ой  флотилии  или   каравеллы,   принадлежащей
венецианскому дожу..."
   Она зажмурила глаза, без остатка  отдаваясь  вальсу.  По  огромному  залу
кружило несколько десятков пар, а на сцене играл военной музыки  оркестр,  и
капельмейстер в белых перчатках чертил  рукой  треугольник,  делая  страшные
глаза в направлении валторны, отстающей на четверть такта.
   Ослепительно белые мундиры, сверкающие золотом пряжки,  кортики  и  новые
погоны, пенные бальные платья. Царство белого и золотого. Бал.
   Лейтенант Рафалович, одетый в гражданское, ехал в электричке и, глядя  на
пролетающие  за  окнами  пейзажи,  не  мог  сдержать   улыбки.   Перспективы
обрисовываются неплохие, и что же, да, он счастлив, а что, нельзя?  Там,  на
выпускном балу, Елка, практичная, трезвая Елочка наконец сказала  "да".  Это
было чуть ли не десятое по счету  предложение  руки  и  сердца,  которое  он
сделал ей за последние четыре года. Смысл ее предыдущих отказов  сводился  к
неопределенности будущего: да, она любит его, да, она готова ехать за ним на
край света, готова прибить свой инженерный диплом над кухонной  раковиной  в
каком-нибудь заштатном Океанске и пойти  в  гарнизонную  школу  учительницей
химии или математики, готова по полгода ждать  его  возвращения  из  дальних
походов, коротая время с другими офицерскими женами за домино  и  сплетнями.
Но зачем это делать, когда можно этого и не делать? Зачем жить плохо,  когда
можно жить хорошо? И кто с этим спорит? Только не он. Откровенно говоря,  он
не любитель моря и морской романтики. Да и вообще романтики - слишком  часто
это слово служит завлекалочкой  для  юных  мечтателей,  которые,  клюнув  на
удочку, получают  в  результате  убогую,  грязную,  необустроенную  жизнь  в
Тмутаракани... И в училище-то родное он попал чисто  случайно,  как  инвалид
пятой группы, которому -  не  положены  погоны  военного  переводчика,  зато
годятся  погоны  морского  радиоинженера.  Что   ж,   он   дал   возможность
Министерству обороны  продемонстрировать  пролетарский  интернационализм,  и
теперь моральных долгов перед этим ведомством за собой не  числил.  Меры  от
избытка романтики в будущем были приняты - приказ  о  назначении  лейтенанта
Рафаловича в штат Ленинградской морской инженерной службы,  расположенной  в
боковом крыле того самого дома, где до женитьбы жил Ванечка Ларин, в  нужное
время лег в соответствующую  папочку.  Такая  работа  сочетала  преимущества
гражданской службы (рабочий день с девяти до пяти, два выходных, возможность
жить в родном доме со всеми привычными удобствами) с благами службы  военной
- пристойным должностным окладом, разного рода  надбавками,  гарантированным
служебным ростом по  крайней  мере  до  кап-три  и  облегченным  доступом  к
кое-каким дополнительным благам, если,  конечно,  все  разыграть  с  умом...
Конечно, для этого пришлось немного подсуетиться, в основном  папаше,  одним
провести ускоренную телефонизацию, других накормить банкетами... Се ля ви!
   Но чем ближе подступал город, тем больше нарастала в груди тревога.
   Елка. Елочка-Колючка... Они любили друг друга еще со школы, хотя, по всей
логике, этого не могло быть.  Говорят,  крайности  сходятся,  но  как  могли
сойтись две такие крайности? Она  -  сдержанная,  немногословная,  точная  и
предельно категоричная в оценках и  суждениях,  не  умеющая  прощать  лжи  и
слабости, не  заведшая  ни  одной  подруги  ни  в  школе,  ни  в  институте,
высокомерная   и   холодная   со   всеми,    кроме    узкого-узкого    круга
мальчишек-одноклассников, в который каким-то чудом попал  и  он.  Первая  по
математике, первая по гимнастике, во всем,  где  нужна  четкость,  точность,
владение собой. Отменная  теннисистка.  И  он,  вечный  троечник,  крикун  и
раздолбай, любитель скабрезных анекдотов и  блатных  песенок.  В  школе  его
держали за шута - видно, только поэтому не выгнали с позором за то,  что  на
каком-то воскреснике, когда их класс отправили убирать школьный  чердак,  он
вылез на крышу с только что найденным в чердачных залежах китайским флагом и
завопил на всю округу: "Да здравствует великий кормчий Мао Цзэдун!" Конечно,
к окончанию школы многое в нем переменилось - в основном благодаря общению с
Елкой и ее потрясающим старшим братом... Их пару кое-кто  из  одноклассников
прозвал "Барышня и хулиган". Лопух-нулись! Скорее уж "Принцесса и обормот".
   Принцесса... В понятиях современной жизни не так далеко от  истины.  Надо
же, за все эти годы он ни разу не задумался о ее, так сказать,  общественном
статусе, о том, с чьей, собственно, дочерью у него  случилась  любовь.  Нет,
он, конечно, не мог не знать, кто ее родители, но  эти  знания  существовали
как бы сами по себе, вне всякой связи с его взаимоотношениями с  Елкой  и  с
его видами на их совместное будущее. Мысль как-то  отыграть  ее  родственные
связи в плане жизнеустройства или какого-то "гешефта"  просто  не  приходила
ему в голову. Только сейчас, трясясь в электричке, он подумал, что  если  бы
дело обстояло иначе, Елка моментально почувствовала  бы  малейший  намек  на
корысть и жестко обрубила бы с ним всякие отношения. Она такая!
   Преодолевая отвращение, он заставил себя взглянуть на предстоящий брак  с
точки зрения делового предприятия... Между прочим, совсем не  так  блестяще,
как кажется со стороны. Потому что  принципиально  иная  система  координат,
другие,  неведомые  ему  правила  игры.  Скажем,  с  детства  знакомый  круг
хозяйственников районного и низшего городского звена - там  все  просто.  Ты
мне, я тебе.  Ты  мне  телефончик,  я  тебе  -  дефицит,  льготную  очередь,
чудо-справочку. Ты мне  зятя,  я  тебе  квартирку.  В  военных  кругах  игры
посложнее, но определенный уровень уже освоен. И сам  успел  повращаться,  и
батя, как начальник узла, тянет примерно на полковника. Но тут! Не многовато
ли откусил, Рафалович? Не подавиться бы...
   О самой тягостной стороне проблемы он старался не думать.
   Дмитрий Дормидонтович Чернов отправился на выходные на дачу,  рассчитывая
в понедельник прямо оттуда приехать на работу.
   Ефим Григорьевич Рафалович отъехал в Дагомыс поправлять здоровье. Отъехал
он не один, а в компании  с  Алиной,  новой  фифочкой  из  эксплуатационного
отдела. Рива Менделевна, которой из-за слабого сердца юг  был  категорически
противопоказан, знала об этом еще до того, как у  ее  мужа  созрел  подобный
план. И даже если бы этот шлимазель сам не додумался, она  бы  нашла  способ
внушить ему мысль в таком роде. Он за год совсем измотался,  отдых  был  ему
необходим - и отдых полноценный. А ей одинаково  без  надобности,  чтобы  он
схлопотал инфаркт от трудовых перегрузок, простатит от супружеской  верности
или "три-шестнадцать" от случайных связей. На приличную семью вполне  хватит
одного инвалида!
   Рива Менделевна железной хваткой держала  бразды  семейного  правления  в
своих костлявых слабых ручках. Рядом с мужем, толстущим краснолицым гигантом
с блестящей лысиной до темени и густыми,  жесткими  как  пакля,  кудрями  на
затылке, ее тщедушие, блеклость и бесцветность особенно бросались  в  глаза.
Ефим Григорьевич разговаривал исключительно в  режиме  "фортиссимо",  будучи
сердит, орал на домашних и подчиненных, без малейшего  стеснения  употребляя
весь известный ему русский фольклор, а в обратных ситуациях лез  целоваться,
обниматься без особого разбора, ставил  подчиненным  коньяк,  а  домашних  и
друзей засыпал сладостями и дорогими подарками. Рива Менделевна  ни  разу  в
жизни не повысила голоса и никому ничего не  дарила.  Ефим  Григорьевич  был
здоров как бык - выявленные лет двадцать назад начатки гипертонии,  геморроя
и  парадонтоза  так  и  остались   начатками.   Рива   Менделевна   страдала
стенокардией, аритмией, полиартритом, астмой  и  хроническим  дисбактериозом
из-за передозировки лекарств. На пенсию по инвалидности ей пришлось  уйти  в
сорок с небольшим, и теперь у нее оставалась одна работа - семья, и одна, но
пламенная страсть - лечиться.
   Ее тихого, задыхающегося голоса в доме слушались  беспрекословно.  Руками
мужа и детей она вела хозяйство, консультировала их  на  предмет  общения  с
нужными людьми, устроила блестящие партии двум своим  дочерям.  Разглядев  в
младшеньком, Леониде, чуть менее топорную копию мужа, она выработала  с  ним
соответствующую  линию  поведения.  Если  дочерей  она  муштровала  не  хуже
заправского старшины, заставляла брать  уроки  музыки,  языков  и  фигурного
катания,  ревностно  следила  за  длиной  их  юбок  и  качеством  знакомств,
устраивала нудные выволочки за малейшую провинность - скажем,  приход  домой
на пять минут позже обещанного, - то сын был пущен как бы на самотек.  Учить
его музыке было смешно: то, что он не Горовиц и не  Менухин,  было  ясно  не
только с первой ноты, а с первого взгляда. Что же до общего образования,  то
ей  казалось  вполне  достаточным  пристроить  его  в  приличную  школу.   В
дальнейшем она планировала для него  торговый  техникум,  а  впоследствии  -
институт. Его неожиданное решение пойти в  военно-морское  училище  поначалу
шокировало ее, но по зрелому размышлению она возражать не стала.  У  военной
карьеры, особенно в этой стране,  были  свои  весомые  достоинства,  а  сама
неожиданность такого поприща для еврейского юноши могла, при умном  подходе,
оказаться большим плюсом. К его похождениям на амурном, питейном и картежном
фронтах она относилась снисходительно.  Конечно,  ничего  хорошего  в  таких
занятиях не было, но куда важнее, чтобы мальчик не слишком выпадал из нравов
той среды, в которой оказался, тем более что он изначально был в  ней  белой
вороной - в силу все той же пятой графы.
   Но пять лет она была лишена возможности держать его на коротком  поводке,
быть в курсе всего, чем он живет и дышит. А  уж  про  его  давнее  увлечение
одноклассницей и думать забыла... И вот,  здравствуйте  вам,  такие  новости
натощак! Ай-вэй, Рива, ты старая клуша, нидойгедахт.
   - Сядь, - сказала она сыну, который переминался перед нею с ноги на ногу.
   - Встань! - на другом конце города сказала дочери Лидия Тарасовна.
   - Я прекрасно помню твою Лену Чернову. Не  подумай,  что  я  имею  что-то
против нее лично. Она хорошая девочка, хотя  и  русская...  Но  это  заходит
слишком далеко, - сказала Рива Менделевна.
   - Я прекрасно помню твоего Рафаловича. Не могу сказать, чтобы я  была  от
него в восторге, возможно, он после школы и переменился к  лучшему.  Я  даже
готова допустить, что он хороший человек, хотя иеврей... Но  то,  о  чем  ты
говоришь, не лезет ни в какие ворота, - сказала Лидия Тарасовна.
   - Ты, конечно, можешь наплевать на свою старую больную мать  и  поступить
по-своему. Но знай, что этим ты убьешь меня...
   - Я не допущу, чтобы ты наплевала на дело жизни твоего отца и моей!
   - Нас тысячами истребляли погромщики, миллионами уничтожал Гитлер. Сейчас
советские начальники вынуждают бросать родные дома и бежать на  край  света,
где нас убивают арабы и фашисты всех мастей. Все жаждут нашей гибели - и  ты
хочешь внести свой вклад в уничтожение собственного народа, продолжить  дело
Гитлера...
   - Всего месяц назад вышло новое постановление ЦК  об  усилении  борьбы  с
сионизмом и закрытое приложение к нему. Очень, кстати,  своевременно,  а  то
эти клопы, жиреющие  на  крови  страны,  совсем  уж  распоясались...  Ты  же
понимаешь, что в свете современной политической ситуации после такого  брака
дочери отцу останется только уйти на пенсию. И никто не предложит  ему  пост
посла в каком-нибудь занюханном Габоне... Помолчи - никакая я не антисемитка
и охотно допускаю, что даже среди евреев есть честные советские люди, в  том
числе, возможно, и твой  разлюбезный  Рафалович.  Но  какое  до  этого  дело
какому-нибудь Буканову или Завалящеву, которые спят и  видят  занять  кресло
отца и, уж поверь мне, не  забудут  воспользоваться  таким  удобным  случаем
спихнуть его...
   - И что с того, что мои внуки будут носить фамилию Рафалович и  числиться
по паспорту евреями? Паспорт - это для чиновников, а кровь передается только
через мать. А иначе разве я  стала  бы  устраивать  брак  нашей  Беллочки  с
русским мальчиком Юриком Айзенбергом?.. Что? Конечно же, русским - а то я не
проработала с его мамой Марьей Ивановной в одной бухгалтерии пятнадцать лет!
Так вот их дети - это евреи, а ты со своей Черновой можешь  нарожать  только
трефных жидов!
   - И даже если тебе не дороги интересы собственной семьи,  то  подумай  об
интересах Родины! У твоего отца в кулаке вся промышленность города, а это ох
какое  непростое  и  ответственное  хозяйство.  Кто,   по-твоему,   способен
курировать это дело, кроме отца?  Лакей  и  лизоблюд  Завалящев?  Чей-нибудь
племянничек,  сосланный  из  Москвы  за  пьянство?  Выдвиженец  из  Тамбова,
совершенно  не  знающий  специфики?  Начнутся   сбои,   какой-нибудь   завод
напортачит с важным оборонным заказом, в нужную секунду не выстрелит  пушка,
не взлетит ракета... И тогда они пойдут по нашим улицам победным  маршем,  а
нам и нашим детям будет запрещено говорить по-русски. Ты этого добиваешься?!
   - Знаешь, мама,  -  опустив  глаза  в  скатерть,  тихо  и  твердо  сказал
Рафалович. - Не помню, как было раньше, но за  последние  годы  я  разучился
воспринимать понятие "еврей"  применительно  к  себе.  И  даже  паспорт  мне
заменяло курсантское удостоверение, в котором  нет  графы  "национальность".
Да, я люблю вашу "Цум балалайку", но наша про Стеньку Разина мне ближе, хотя
бы потому, что в ней я понимаю все слова, кроме "стрежень", а в  "Балалайке"
- ни одного, кроме "балалайка".
   - Ты говоришь полную чепуху, - сказала Елка, вжимая  обе  ладони  в  край
стола. - Я не верю тебе. Я же не за  иностранца  выхожу,  не  за  диссидента
какого-нибудь, не за фарцовщика, а за советского офицера.  И  я  отказываюсь
понимать, как это может повредить отцу и, тем более, всей стране.
   - Ваша... Наша... - Рива Менделевна горько улыбнулась. - Это  Бог  карает
меня за то, что кормила вас свининкой... Что ж, я  боялась,  что  мои  слова
тебя не убедят. Тогда будь добр, подойди к книжному шкафу,  раскрой  вон  ту
створочку сбоку. Там сверху, у самой  стенки  старый  альбом.  Возьми  сырую
тряпочку, сотри с него пыль, а потом подай мне.
   - Ах, вот как? Отказываешься?..  Тогда  попробуем  взглянуть  на  дело  с
другой стороны. Ты готова пожертвовать отцом, семьей, возможно, родиной -  а
во имя чего? Любви? А какая  она  -  эта  любовь?  Это  мы,  русские,  любим
безрассудно, а у них и здесь на первом месте расчет, выгода.  Давай,  выходи
за него - отца  выгонят  с  работы,  мы  станем  никем,  и  вот  тогда  твой
разлюбезный покажет тебе любовь! Заплачешь, да поздно будет.
   - Лжешь! - крикнула Елка. - Он меня любит!
   - Ладно, не спеши с выводами,  я  дам  тебе  возможность  все  хорошенько
обдумать.  Сейчас  я  поеду  к  Дмитрию  Дормидонтовичу  в  Солнечное,  а  в
понедельник мы с тобой еще раз все  обсудим,  прежде  чем  говорить  отцу...
Только я приму некоторые меры предосторожности. - Лидия  Тарасовна  вышла  в
прихожую.
   - Знаешь, кто это? - С желтой фотографии на потемневшей странице  альбома
на Рафаловича смотрело худое,  аскетическое  лицо  длинноносого  блондина  в
кожаной куртке и полувоенной фуражке. - Это твой дед, Мендель  Фрумкин,  чье
имя еще ни разу не произносилось в  этом  доме.  Я  не  помню  его,  и  мать
вспоминать о нем не любила и только перед самой смертью рассказала мне,  что
он был большевик, ближайший сподвижник Троцкого, комиссар, который бросил ее
с годовалым ребенком на руках "за недостаточную идейность" и ушел к какой-то
русской партийке. Потом он отрекся от Троцкого, выступал с разоблачительными
речами, но это его не спасло. Его расстреляли. Перед самой войной вспомнили,
что у  этого  врага  народа  осталась  недобитая  бывшая  жена.  Из  родного
Ленинграда мы попали в Салехард. Это называлось "административная ссылка"...
Ты, наверное, интересовался, в кого наша тетя Кира такая русая  и  курносая?
Так вот, когда тамошнего коменданта тянуло на зрелых женщин, он забавлялся с
мамой... Но зато у нас были дрова, рыбий жир и большие желтые  поливитамины,
без которых я в первую  же  зиму  легла  бы  в  вечную  мерзлоту,  был  свой
отдельный закуток в бараке, у печки,  за  занавесочкой  -  и  лютая  зависть
других ссыльных, и вечные шепотки, что уж эти-то везде устроятся... И каждую
ночь мама плакала  в  подушку,  тихо,  чтобы  я  не  слышала...  Знаешь,  я,
наверное, пережила бы, если бы ты решил взять  в  жены  русскую  девушку  из
простой, обыкновенной  семьи  -  ну,  как  сделал  Ваня  Ларин...  Но  снова
допускать в род проклятое комендантское семя, семя змея...
   - Мама, ну что ты такое говоришь? - пробормотал  совершенно  ошеломленный
речью матери Леня. - При чем тут коменданты и змеи  какие-то?  При  чем  тут
Елка?
   - Отец... - чуть слышно произнесла Рива Менделевна и вдруг разрыдалась. -
Мама... Тетя... Теперь ты... Грехи отцов... Эйцехоре... Проклятое семя...
   Впервые на его памяти мать  плакала.  Это  зрелище  было  невыносимо.  Он
развернулся и выбежал из комнаты.
   - Так, - сказала, возвратясь в гостиную, Лидия Тарасовна. -  Продуктов  в
холодильнике и в буфете-достаточно. А если чего и не хватит, не сдохнешь.
   Елка смотрела на нее, ничего не понимая. Что все это значит и почему мать
держит в руках телефонный аппарат, обернутый шнуром, как веревкой?
   - Телефончик я забираю с собой. На всякий случай. Не  вздумай  выламывать
дверь - она все равно железная...
   Елка подскочила к матери и стала вырывать у нее аппарат. Лидия  Тарасовна
повернулась к дочери боком и резким, поставленным движением локтя ударила ее
в солнечное сплетение. Елка сложилась пополам и, пятясь, добралась  до  края
дивана. В ее круглых от ужаса глазах стояли слезы.
   Лидия Тарасовна рассеянно улыбнулась.
   - Надо же, через столько-то лет пригодилось... Больно? Ничего, до свадьбы
заживет. В общем, посиди, доченька, подумай.
   - Я тебя ненавижу... - прошептала Елка.
   - Это ненадолго, - сказала Лидия Тарасовна. - Потом всю жизнь благодарить
будешь. - Она направилась в прихожую.
   - Я... - проговорила ей вслед Елка. - Я жду от него ребенка.
   У самой двери мать развернулась, подошла к дивану и, нависая над дочерью,
занесла руку, как для удара. Елка закрыла лицо руками.
   - Не физдипи, - спокойно сказала Лидия Тарасовна. -  Кто  три  дня  назад
пакетики в мусоропровод выбрасывал? Кстати, если  надумаешь  воспользоваться
отцовским телефоном то связь будет односторонняя - мембрану я тоже забираю.
   - Чтоб ты сдохла, -  шепотом  сказала  Елка.  Лязгнула  вторая,  железная
дверь. В ней повернулся ключ. Елка немедленно вскочила с дивана и  подбежала
к окну. Лидия Тарасовна вышла из подъезда и что-то объясняла шоферу поданной
по ее распоряжению "Волги". Потом она села в машину и уехала.
   - Спокойно, - приказала себе Елка. Для начала она  все  проверила.  Дверь
действительно  заперта   снаружи.   Из   телефона   в   отцовском   кабинете
действительно вынута мембрана. Но в ее сумочке остались ключи, в том числе и
тот, от железной двери. Значит...
   Она выглянула в окно. Хоть бы кто-нибудь... Есть!
   - Тетя Маша! - крикнула она. - Меня тут заперли по ошибке!  Выручайте.  Я
вам ключики скину...
   В душе Рафаловича было полное, катастрофическое смятение.  Это  состояние
было настолько ему не свойственно, что он никогда  не  мог  понимать  его  в
других, считал выдумкой писателей и уловкой слабаков. И сейчас,  стоя  возле
ее дома, он желал, мучительно, всем сердцем желал  -  но  чего?  Немедленно,
прямо сейчас увидеть ее и обнять? Не видеть ее никогда в жизни? Схватить  ее
и унести куда-нибудь на край света и бросить все остальное к чертям?  Просто
бросить все к чертям, включая и ее?
   "Вот бы кого-нибудь не было вовсе, - подумал он. - Ее или мамы.  Нет,  не
то чтобы умерли, а так - не было, и все. Или меня..."
   В Елк