выйдет ли вообще?.. Хоть и не было никогда между нами любви, а  все  же  без
году тридцать лет с ней прожили, привыкли...
   Павел изумленно посмотрел на отца.
   - Как это так не было любви? Что ты говоришь такое?
   - Ну-ка посмотри там, водочки после гостей не осталось? Налей мне...
   - Стоит ли?
   - Сегодня можно.
   Дмитрий Дормидонтович выпил принесенную Павлом рюмку, на закуску  понюхал
сигарету, закурил.
   - С Лидкой познакомились мы в сорок девятом, зимою. Я тогда первый год на
Уральском Танковом директорствовал. Случилась у нас тогда большая беда  -  в
литейном печь взрывом разнесло, газами, мастер  недосмотрел.  Шесть  человек
погибло. Приехала по этому поводу из Москвы комиссия.  Важная  комиссия.  Во
главе ее был полковник МВД, фамилию не помню, да и неважно это,  не  он  все
решал, а его заместитель, майор внутренних войск  Чибиряк  Лидия  Тарасовна.
Фигура по тем временам легендарная. Молодая, гонкая, ретивая. Сколько  людей
по этапу отправила , на верную  смерть,  загубила  по  пустым  наветам...  У
самого генерала Мешика в боевых подругах ходила. Слыхал про  такого?  Правая
рука самого Берии, их  потом  вместе  и  расстреляли  в  пятьдесят  третьем.
Знающие люди мне тогда сочувствовали, говорили что если уж в  комиссии  сама
Чибиряк, то головы мне несносить. Полковник-то, формальный начальник ее,  на
заводе и вовсе не показывался, зато она расположилась, как нынче говорят,  с
комфортом, в моем кабинете. Туда и  тягала  людей  по  одному.  Они  с  этих
допросов возвращались не в себе. Мне тоже несколько раз довелось - приятного
мало. Короче, под конец следствия вызывает она  меня.  Сидит,  развалясь,  в
моем же кресле, перед нею на столе наган, а по бокам - два протокола  лежат.
Одинаковые две бумажки, только написано в них совсем разное. В одной все как
есть: преступная халатность мастера, перегревшего пустую печь после  плавки,
формулировка, статья. А в другой - акт саботажа со стороны главного инженера
с попустительства директора. Страшная бумага. По тем временам по  четвертаку
обоим, не меньше. А главный у меня - из старых спецов, пожилой, больной,  но
голова золотая... Читаю я, значит, а Лидка смотрит на меня, усмехается.  Ну,
говорит, который из двух к делу приобщать будем? Этот, говорю, и  на  первый
показываю. Там все правда, от слова до слова. Можно, говорит, и этот, только
при одном условии. И излагает все открытым текстом - как сразу на меня  глаз
положила, молодого-неженатого, как появилось у нее желание  из  генеральской
любовницы стать директорской женой, как не любит она, когда  ее  желания  не
исполняются... А сама то один протокол к себе придвинет, то  другой.  Думает
как бы - и вслух. Если, говорит, вот этому ход дать, то отъедет наш директор
на чудную планету Колыма за казенные харчи золотишко мыть, а если вот  этому
- останется он при своих, но недолго, потому что  скоро  в  гору  пойдет,  и
всего-то у него в избытке будет... И все на меня косится...  Не  выдержал  я
тогда, подписывай,  говорю,  тот,  в  котором  правда.  Сдаю  вашей  конторе
мастера, сам виноват, раззява, а тебе - себя сдаю, со  всеми  потрохами,  на
растерзание. А Лидка смеется... Короче, вышел я  оттуда  женихом,  и  первым
делом помчался к невесте своей любимой...
   - У тебя и невеста была? - с беспредельным состраданием  глядя  на  отца,
спросил Павел.
   - Была. Молоденькая совсем, красивая, умница.. Я ведь на завод-то прямо с
институтской скамьи попал в самом начале войны. Тогда там, в Нижнем  Тагиле,
танковое производство  только  разворачивали,  на  базе  Уралвагон-завода  и
эвакуированного   Сталинградского   тракторного.   Одни    цеха    полностью
переколпачивать приходилось, под другие чуть не голыми  руками  котлованы  в
мерзлой земле рыли. Тогда не до любви было, а потом - и тем более.  Это  уже
позже, много после войны, стал я на женщин засматриваться. Самому  тогда  уж
тридцать стукнуло. Господи,  думаю,  а  машинистка-то  у  меня  до  чего  же
славная... Ну и пошла у нас  любовь,  и  было  все  хорошо,  пока  Лидка  не
появилась... В общем, прибежал я в домик к зазнобе  моей,  все  ей  выложил.
Она, милая, все поняла, простила меня, только всплакнула немножко. Хоть  ты,
говорит, и чужой теперь будешь муж, я все  равно  не  брошу  тебя,  с  тобой
останусь до гроба. Не Прогоняй меня, говорит, хоть глядеть на тебя  буду  на
работе - и то счастье. Знаю же, что не по своей воле ты к другой  уходишь...
Короче, мастера арестовали и увезли, а через месяц вызвали меня в Москву,  с
Лидкой расписываться. Начальство по плечу хлопает, молодец, говорит,  из-под
самого Мешика бабу вынул, теперь . непременно жди повышения. И точно - я  на
Урал, а за мною следом бумага  из  Центрального  Комитета:  возвращаться  за
новым назначением в Москву, а оттуда отбыть в Ленинград. Не захотела, видишь
ли, Лидка на Урале жить, а с Москвой не вышло что-то...  Вот  так  я  тут  и
оказался. Поначалу была не жизнь, а  каторга  -  на  работе  все  кланяются,
стелются до земли, а домой пришел - сам изволь стелиться, а чуть что  не  по
ней, кричит, Павлику отзвонюсь, он тебя в бараний рог. Это  она  про  Мешика
своего всемогущего. И тебя, кстати, в его честь  велела  Павлом  назвать,  а
прежде того не было у нас в роду  ни  одного  Павла.  Потом,  правда,  после
известных событий, присмирела. Я тогда даже разводиться хотел, но тогда  уже
новое место держало - разведенных на таких постах держать не любили, - да  и
пообвык уже, притерпелся. К тому же был ты, да и Ленка в проекте. Надо  было
семью сохранить. Одну только поблажку дал себе - выписал с Урала ненаглядную
мою, устроил к себе в секретарши, а чтобы  кривотолков  каких  не  возникло,
замуж ее определил за хорошего человека, инженера нашего, он  давно  по  ней
сох... Так  что  и  с  ней,  милочкой  моей,  тоже  почти  тридцать  лет  не
расставался, с Мариночкой...
   - Что?! - воскликнул Павел.
   - Да-да, с Мариной Александровной.
   - Так что же, Иван?..
   - Нет, нет, по срокам не получается. После того как она за Ларина  своего
вышла, у нас с ней ничего не было. Мне хватало  того,  что  каждый  день  на
работе личико ее милое видел... да когда с Лидкой ложился,  закрывал  глаза,
бывало, и представлял, что это Мариночка моя подо мной...
   Павел был потрясен исповедью отца. Сколько он помнил себя - а стало быть,
и отца, - тот ни словом, ни жестом, ни намеком не выдал своей тайны, все эти
годы носил в себе такую боль...
   - Бедный ты мой! - сказал он, обнимая отца за  плечи.  -  Но  теперь  все
будет иначе. Теперь с тобой мы!
   - Кто это мы?
   - Мы с Нюточкой. Привыкай, батя, быть дедом. А  на  опустевшем  к  вечеру
кладбище, на свежей могиле Елены Дмитриевны Черновой среди подмерзших цветов
ничком  лежал  небритый  человек  с  перевязанной  головой  и   в   донельзя
испачканном дорогом пальто. Он  рыдал,  рыдал  громко,  не  стесняясь  и  не
стыдясь. И только по этим рыданиям сторожа,  запиравшие  кладбище  на  ночь,
нашли Виктора Петровича Воронова, подняли с земли и  вывели  за  ворота.  Он
подождал, когда они запрут тяжелый засов и уйдут, потом посмотрел на  стену,
покачал головой, всхлипнул и побрел в направлении от города.

IX

   Ноябрь окунул город в продергивающий  до  костей  холод.  Свирепые  ветра
ватагой неслись с Финского залива, и мотыляли по проспектам обрывки  шариков
и гигантских тряпичных гвозди еще долго после демонстрации трудящихся. Потом
исчезли и они.
   Таня лениво озирала из окна сонный Питер, не отмечая ни мрачных дней,  ни
тяжелых  ночей.  Все  чаще  приходили  кошмары,  давили  унылыми  видениями,
приоткрывая завесу над царством  мертвых.  Подступали  тихие  и  безгласные,
мутно-прозрачные  в  кромешной  темноте.  Что-то  сгущалось  вокруг,  падало
сверху,  будто  тень  незримого  крыла.  Мертвыми  знамениями  врезались   в
подсознание слухи и новости, обволакивающие с разных сторон: то  там  кто-то
умер, то этот усоп. И Тане нестерпимо  хотелось  заглянуть  в  запредельное,
потрогать кончиком пальцев костлявую за нос.
   Пустота звала: "Пойдем!", но тут же появлялась старая знакомая  ведьма  с
пронзительными  глазами,   без   всякой   укоризны,   злорадно   ухмылялась,
предупреждая, что не настал еще срок.
   Для Тани уже не существовало слова "надо", даже в  бренных  удовольствиях
она не видела никакого смысла. До недавних пор  она  придумывала  простейшие
способы поисков заработка, помогала Якубу добывать денег. На кайф их уходило
немерено, благо налаженные каналы поставки и сбыта давали крутые возможности
снимать сливки. Давно прошло то время, когда  Таня  следила,  чтобы  дом  не
превратился  в  барыжную  лавку.  Но  незаметно  стали  захаживать  напрямую
наркоманы, а теперь и это обрыдло, вместе с самим  Якубом  и  его  подругой.
Раз, не выдержав какой-то мелочной непонятки, Таня напустилась  на  парочку,
намекнув, что выставляет их за дверь. В результате осталась  одна  в  пустом
доме. В холодильнике гулял сквозняк, в раковине башней выросла гора  немытой
посуды, под ванной кисло,  покрываясь  плесенью,  замоченное  белье.  Только
маковые поля были местом пребывания Тани, только этот  запах  был  родным  и
ничто другое более не тревожило ее когда-то острый  и  жаждущий  приключений
рассудок.
   Однажды Таня заметила, что опий вышел, и полезла в общаковый тайник.  Она
нюхнула чистый, без всякой примеси порошок. Слизистую обожгло. "Дерзкий",  -
подумала Таня, определяя дозу на глаз. Опасения, не многовато ли,  при  этом
не было. Как это часто случается  с  теми,  знает  тайную  прелесть  всякого
наркотика, Таню так дело  стремление  достичь  вершинки  познанного  однажды
блаженства,  поэтому  она  попросту  откидывала  всякое  чувство  страха  за
собственную неповторимую жизнь.  Вместо  инстинкта  самосохранения  работало
эрзац-сознание: а будь что будет.
   Удерживая последним усилием воли тремор, Таня с мазохистским наслаждением
шарила концом иглы на почерневшем  рекордовском  шприце  в  поисках  рваной,
затянувшейся малиновыми синяками вены. Не найдя ее на сгибе она  решительно,
прикусив губу, воткнула ту же  иглу  в  кисть.  Попала.  И  побежала  теплым
туманом надежды по кровяным сосудам угарная  эйфория.  Метну  лась  мысль  о
вожделенном пределе. Предметы и мебель поехали  перед  глазами,  разъезжаясь
серебристой рябью. Пространство и  время  соединились  в  светящейся  дымке.
Горло сдавило. Откуда-то издалека пришли чужие голоса: "Ay!" - "Как ты тут?"
- "Мы только вещички забрать..." - "Э, она уже тащится!"  -  "Слушай,  а  на
нашу долю осталось?" - "Иди шприцы вскипяти..." Опрокидываясь навзничь, Таня
охнула, а руки неестественно, как  чужие,  не  принадлежащие  ее  телу,  еще
цеплялись  за  воздух.  Звенело  в  ушах.  Постепенно  частоты   падали   до
ультранизких,  гудящих  монотонным  колоколом  под  самой  теменной  костью.
Дыхание судорожно останавливалось, и где-то далеко, неровно и замедляя темп,
ударял сердечный маятник, отсчитывая, как кукушка, последние секунды  жизни.
Она даже не раздвоилась, а их стало множество: одна болталась под  потолком,
безумно хохоча над собственным телом внизу, и выговаривала второй - той, что
философски застыла, съежившись в красном углу: "Это  смерть,  но  еще  рано,
пора ведь не пришла". И все эти Тани, собираясь в одну, вылетели, как ведьма
в трубу, увидели с непомерной высоты дом, людей, занимающихся своими делами,
как пчелы в сотах улья. Хотела было найти знакомых, крикнуть на прощанье - и
оказалась в радужном коридоре, где  не  было  углов,  а  бесконечные  стены,
словно сделанные из плазменной ткани,  переливались  фиолетовыми  искрами  и
зелеными огоньками. ёсе дальше и дальше улетала Таня, гул нарастал, но  было
легко  и  свободно.  Где-то  там  впереди  должен  быть  свет.  rto  он   не
приближался. Наоборот, все больше сгущалась
   Бездна  тьмы.  И  в  монотонном  гудении  стал  отчетливо  слышен  родной
бас-профундо:
   - Здравствуй, доченька...
   И безумный хохот бился эхом, дребезгом обрушивался со всех сторон...
   Конец этого жуткого года ознаменовался разными хлопотами, и, погрузившись
в них с головой, Павел уповал лишь на то, что год уходящий не  принесет  еще
каких-нибудь потрясений.
   Он носился то в мастерскую, где отобрал камень для памятника Елке - серую
с красными прожилками мраморную глыбу - и в два приема  внес  аванс  за  его
изготовление, то в больницу к матери,  которая  не  узнавала  его  и  упорно
называла или "товарищ генерал", или "доченька",  то  на  дачу  в  Солнечное,
которую предписывалось освободить к Новому  году,  понемногу  вывозя  оттуда
всякую мелочь - книги, посуду, белье.
   Дело по  факту  гибели  Елены  Дмитриевны  Черновой  было  прекращено  за
отсутствием   состава   преступления.   Заявлению   Дмитрия   Дормидонтовича
вышестоящие инстанции решили ходу не давать, а отправить его  на  пенсию  по
состоянию  здоровья.  Ему  даже  предложили  вариант  отправиться  послом  в
Народную  Республику  Габон,  но  он   отказался.   Великодушие   начальства
простерлось до того, что  вместо  казенной  дачи  в  Солнечном  Чернову  был
предложен "скворечник" с участком в восемь  соток  на  станции  Мшинская,  а
вместо казенного автомобиля - "Жигули"  по  специальной  "распределительной"
цене - шестьсот рублей.  Должностной  оклад  сменился  союзной  персональной
пенсией. За ним сохранили городскую квартиру, пожизненное право  пользования
распределителем, поликлиникой и больницей. Могло быть и хуже.
   В начале декабря Павел перевез вещи и  Нюточку  с  Ниной  Артемьевной  из
квартиры Лихаревых в отцовскую. Дочка с няней заняли  родительскую  спальню.
Дмитрий Дормидонтович окончательно перебрался в кабинет. Павел поставил себе
в гостиной тахту и школярский письмен ный столик, приобретенный  специально,
- роскошный стол из кабинетного гарнитура остался в квартире у  Никольского.
В Елкину комнату снесли  вещи  матери  -  все  понимали,  что  она  вряд  ли
когда-нибудь вернется сюда, но все-таки...
   Нюточка самостоятельно внесла в  новую  для  себя  квартиру  две  вещи  -
пластмассовую корзиночку с любимым  пупсом  и  свернутый  в  тугую  трубочку
календарь  с  "тетей  мамой".  Последний  она  велела  повесить  над   своей
кроваткой.
   - Ванькина жена, - констатировал дед, увидев календарь. - Или уже-бывшая,
не знаю... Надо же, как жизнь все закрутила... И  чего  этому  дуралею  надо
было? От такой девки ушел... или она от него.
   - От одной ушел, к другой пришел... - тихо сказал Павел.  -  Бог-с  ними,
может, хоть у них все сладится.
   - У кого? У Ваньки с  Татьяной  твоей?  Ничего  у  них  не  сладится,  не
сладилось уже. Ты что, не знал?
   - Нет. А что?
   - Выгнала она его, еще  в  начале  осени.  К  отцу  с  матерью  приперся,
ободранный, жалкий,  больной.  Еле  дошел  и  на  пороге  сознание  потерял.
"Скорую" вызвали - и в  больницу.  Нервное  истощение,  тяжелое  алкогольное
отравление... И, говорят, еще кое-что.
   - Что?
   - То, что, по словам начальства, существует только  на  гнилом  Западе...
Наркоту жрал Ванька... Эпилептические припадки с ним были, уже в больнице...
Эх, будь я еще в силе, разобрался бы с этим змеюшником, что твоя благоверная
устроила.
   - Не надо, - тихо, но твердо сказал Павел. - Это их дела, и никого больше
они не касаются. А если она чудит, так это от горя. Пойми ты, несчастный она
человек, несчастнее всех нас.
   - А ты - ты, что ли, счастливый? Знатно она тебя осчастливила!
   - Да, - сказал Павел, глядя отцу прямо  в  глаза.  -  Представь  себе,  я
счастливый. И осчастливила меня именно она... И хватит, не  будем  больше  о
ней, ладно?
   "Старею, - подумал Дмитрий Дормидонтович, опустив глаза. - И не припомню,
чтоб раньше меня кто в гляделки переиграл, а теперь  -  пожалуйста.  И  кто?
Пашка, сынок родной"
   - Ладно, - пробурчал он... - Что-то счастье твое гуляло, пора бы  ей  уже
того... на горшок и спать.
   - Погоди, не купали еще... Если  хочешь,  можешь  ее  потом  в  полотенце
завернуть и сюда отнести. Пусть к деду привыкает.
   - Хочу, - сказал Дмитрий Дормидонтович. - Только  ты  вот  что,  Павел...
Надо бы вам здесь прописаться поскорее, пока мы с матерью еще...
   - Прекрати! - сказал Павел.
   - Добро, только не  кипятись.  Скажу  по-другому.  Надо  ведь  и  порядки
соблюдать. Раз здесь живете - надо вам здесь и прописываться. Или с Татьяной
своей за жилплощадь судиться собираешься?
   - Нет, - сказал Павел. - Та квартира принадлежит ей и только ей.
   - Ну так и выписывайся оттуда. Если для  этого  надо  развод  оформить  -
оформляй.  Свяжись  там  с  тестем,  обсудите  все...   По   процедуре,   по
имущественным претензиям.
   - Нет у меня никаких претензий. Все свое я давно оттуда забрал.
   - А у нее?
   Павел озадаченно посмотрел на отца.
   - Какие у нее могут быть претензии? Я ей все оставляю.
   - Все, да не все... Надо так дело устроить, чтобы она Нюточку  у  нас  не
отсудила. В разводных делах обычно ребенка при матери оставляют.
   - О чем ты говоришь? Не станет она отсуживать...
   - Сейчас, может, и не станет. А потом? Кто знает, какой у нее переворот в
мозгах произойдет? Вот и надо бы от нее бумажку на  этот  предмет  получить,
чтобы в суде к делу приобщили. Чтобы потом не возникала.
   - Она не будет возникать, - сказал Павел. - Но я поговорю с ней...
   До Тани он не мог дозвониться три дня. Никто не подходил  к  телефону.  У
Ады трубку поднял какой-то незнакомый молодой человек, назвался  племянником
Николая Николаевича, студентом из Одессы, и сообщил, что, "старики"  выехали
в Цхалтубо лечиться грязями и прибудут дней через десять.  Про  Таню  он  не
знал ничего, саму ее ни разу в жизни не видел.
   На четвертый день после работы (а ведь была  еще  и  чйота  причем  самая
авральная: заканчивался год, подбивались бабки, составлялись отчеты,  срочно
ликвидировались накопившиеся за год недоработки) Павел решил сделать крюк  и
заехать  к  Никольскому,  разобраться,  что  почем,  и,  если   Таня   дома,
переговорить с ней. На всякий случаи он взял ключи от той квартиры, которыми
не пользовался почти полтора года.
   В окнах горел свет. Значит, дома. А на звонки  не  отвечает,  потому  что
телефон не в порядке или на АТС что-нибудь. Бывает.
   Павел вошел в подъезд, внизу аккуратно вытер  ноги  от  налипшего  снега,
поднялся по знакомой чистой лестнице,  остановился  перед  знакомой  дверью,
обшитой темной вагонкой. Позвонил.
   Тишина.
   Он позвонил еще раз, подождал, постучал. Отчего-то ему очень не  хотелось
доставать ключ, вставлять в скважину, отворять дверь. Показалось,  будто  за
дверями притаилось  что-то  черное,  страшное,  поглотившее  Таню  и  теперь
готовое пожрать его, неосторожно сунувшегося туда, где ему быть не надлежит.
   Павел вставил ключ в замок и  повернул.  Дверь  бесшумно  отворилась.  Он
вошел в ярко освещенную прихожую...
   И тут же рванулся в уборную, еле успев добежать до унитаза.
   В квартире стоял густой мерзкий, тошнотворный запах - миазмы  разложения,
падали, гнили. Выпрямившись, Павел еще некоторое время постоял над унитазом,
глотая ртом непригодный для дыхания воздух,  потом  проскочил  в  ванную  и,
намотав  на  нос  и  рот  полотенце,  снова  вышел  в  прихожую,  а  оттуда,
пошатываясь, направился в гостиную.
   Они лежали  там.  Ближе  всех  к  дверям,  на  алом  ковре  ничком  лежал
посиневший труп мужчины, распухший настолько, что лопнула  рубашка,  обнажив
волосатую, помытую трупными пятнами спину. Павел перешагнул и  Устремился  к
дивану, где, уткнувшись в спинку мертвым лицом и свесив на  пол  непристойно
заголенные синие ноги, лежал второй труп, женский.
   - Таня! - крикнул Павел и, забывшись, вдохнул носом.
   Даже через толстое полотенце он ощутил такую непереносимую  вонь,  что  у
него закружилась голова. Изо  всех  сил  стараясь  удержать  равновесие,  он
осторожно подошел к лежащему на диване телу и потянул  за  халат  на  плече.
Закоченевшее те