ездили  на  этюды  за
город. Я уже в Москве когда была, много рисунков сделала,  мне  особенно
нравятся портреты, я показала в Академии, меня даже похвалили. Да, что я
все о себе, расскажи и ты. Куда едешь?
   - В Париж.
   Ресницы Лиз затрепетали.
   - Но... Но ведь обыкновенных русских  дальше  Восточного  Берлина  не
выпускают!
   - Обыкновенных - нет.
   Лиз вся подобралась. Нил  улыбнулся,  поняв,  какие  чувства  борются
сейчас в душе девушки. Страх и жгучее любопытство.
   - А какая у тебя профессия? - победило, наконец, любопытство.
   "Я понял твой вопрос, детка, - мгновенно пронеслось в голове. - Ответ
утвердительный. Единственная профессия, дающая  право  оказаться  по  ту
сторону  Берлинской  стены.   Хотя   легенды   прикрытия   многообразны.
Журналист,  дипломат,  торговый  представитель,  технический   советник,
научный консультант, лингвист..."
   - Я лингвист.
   - Едешь во Францию работать?
   - Работать и жить.
   - В первый раз?
   - Ну, работать мне приходилось  и  прежде.  Насчет  жить  -  не  могу
сказать наверняка...
   - Как жаль, что я не смогу тебе показать Францию, а Париж -  это  моя
любовь, там у  меня  много  друзей,  я  знаю  все  уголки,  я  настоящая
фанатка-парижанка. Я очень скучаю по родным местам, хотя  путешествовать
просто обожаю!
   Лиз  рассмеялась  чему-то  своему.  Она,  казалось,   не   умеет   не
радоваться.
   Застукало в голове: "Это невозможно, не нужно..." Сразу стало тесно и
душно в пространстве купе-коробки.
   - Я открою дверь, ты не против? - как бы защищаясь от  неотвратимого,
спросил Нил.
   - О, да, конечно, я не боюсь синяков.
   - Не синяков, а сквозняков, - поправил Нил.  Теперь  они  рассмеялись
оба.
   - А давай кроссворды разгадывать? Меня  моя  хозяйка  научила,  чтобы
русский язык лучше знать. У меня и журнал где-то есть.
   Лиз подтянулась и  по  приставной  лестнице  забралась  наверх.  Нил,
вздохнув, сказал:
   - Ну, давай по горизонтали, что там?
   - Так: два... Народный артист СССР, исполнитель главной роли в фильме
"Подвиг разведчика". Раз, два... десять букв... Что?
   -  Кадочников,   -   повторил   Нил   громко.   Кроссворды,   однако!
Тематические...
   - Пять. Способ самоубийства у японских самураев...  Ну,  это  я  сама
знаю - харакири.
   - Сеппуку... Что еще жизнерадостного предлагает твой кроссворд?
   - Проступок, долженствующий влечь за собой  кару  божества...  Четыре
буквы... Нил, что значит "долженствующий влечь за собой кару"?
   - Значит, что накажут обязательно...
   Оттуда. Нил показал пальцем вверх. Лиз посмотрела на потолок  купе  и
кивнула.
   - Я поняла. Тогда такой проступок называется "грех"...  У  меня  есть
Библия, там много написано про грех, я тебе покажу...
   Она опять поднялась по приставленной лесенке наверх и,  быстро  найдя
книгу, спрыгнула вниз. Нил не успел предложить  помощь,  о  чем  тут  же
пожалел.
   Как-то неловко получилось. Лиз вскрикнула и,  присев,  схватилась  за
щиколотку!
   - Ой, нога! М-мм, больно!
   В дверях тут же, точно на стреме стоял, возник фиолетовый  проводник,
протирая заплывшие глазки.
   - В чем дело? Кто кричал? Что у вас тут происходит?
   - У меня происходит нога. Я ногу прыгнула больно.
   - Нужен врач?
   - Нет, не надо беспокоиться, пустяки, пройдет.
   - Все в порядке, батя, иди, разберемся. Спасибо.
   - Да уж, я вижу, разберетесь,  дело  к  тому  идет.  Знаю  я  вас,  -
пробурчал проводник, смачно зевнул, вышел.
   И закрыл за собой дверь.
   - Ну, давай смотреть, что там с ногой.
   - Да, пустяки, не волнуйся.
   - Нет уж, Лиз, клади ногу и снимай носок.
   Едва Нил коснулся ее кожи, его будто током ударило... Такая маленькая
ножка при высоком росте. Вот порода-то...
   - Растяжение. Сейчас забинтуем,  и  все  пройдет.  Хорошо  бы  водкой
натереть. Да, у меня кстати есть...
   Преодолев  слабое  сопротивление  Лиз,  Нил  растер  ее  ногу  и,  за
неимением подходящей повязки, перебинтовал шелковым шарфом.
   - Вот, готово, только ходить пока не рекомендуется. Нужен покой.
   - Да здесь и ходить-то некуда, будет хоть занятие - лежать  и  лечить
ее.
   - Больным нужны хорошее питание и хороший уход. Я пошел  за  лечебным
обедом. А пока, пациентка, грызите яблоко.
   Нил протянул его Лиз.
   - Не скучай, я скоро.
   Ресторанная еда, принесенная им в судках, была, может,  и  далека  от
совершенства, но это было уже не  важно  ни  ей,  ни  ему...  зато  вино
оказалось настоящим. Мукузани скрасило искусство повара и окрасило  щеки
Лиз румянцем.
   Лиз прикрыла глаза, и Нилу показалась, что она засыпает. Как  бы  сам
себе он пробормотал:
   - Ну, ты, наверное, хочешь спать, я пойду, не буду мешать...
   - Да, хочу, - каким-то  изменившимся  голосом  отозвалась  Лиз.  -  С
тобой.
   Последние слова она произнесла совсем тихо и не открыла глаза. У  нее
больше не было сил даже на слова. Нил щелкнул замком.
   Никогда такое узкое ложе не казалось ему  бесконечно  просторным.  Он
раздевал ее так медленно, будто боялся  нарушить  ее  совершенное  тело,
которое открывалось ему  во  всем  великолепии.  Лиз  своими  волшебными
руками касалась Нила, и каждое касание пьянило  его  с  новой  силой.  В
какой-то момент ему показалось, что она и только она - первая женщина  в
его жизни, и не было никого и никогда, кроме нее.
   Глаза Лиз широко раскрылись, и  Нил  успел  закрыть  ее  крик  своими
губами. Стон, как ток прошел через  каждую  клеточку  его  тела,  солнце
вспыхнуло. Поезд летел, казалось, с  невероятной  скоростью  куда-то  по
вертикали.
   - Я хочу, чтобы ты родила мне сына, и это обязательно  будет,  потому
что я люблю тебя.
   Лиз лежала на нем, шарф с ноги оказался на подушке и, увидев его, она
опять рассмеялась, будто не слыша Нила. Никогда ни с одной женщиной  Нил
не был так нежен. Он удивлял сам себя. Откуда в нем так много любви, она
обрушилась, оглушила и сделала его абсолютно счастливым. Ему  на  минуту
показалось, что все только начинается.
   - Пусть, пусть так. Я найду ее, я смогу изменить все, распутать  этот
невероятный клубок...
   Он гладил ее шелковые волосы. Лиз спала,  положив  голову  на  колени
Нила. За окном загорались огни в далеких  домиках,  мелькание  желтых  и
красных  деревьев  почему-то  напомнило  ему   флаги   на   первомайской
демонстрации. Он опять сидел на плечах  отца  и  верил  в  бесконечность
праздника. Китайским фонариком покачивалось на столе нетронутое  красное
яблоко.
   Неосязаемый, но непроницаемый купол сомкнулся над ними и вокруг  них,
очертив   магическое   пространство   любви,   и   время   остановилось,
претворившись в сияние, в музыку, в  полет.  То,  что  было  отсечено  и
осталось вовне, перестало существовать, и все звуки, движения, краски  -
подняли вагоны, пересаживая с русской колеи на европейскую, чьи-то  руки
в  форменных  рукавах  перелистывали  бумаги,   штемпелевали   страницы,
прикладывались к чужим козырькам, о чем-то гудел подогнанный  к  составу
польский паровоз - не отменяли  этой  отмены,  ибо  были  не  более  чем
фантомами чужого. сознания...
   - Я ничего о тебе не знаю...
   - Да я и сам знаю не много... Нет, на память я не жалуюсь,  только...
Такое ощущение, будто до этого  дня  я  жил  какой-то  чужой,  не  своей
жизнью. Или наоборот - мою жизнь проживал кто-то другой, кто-то чужой...
Понимаешь?
   - О, да!
   - С самого младенчества из меня готовили  музыканта.  Но  имея  перед
глазами пример матери...  В  общем,  после  школы  я  решил  учиться  на
психолога, но встретил поразительную девушку и следом за  ней  пошел  на
филологический. И уже через полгода был женат.
   - На этой девушке?
   - На другой. Она тоже была красива, умна, но... другая.
   - Вы расстались?
   - Да... Мы любили друг друга, но я не мог дать ей тот мир, в  котором
она хотела жить. И она предпочла уйти...
   - От тебя?
   - Сначала от меня...
   - А потом?
   - Потом от мира.
   - В православный монастырь? Я слышала, там такие суровые порядки...
   - Нет, не в монастырь...  Оставила  прощальное  письмо  -  и  ушла  в
Вечность...
   Светлые глаза Лиз округлились.
   - Она... покончила с собой?
   - Хотела. Но вышло иначе... Она погибла в тот самый день, на  который
запланировала свой уход. Господь уберег от греха самоубийства...
   - Ты веришь в грех?
   - Я верю в то, что каждый из нас обязан выдержать экзамен,  именуемый
жизнью.
   - Иначе?..
   - Иначе оставят на второй год...
   А за окном проносились польские деревеньки, и на  горбатых  проселках
лежала чистая иностранная грязь...
   - Возьми мои часы, я хочу, чтобы с тобой всегда  была  частица  меня,
они покажут время нашей встречи и будут тебя охранять, как оберег.
   - Я запомню - 0-Берег, как берег тебя, ты же моя река.
   - Ну, берег так берег, если тебе так больше нравится.
   - А, я придумала, я подарю тебе свой рисунок или давай,  ты  выберешь
сам.
   Лиз достала папку и положила Нилу на колени.
   - Ты смотри, а я буду рассказывать. Вот, это я в Павловске, когда  на
этюдах была с ребятами, а это наброски, а это я рисовала еще  в  прошлом
году в Москве, ну, помнишь, я  тебе  рассказывала.  Меня  папины  друзья
водили на ипподром, лошадей очень трудно рисовать, поэтому меня и тянет,
хотя пока еще не очень получается.
   Сдерживая дрожь, Нил вгляделся в лицо наездницы.  Рисунок  был  очень
точен.
   - Кто это на лошади, Лиз?
   - А. Это та самая Таня Захаржевская, которая меня и уговорила учиться
в России. Знаешь, она замечательная,  очень  современная,  многому  меня
научила. Мы с ней подружились. Она тоже, как ты, филолог.
   Нил не сразу пришел в себя, еще полистав  рисунки  для  отвода  глаз,
отложил Танин конный портрет в сторону и, притянув  к  себе  Лиз,  начал
целовать ее лицо, глаза и губы, не давая  Лиз  увидеть  его  собственные
глаза.  Прошлое  подошло  опять  очень  близко,  так  же   близко,   как
приближающийся с каждой минутой ненавистный Кельн, где Лиз уже не  будет
с ним.
   - Подожди, я подпишу.
   Лиз размашисто поставила свой автограф. Поезд остановился  неожиданно
для них обоих. На Нила напало несвойственное ему отчаяние, он так сильно
сжал Лиз, что она вскрикнула.
   - Приехали, пора, Нил! - Но  он  снова  и  снова  покрывал  поцелуями
любимое лицо. Голос проводника, как приговор, прозвучал под дверью.  Нил
открыл купе...
   Он протянул руки и как ребенка поставил Лиз  на  платформу.  Успев  в
сотый раз прошептать в волосы:
   - Люблю...
   Казалось, что Лиз  никак  не  может  разглядеть  встречающего,  а  он
появился словно из-под земли.
   - Бет, привет! Как доехала?
   Лиз кинулась на шею невысокому, элегантному мужчине.
   - Ой, па!
   Обнимая дочь, мужчина смерил  Нила  внимательным  взглядом,  чужим  и
колючим.  Нил  похолодел:  такой  взгляд  никак  не   мог   принадлежать
английскому лорду, потомственному дипломату, - так говорила про него Лиз
-  вообще  цивилизованному  европейцу.  Это   был   взгляд   Чингисхана,
императора победоносной орды, прикидывающего,  что  делать  с  очередным
завоеванным городом.
   Интерес, просквозивший было  в  совершенно  монгольских,  с  тяжелыми
веками, глазах Лизиного отца, мгновенно погас.
   - Познакомься, это Нил, он вылечил мне ногу, мы подружились!
   - Нил Баренцев.
   Нил  сухо  поклонился,  не  рискуя  первым  протягивать  руку  -  еще
неизвестно, снизойдет ли этот повелитель жизни до рукопожатия.
   - Морвен, - с чуть заметным кивком отозвался англичанин. -  Вы  едете
дальше?
   - Да, я во Францию...
   - Счастливо, - не скрывая равнодушия, ответил  отец  и  поднял  сумку
Лиз. - Бет, догоняй, машина на стоянке.
   Не прощаясь, он двинулся по перрону. Нил  обнял  свою  Лиз,  которая,
силой неведомой черной магии, на глазах превращалась в чужую  незнакомую
Бет и, еще оставаясь рядом, уходила из его жизни. Но в это же  мгновение
жизнь его обрела, наконец,  смысл  и  цель  -  искать  ее,  искать  свою
утраченную Лиз, вечно, всегда... Лицо было соленым от слез, но слов  уже
не было.
   - Бет! Поторопись!
   Лиз отстранилась и пошла прочь.
   - Je t'aime, ma fleuve! <Я люблю тебя, моя река!(франц.)> - донеслось
из толпы, но он уже не видел ее.
   Оглушенный утратой, он стоял на вмиг опустевшем перроне.
   "Индустриальный пейзаж, - отчего-то прокатилось в мозгу. - Стерильный
настолько, что не годится и слово "натюрморт". Антиприродная натура..."
   Не разбирая дороги, Нил кинулся вслед за Лиз. Эскалатор вынес его  на
громадную, бетонную, нечеловечески пустую площадь.
   - Это ад! - дико озираясь, пролепетал Нил. Ледяной ветер швырнул  ему
под  ноги  смятую  газету,  поволок  дальше,  оторвал  от   земли.   Нил
автоматически проводил газету глазами - и взгляд его уперся в готическую
громаду Кельнского собора.
   Нил резко вздернул голову.
   - Я тебя ненавижу! - хрипло прокричал он в пустое небо.
   В купе он вполз полураздавленным муравьем. Закрыл дверь. Шарф  так  и
остался лежать на подушке, это он бессовестно хранил знакомый  запах.  И
еще было что-то, что будто бы освещало купе, оно  краснело  на  столике,
улыбаясь ее губами... Мерным движением, без  дрожи,  Нил  достал  водку,
налил в стакан с подстаканником, на котором были выбиты Кремль и звезда.
Выпил и, не сводя взгляда с башенок Кремля, закурил. Сразу все вернулось
в памяти. Нил вынул стакан и, бросив  на  пол  ненавистную  железяку,  с
невероятной силой и ненавистью стал  топтать  железный  Кремль,  пока  в
дверь не постучали.
   - Ты, чего это разбушевался? - Фиолетовый просунул  голову  и  строго
оглядел купе.
   - Батя, зайди, поговорить надо.
   - Ну, чего надо-то? Оттянулся вроде уже.
   Нил не обиделся. Мгновенно извлеченная  из  сумки  непочатая  бутылка
"столичной" произвела нужное впечатление.
   - Как бы мне дальше без попутчиков ехать? Сделаешь?
   - Ладно, только курево прибавь, дорого тут все, да и валюты нет.
   Нил протянул пачку, и она  вместе  с  бутылкой  мгновенно  исчезла  в
карманах форменных брюк.
   Как-то обреченно Нил допил  остатки  и,  упав  лицом  в  Лизин  шарф,
заплакал, но никто уже не  мог  видеть  слабого  Нила  Баренцева.  Поезд
медленно потянулся дальше на Запад по горизонтали.

Глава 2
БОГАТАЯ ЛИЗА
(1975 - 1982)

   Автомобиль давно покинул Кельн и мчался по ровнейшему автобану,  мимо
прекраснейших мест между Карлсруэ и Штуттгартом в направлении Мюнхена.
   Элизабет не  оглядывалась  назад,  но  все  ее  мысли,  все  чувства,
остались там, в серо-голубом  вагоне,  уносящем  нежданного  любимого  в
Париж.
   Там, в вагоне, она так и не нашла в себе сил сказать Нилу об истинной
причине той поездки, что свела их в одном купе и перевернула ее жизнь.
   Лиз ехала на собственную помолвку, которой не особенно жаждала  и  до
встречи с Нилом, а теперь не хотела десятикратно. Но  такова  была  воля
отца - отца, о существовании которого она  до  двенадцати  лет  даже  не
догадывалась.
   Точнее, она знала, что по всем документам матушка ее числится "вдовой
Дальбер", а сама она - рожденной в законном браке дочерью Антуана и Жюли
Дальберов. Про этого Антуана мать никогда ничего не рассказывала,  а  из
его фотографий в доме сохранилась только одна, да и то Элизабет случайно
отыскала  ее  в  чулане.  Это  была  свадебная  фотография  -  нарядную,
молоденькую, кудрявую мамашку, похожую то ли на овцу, то ли на  болонку,
напряженно держал под локоток неуклюжий плотный  блондин  с  простецкой,
широкой, словно блин, физиономией, и черный свадебный  костюм  сидел  на
нем, как на корове седло. Шестилетней  Элизабет  это  фото  до  жути  не
понравилось, она утащила его в свою комнату, а осенью,  когда  во  дворе
жгли опавшие листья, потихоньку сунула в огонь.  Ей  не  хотелось  таких
родителей.
   Сколько Элизабет помнила свою мать, та  никогда  нигде  не  работала,
только суетливо носилась по каким-то приходским делам, а  вечерами  пила
чай  с  толстым,  добродушным  кюре  и  пожилыми  дамами  из  церковного
комитета. И это в семидесятые годы двадцатого века! Впрочем, семидесятые
в Балансе ощущались разве что в телевизионных передачах, в обилии арабов
на улицах, да еще - в  свисте  и  грохоте  пролетавших  мимо  скоростных
поездов, голубых, как мечта.
   Безбедное  по  здешним  меркам  существование   Дальберам   приносили
ежемесячные чеки, поступавшие из крупного столичного банка.  Реакция  на
них матери всякий  раз  поражала  Элизабет.  Мамаша  истово  крестилась,
всхлипывала и, хлопнув дверью, убегала в свою комнату. Возвращалась  она
спустя минут десять, с красными глазами, решительно брала дочь за руку и
вела в лучшую  в  городке  кондитерскую,  где  с  трагическими  вздохами
принималась пичкать ребенка всевозможными сластями.
   Все изменилось, когда Элизабет исполнилось  двенадцать.  В  тот  день
почтальон вместе с чеком принес толстый конверт. Мать как раз отлучилась
за покупками, а поскольку конверт был  адресован  "мадам  и  мадемуазель
Дальбер", Элизабет посчитала себя вправе вскрыть  его.  Там  лежали  два
билета первого класса до Парижа и лаконичная записка, в которой мадам  и
мадемуазель Дальбер  предписывалось  в  ближайшее  воскресенье  ровно  в
полдень быть в саду Тюильри возле статуи Макса Эрнста "Микроб  на  грани
нервного срыва" . Вместо подписи стояла круглая  печать  с  перевернутой
пятиконечной звездой.
   Придя из лавки и  прочитав  записку,  мать  уподобилась  тому  самому
микробу. Рыдала, стаканами глотала успокоительное, наконец, заснула, так
ничего и не рассказав дочери.
   А Лиз не спала всю ночь.
   Объяснение произошло наутро.
   -  Что  все  это  значит,  наконец?  -  спросила  Лиз,  бледная,   но
решительная. - И имей в виду, что я не потерплю  никаких  недомолвок.  Я
уже почти взрослая.
   - Мои грехи настигли меня... - простонала мать. - Ах, я умираю...
   - Прекрати ломать комедию и объясни все толком! От кого эта записка и
эти билеты? И кто все время посылал нам деньги?
   Мать вздохнула.
   - Что ж, раз ты теперь почти взрослая, то имеешь право знать. Да и  я
не в силах больше таиться. Это твой отец.
   - Антуан Дальбер? Значит, он жив? Значит, все эти годы  ты  лгала  не
только мне, но и всему городу?
   - Дальбер? При чем  здесь  Дальбер?  Эта  скотина,  это  быдло,  этот
мужлан? Да он сбежал за три года до твоего рождения, сбежал и подался  в
Иностранный легион, потом помер где-то в Конго или Гвинее.
   - Тогда кто? Кто мой отец?! Говори!
   - Дьявол во плоти... - пролепетала Жюли Дальбер и зашлась в рыданиях.
   Лиз испытала странное, ни  на  что  не  похожее  возбуждение,  острое
любопытство и небывалый прилив гордости - надо же, дочь самого  дьявола,
вот это круто! Конечно, мамашины слова надо еще поделить на десять, стал
бы настоящий  дьявол  путаться  с  такой  дурой!  Скорей  всего,  просто
какой-нибудь негодяй, но, судя по всему, негодяй богатый и интересный.
   Лиз закрыла глаза - ей до смерти захотелось в Париж.
   Она сумела убедить мать.  Просто  предложила  представить  себе,  что
будет, если они не подчинятся воле могущественного отца, и он  прекратит
свои ежемесячные вспомоществования. У Жюли было живое воображение.
   - Собирайся! - бросила она дочери. Доехали они без приключений, сняли
номер в чистеньком отеле недалеко от Лионского вокзала и отправились  на
рандеву.
   Но напрасно мама с дочкой, разодетые в лучшие свои  выходные  наряды,
больше часа томились у нелепой чугунной статуи. Никто так и не подошел к
ним, не считая парочки престарелых ловеласов, томного  красавчика-араба,
ну и, разумеется, вездесущих торговцев сувенирами и кока - колой. И лишь
когда они,  чертыхаясь,  вышли  на  Риволи,  с  ними  поравнялся  черный
"роллс-ройс", и  невозмутимый  шофер-англичанин  передал  мадам  Дальбер
записку, с содержимым которой она не сочла  нужным  ознакомить  дочь,  а
лишь велела Лиз забираться на заднее сиденье.  Автомобиль  повез  их  по
Елисейским Полям и дальше, в Дефанс, где остановился у входа в высотный,
сверкающий стек