
матери настроение у Павла упало на несколько градусов.
   - С добрым утром, ма, - сказал он подчеркнуто весело. - Кофеек на  плите.
Не курила б ты натощак.
   Лидия  Тарасовна  смерила  сына  привычным  холодно-обиженным  взором   и
произнесла сипло:
   - Поздравляю, сынок. - Тон у нее был такой, что Павел внутренне съежился,
ожидая продолжения типа: "Растили тебя, кормили-одевали, здоровье  положили,
а ты..."
   - Что случилось, ма?
   - И ты еще спрашиваешь?
   "У всех дети как дети, а ты... - мысленно продолжил Павел. -  Опять  ария
на тему "Мысли только о  работе,  а  на  дом  родной  забил?"  Больше  вроде
упрекнуть не в чем. Хотя когда ее это останавливало?"
   - Ты со своими камнями совсем утратил  нормальные  жизненные  мерки...  -
изрекла она.
   "Начинается".
   - ...и нормальные человеческие свойства.
   "Приехали".
   - Ты даже спрашиваешь меня, с чем я тебя поздравляю. Хотя  кому,  как  не
тебе... Ты хоть знаешь, какое сегодня число?
   - Ну, десятое.
   - Не "ну, десятое", а десятое апреля.
   - И что? - Он еще произносил этот вопрос, а ответ уже пришел  сам  собой.
Господи! Сегодня же  его  собственный  день  рождения!  Двадцать  пять  лет.
Четвертак разменял. Однако... Да, так поздравить может только родная мать...
   - Вспомнил наконец? И какие же у тебя на сегодня планы?
   - Вообще-то я в институт собирался, поработать надо.  А  вечерком  приду,
посидим, отметим...
   - А в институт для чего? Замок целовать?
   - Зачем замок?
   - Затем, что сегодня воскресенье. Нет, ты положительно моральный урод.
   - Положительно моральный - уже не так плохо.
   - Не издевайся над матерью! Конечно, никого из друзей  ты  не  пригласил.
Откуда у такого друзья? И те, что были,  давно  поразбежались.  Может  быть,
удосужишься позвать хотя бы ту девушку, что заезжала за тобой на автомобиле?
Как ее... Таня. Она производит неплохое впечатление.
   "Ого! И не припомню, чтобы она о ком-нибудь так  лестно  отзывалась.  Тем
более за глаза".
   - Боюсь, что она не сможет. Она очень занятой человек.
   - Ну, как знаешь. Только потом, когда на старости лет  останешься  совсем
один, пеняй на себя. - Она выразительно  посмотрела  на  сына  и  продолжила
совсем другим тоном:
   - Отец на сегодня заказал проднабор. Подвезут к трем. До шести делай  что
хочешь, но в шесть ноль-ноль чтобы был за столом.
   Она  отправилась,  а  Павел  налил  себе  еще  кофе,  выпил,   быстренько
переоделся в уличное и вышел из дому. Институт закрыт - что  же,  он  просто
прогуляется, приведет  в  порядок  мысли  и  чувства,  а  часиков  в  девять
непременно позвонит Аде. Вдруг Таня все же сумеет  выбраться?  Чем  черт  не
шутит?
   Свершилось чудо - Таня оказалась не только дома, но и свободна.  Ровно  в
назначенный  час  она  явилась  в  неброском,  но   элегантном   и   дорогом
светло-сером костюме-тройке с плиссированной юбочкой до колен. Образ молодой
и преуспевающей бизнес-дамы из какого-нибудь американского фильма. Посмотрев
на нее, Павел тихо охнул и помчался переодеваться в выходной костюм.
   Танин подарок, который она  вручила  Павлу  пройдя  в  его  комнату,  был
удивительно созвучен тому облику, который  она  приняла  сегодня:  массивные
серебряные запонки, булавка для галстука и черная  с  серебром  авторучка  -
подарочный гарнитур от Кельвина Кляйна  из  Нью-Йорка  в  добротном  футляре
тисненой кожи.
   - Ты сошла с ума, - сказал Павел, целуя ее в щеку и ошалевая  от  аромата
духов. - Это подарок для миллионера.
   -  Если  бы  мир  был  устроен  как  следует,  мы  оба  были  бы   трижды
миллионерами. Не запрещай мне исправлять ошибки мироздания.
   - Ну погоди же. Не ты одна имеешь на это право. На твой день рождения...
   - Ты опоздал, радость моя. Он был ровно неделю назад.
   - И ты ничего мне не сказала? - с упреком спросил он.
   - Я его не отмечаю с десятого класса.
   - Почему?
   - Не люблю считать годы. Да и некогда.
   - Тогда... тогда позволь мне сделать мой подарок сегодня!
   Он рванулся к своему столу и достал из верхнего ящика тряпичный  мешочек,
в котором лежал самый крупный из малыхинских алмазов - единственный, который
Павел не стал использовать для опытов. Он дрожащими пальцами развязал шнурки
и вытряхнул камень Тане на ладонь.
   - Какой интересный! - сказала Таня. - Что это?
   - Вся моя жизнь, - серьезно ответил Павел.
   - Как в кощеевом ларце, в хрустальном яйце?
   - В некотором роде.
   - Спасибо. Выходит, теперь твоя жизнь принадлежит мне?  -  Таня  положила
камень обратно в мешочек и завязала шнурки. -  Отвернись  на  секундочку,  -
сказала она Павлу.
   - Все, - через несколько мгновений сказала  она.  Павел  повернулся.  Она
застегивала верхнюю пуговицу на блузке. - Буду  носить  у  сердца.  -  Павел
шагнул к ней, крепко обнял, прижался губами к ее губам.
   Ее губы ответили - сильно, страстно, требовательно. Она прильнула к  нему
всем телом, и мир поплыл у него перед глазами.
   - Таня... Таня... - шептал он.
   - Потом, милый, после. - Она сделала шаг назад, уходя из его  объятий.  -
Посмотри, я не очень растрепанная?
   - Нет.
   - Теперь три глубоких вдоха -  и  пошли  к  твоим.  Неудобно,  ждут  ведь
виновника торжества.
   И они прошли в гостиную, где был накрыт праздничный стол. Таня  оказалась
единственной гостьей, и постепенно внимание всей семьи переключилось на нее,
как  на  единственного  свежего  человека.  Она   держалась   непринужденно,
остроумно   и   почтительно   отвечала   на   вопросы,   которые    задавала
преимущественно  Лидия  Тарасовна,  сама  рассказала  несколько   интересных
историй и вскоре прочно взяла в руки все нити  застольной  беседы.  Таня  не
отказалась от пары бокалов сухого вина - сегодня она приехала на метро.
   Лидия Тарасовна была очарована ею. Дмитрий  Дормидонтович,  посидевший  с
семьей полчасика, а потом удалившийся к себе в кабинет,  своего  впечатления
особо не выказал, но Павел понял, что впечатление это  вполне  благоприятно.
Елка, мрачноватая поначалу, постепенно отошла и активно включилась в дамский
диалог матери и Тани. Павел чувствовал, что сестра  благодарна  Тане  за  ее
появление - Лидия Тарасовна (между собой, а то и  при  отце,  Павел  и  Елка
никогда не называли ее "мамой", а только "мадам" или "оне") все торжества  в
узком семейном кругу превращала в сущий  ад,  но  при  гостях  преображалась
волшебным образом, особенно если гости эти ей чем-то приглянулись.
   Павел провожал ее до метро самым  кружным  путем.  Постоял  с  ней  возле
станции. Невзирая на ее возражения,  спустился  и  поехал  вместе  с  Таней.
Выйдя, довел ее до самого дома...
   - Извини, - сказала она, - я не могу пригласить тебя к себе. Уже поздно.
   - Конечно, - сказал он. - Я, наверное, и не стал бы подниматься. Это было
бы... не правильно.
   - Ты прав.
   Она поцеловала его в губы и легонько оттолкнула от себя.
   - Иди же... Стой. В метро уже не успеешь. У тебя есть на такси?
   - Есть.
   - Правда?
   - Да. Я хочу видеть тебя. Завтра. Каждый день.
   - Завтра я не могу.
   - Когда же?
   - Пока не знаю. Я позвоню тебе.
   Конечно, ни на какое такси у Павла не было, - забыл кошелек, а в карманах
бренчала только мелочь, - и он пошел пешком через весь ночной город и добрел
к себе на Черную Речку только под утро. Спать он не ложился вовсе  и  уже  к
восьми утра был в институте - бодрый, свежий, счастливый, готовый к трудам.
   Она не позвонила. Ни завтра, ни через день, ни через неделю.  Он,  должно
быть, совсем надоел Аде своими звонками. Апрель был ужасен, и Павел спасался
только работой, стараясь как  можно  меньше  бывать  дома.  На  первомайские
праздники он уехал в Солнечное и заперся там на даче, обложившись  расчетами
и выкладками. Точно так же он поступил и на День Победы.  К  исходу  мая  он
почти перестал возвращаться в город, благо дела уже не требовали постоянного
его присутствия. Ада позвонила ему прямо на дачу.
   - Павел, здравствуйте, я звоню по поручению Тани. Она просила  извиниться
перед вами. У нее была срочная дальняя командировка, и она там заболела...
   - Что, что с ней? Скажите!
   - Нет, не волнуйтесь, теперь уже все в порядке. Только из-за болезни  она
задержалась, смогла прилететь только на полдня и снова уехала.
   - Куда? Надолго?
   - За границу.  До  конца  июня.  Понимаете,  это  ее  первая  заграничная
поездка...
   Павел застонал.
   - Вы... вы ей передайте... Впрочем, нет, не надо, я сам ей напишу.
   - Напишете?
   - Да. Я скоро улетаю. В экспедицию на Памир.
   - Надо же! Ну счастливого вам пути  и  счастливого  возвращения.  Мы  обе
будем ждать вас.
   - Спасибо.
   Павел повесил трубку.

IV

   На ранчо все шло тихо-мирно, своим чередом. Но в  конце  апреля  появился
гость, которому суждено было стать последним для Тани.
   Это был высокий, толстый, седой и очень вальяжный грузин лет шестидесяти.
Он прибыл в отсутствие Шерова, которого на ранчо ожидали  со  дня  на  день.
Получив предварительные указания от хозяина, Джабраил  распорядился  принять
гостя по высшему разряду.
   Гость привез с собой бочонок великолепного полусладкого вина и  несколько
бутылок коньяка с  рельефным  позолоченным  профилем  Шота  Руставели.  Этот
двадцатипятилетней выдержки коньяк прославился тем, что никто и  никогда  не
видел его на прилавках какого бы то ни было советского магазина.
   Тане он велел называть его "дядей Афто", от похода  в  Эрмитаж  и  театры
отказался, альбом с девочками просмотрел с интересом, но от  их  услуг  тоже
отказался, зато с удовольствием прогулялся с Таней по  островам,  подернутым
первой нежной зеленью. Обедал и ужинал он на ранчо.
   На второй вечер, когда они остались в гостиной одни, он накрыл руку  Тани
своей большой волосатой ладонью  и  выразительно  посмотрел  в  глаза.  Таня
приготовилась дать вежливый отпор, но по интонациям дяди  Афто  поняла,  что
дело тут совсем в другом.
   - Знаешь, дэвочка, - сказал он. - Моя дочь Нино вышла замуж за  мингрела,
рыжего, как пламя, и  подарила  мне  внучку  Кэтэван,  по-русски  Катя.  Ты,
дэвочка, очень похожа на мою Катю. Когда я тебя  увидел  здесь,  мое  старое
сердце заныло. Я не понимаю, объясни мне, ты - жена Вадима?
   - Нет.
   - Ты любишь его?
   - Нет. Я у него работаю.
   - Извини, но разве это работа  для  хорошей  девушки?  Тебе  нужно  найти
порядочного, надежного человека, выйти за него замуж и  подарить  ему  много
красивых и умных детей...
   В голосе дяди Афто была какая-то магическая сила, которой Таня  не  могла
противостоять у нее язык не поворачивался сказать этому старому  прохвосту,
что это не его ума дело.
   - У меня есть жених, - тихо сказала она. - Это очень хороший человек.
   - Если он хороший человек, зачем он  мирится,  что  ты  здесь?  Зачем  не
заберет тебя?
   - Он не знает, что я здесь работаю. И вообще, дядя Афто,  я  не  понимаю,
чем так плоха моя работа. Я то же самое делала на каникулах в "Интуристе", а
когда получу диплом, наверное, уйду туда совсем. Уверяю вас, я не ложусь под
гостей - это в мои обязанности не входит...
   - Мне жалко тебя, дэвочка.
   Таня обозлилась - как смеет этот жирный ворюга жалеть ее! -  но  виду  не
подала. Дядя Афто с грустью посмотрел на нее и переменил тему разговора.  Он
так интересно рассказывал про старый Тбилиси, что Таня уже через две  минуты
совершенно забыла про свою злость.
   Утром, когда дядя Афто еще спал, Джабраил задал Тане особенно крепкий душ
Шарко и уже на самом исходе процедуры сказал:
   - Сегодня в город не едешь. Хозяин звонил - он ждет вас с Афто на пикник,
часам к двенадцати. Повезешь его к озеру, сразу за озером  свернешь  налево,
на проселок, проедешь километра два. Я там буду ждать.
   - Почему не едешь с нами?
   - Я пораньше поеду. Шашлык готовить надо.
   Утро было теплое, ясное, с обещанием погожего, почти летнего дня. Таня  с
удовольствием попила кофейку и позволила  себе  побездельничать  в  ожидании
пробуждения дяди Афто. Шеров время от времени устраивал такие  "завтраки  на
траве", подбирая какое-нибудь живописное местечко. Там всегда бывало весело,
а шашлыков,  равных  тем,  которые  на  таких  пикниках  мастерил  Джабраил,
вероятно, не существовало в природе.
   Дядя Афто проснулся не в очень хорошем настроении - ломило спину,  давала
о себе знать много испытавшая печень. Но, глядя на розовое, оживленное  лицо
Тани,  слушая   ее   веселый   голос,   рассказывающий   об   ожидающих   их
умопомрачительных шашлыках  на  лоне  весенней  природы,  и  сам  постепенно
приободрился, помолодел  и  принялся  рассказывать  о  традициях  шашлычного
стола. Он продолжал рассказ и сидя рядом с Таней в желтых "Жигулях".
   Промчавшись по шоссе, они сразу за озером свернули  на  глухой  проселок.
Проехав по ухабам километра три,  Таня  с  облегчением  увидела  на  обочине
темную фигуру Джабраила.
   - Вот и Джаба, - сказала  она  дяде  Афто.  -  Дальше,  наверное,  пойдем
пешком.
   Она притормозила возле неподвижного Джабраила.  Дядя  Афто  не  по  годам
проворно выбрался из машины, обошел ее спереди и, повернувшись  к  Джабраилу
спиной, галантно нагнулся перед Таниной дверцей, намереваясь распахнуть. Она
не успела даже  взяться  за  ручку  -  в  секунду  лицо  дяди  Афто  страшно
перекосилось, побагровело, руки его стремительно  взметнулись  к  горлу,  он
выгнулся, отпустив дверцу и отступив на шаг от машины.
   Этот стоп-кадр будет стоять перед глазами Тани до конца дней. Дядя  Афто,
в последнюю секунду спинным мозгом почувствовавший опасность и успевший-таки
просунуть пальцы под велосипедную цепь, которую накинул ему на шею Джабраил.
Сведенное  судорогой  предельного  усилия  лицо  Джабраила.  Мужчины  стояли
совершенно  неподвижно,  вжимаясь  в  землю  ногами,   чтобы   не   потерять
равновесия. Вся сила рук Джабраила шла на то, чтобы сжимать цепь, а Афто  не
мог вытащить из-под цепи руки, иначе тут же  был  бы  задушен.  Глаза  обоих
выкатывались из. орбит.
   Слабо понимая происходящее, она дернула за ручку, чтобы  бежать  от  этих
застывших лиц. Потыкала, всхлипывая, открыть не  сумела.  Обмякла  в  полной
безысходности от того, что деваться некуда. Она почти явственно  услышала  в
голове негромкий щелчок  -  и  тело  перестало  подчиняться  парализованному
разуму, перешло в автономный режим. Таня нашарила под водительским  сиденьем
монтировку, переползла к незащелкнутой правой дверце, по  следам  дяди  Афто
обошла капот и обрушила монтировку на голову старика.
   Гори все синим  пламенем.  Он  рухнул,  будто  подкошенный.  Джабраил  на
мгновение выпустил цепь, чтобы не упасть рядом с Афто, пошевелил занемевшими
пальцами, наклонился и уже  беспрепятственно  сдавил  цепью  шею  Афто.  Тот
дернулся и замер. Лицо его мгновенно почернело, изо  рта  вывалился  толстый
язык.
   Джабраил отпустил цепь, выпрямился, посмотрел  на  лежащего  Афто,  снова
нагнулся и, ухватив труп под плечи, стащил с проселка.
   - За ноги бери, - прохрипел он,  обращаясь  к  Тане,  которая  замерла  с
монтировкой в руках. - Яма близко.
   Таня, двигаясь как робот, подошла и взялась за лодыжки Афто.
   Вдвоем  они  оттащили  покойника  метров   на   пятнадцать   в   лес,   к
свежевыкопанной яме, у края которой  торчали  из  кучи  земли  две  короткие
саперные лопатки. Они сбросили Афто в эту яму.
   - Помогай, - сказал Джабраил, взявшись за лопатку. - Быстро надо.

***

   Но она не могла. Едва успев добежать до кустов, она грохнулась на колени,
зажимая рот от подступившей рвоты. В голове металось: "Не тварь дрожащая,  а
право имею!" и еще почему-то: "Зачет, зачет..."
   Когда вернулась, вскопанный участок  ничем  не  отличался  от  окружающей
земли, не успевшей просохнуть после зимы. Танины джинсы и  высокие  замшевые
ботинки, лицо и руки были перепачканы землей и блевотиной.
   - Иди, - сказал Джабраил. - Оботрись  какой-нибудь  тряпкой  в  машине  и
поезжай. Я следы уберу.
   Таня безмолвно вышла к проселку, села  в  машину  и  поехала  на  ранчо..
Оставив машину возле ворот,  она  ворвалась  в  дом,  чуть  не  сбив  с  ног
открывшую ей дверь Женщину, взлетела по лестнице к себе  в  спальню  и,  как
была, рухнула поперек кровати, перепачкав белоснежное покрывало.
   Тело ее несколько раз дернулось в рыданиях, а потом она  то  ли  потеряла
сознание, то ли заснула.
   Она не знала, сколько времени провела в забытьи. За окном был еще день  -
теплый, почти летний. Она с  омерзением  скинула  с  себя  грязные  ботинки,
джинсы, свитер и в одном белье устремилась в душ.  По  дороге  ей  никто  не
встретился.
   Отмывалась она долго, тщательно, горячей водой  и  мылом.  Когда  наконец
вышла и стала вытираться, сообразила, что переодеться  ей  не  во  что.  Она
распахнула особый шкафчик, после некоторого раздумья остано