ие кандидатуры есть?
   - Нет, - твердо сказал Ванечка.
   - Тогда предлагаю по второму стакану не брать, а сразу по коням... План -
закон, и его выполнение - дело чести каждого советского человека.  Согласен?
Тогда вперед.
   Они двинулись по Невскому, потом свернули на Литейный  и  шли  пешком  до
самого Финляндского, откуда до  Ванечкиного  дома  оставалось  всего  четыре
остановки. Для  полноты  ощущений  они  заходили  в  каждый  соответствующий
магазин и брали по одному экземпляру продукта.  В  итоге  набралось  пузырей
двенадцать, от "Абрау-Дюрсо" до "Белого аиста". Хорошо, что у обоих были при
себе сумки...
   И только поднимаясь на лифте, Ванечка сообразил, что, спеша  на  встречу,
оставил дома ключи. Он чуть было не взвыл, но тут же хлопнул себя  рукой  по
лбу: в доме ж еще работают эти бабцы, про которых он забыл  начисто,  они  и
откроют. Пронесло! Андрей удивленно смотрел на стремительный "ряд  волшебных
изменений чудного лица" приятеля.
   Доехав до шестого, Ванечка выскочил из лифта, подбежал  к  своим  дверям,
позвонил, нетерпеливо переступил с ноги на ногу, позвонил еще раз.
   Дверь отворилась. Ванечка занес ногу, поднял глаза... И остолбенел,  даже
не сразу опустив поднятую ногу.

VI

   В это утро у Нинки возникла небольшая проблема. Всю неделю они с  Нелькой
гнали простенькую, но выгодную халтуру в  одной  довольно  богатой  квартире
совсем рядом с их нынешней площадкой.
   И сегодня им обязательно надо было закончить и окончательно  рассчитаться
с хозяевами - на завтра Нинка наметила справлять день  рождения,  пригласила
пару интересных мужичков, а денег на угощение не хватало и занять было не  у
кого - до получки осталось  три  дня.  Нинка  проснулась  раненько  и  пошла
расталкивать Нельку. Та лежала горячая, как печка, и только постанывала.
   - Нелька, ты че, заболела, что ли?
   - А-хррр, - сипела Нелька в  ответ.  Нинка  подняла  Нельку  за  плечи  и
развернула лицом к окошку.
   - Горло показывай!
   Зев у Нельки был красный, в белых пятнах.
   Нинка быстренько скормила Нельке аспиринину, кипятком из чайника  развела
йоду с содой, добавила в чашку соли  и  холодной  воды  и  заставила  Нельку
прополоскать горло. Мороженым обожралась, дура копченая, ангину подцепила.
   Конечно, Нинка могла бы закончить халтуру и одна. Но  тогда  пришлось  бы
корячиться допоздна. А завтра предстояло еще  по  магазинам  пробежаться,  у
плиты повертеться - тем более,  все  одной  придется,  Нелька-то  теперь  не
помощница. При таком раскладе Нинку сморит с первого стакана, и ее  праздник
станет чужим праздником.
   Нинка вышла в коридор и постучалась в дверь  "кельи".  Девчонки  как  раз
завтракали.  Нинка  подсела  к  ним,  рассказала  про  свое  затруднение   и
предложила такой вариант: кто поможет - за полдня работы червонец.
   Оля с Полей отказались - их накануне перебросили на новый объект,  совсем
в другом месте. Таня подумала и согласилась.
   Вообще-то, Таня теперь, став бригадиром, зарабатывала очень неплохо -  до
трех сотен в месяц на круг, не считая премии. Но левака брала охотно.
   Большая часть всех ее заработков уходила в Хмелицы Лизавете,  которая  по
полгода сидела в отпуске за свой счет, мотаясь  с  Петенькой  по  больницам.
Сама же Таня жила скромно, питалась общим столом с Олей и Полей,  в  дорогое
не одевалась, обшивала себя сама - Оля-Поля научили ее  шить  на  машинке  и
помогали с выкройками, -  донашивала  старые  югославские  сапожки,  изредка
выбиралась в театр или в филармонию.
   Несмотря на молодость, Таню в коллективе уважали: начальству нравилась ее
надежность, дисциплинированность, полное отсутствие аморалки  -  по  крайней
мере такой, которая отражалась бы на работе. К тому же в последний  год  она
проявила себя и по общественной линии -  взяла  второе  место  на  городском
конкурсе художественной самодеятельности, за что ей вручили часы и  почетную
грамоту, а управлению - вымпел. Рядовым же работягам нравилась ее  сноровка,
умение спокойно постоять за себя и за своих перед начальством.
   Женщины ей чуть-чуть завидовали. Мужики не приставали и другим не  велели
- понимали, что она не совсем их поля ягода. К тому же все  знали,  что  она
"ходит" с крановщиком Игорем. А на чужой каравай...
   Этот Игорь был бы  поразительно  красив,  если  бы  его  лицо  не  портил
перебитый, искривленный  нос.  Был  он  парень  тихий,  немного  глуховатый,
чрезвычайно интеллигентный, студент-вечерник строительного института. Но его
уникальность заключалась не в этом - на стройке работало  несколько  похожих
ребят, - а в том, что Игорь был коренной ленинградец и, по слухам, из  очень
высокопоставленной семьи. И с чего он полез на башенный кран?
   Люди, знакомые с Таней или с Игорем поближе, и в их числе  Нинка,  знали,
что между ними ничего нет - просто Таня дружит с Игорем и его женой Ларисой,
которая работала в каком-то институте машинисткой, а теперь сидит с  малышом
и берет работу на дом.
   Таня иногда заезжала к ним в их квартирку на Северном проспекте,  которую
они снимали почти без материальной поддержки родителей. Она помогала  Ларисе
по хозяйству, возилась с малышом. Глядя на розового, упитанного Стасика, она
нередко вспоминала Петеньку, и подступали слезы...  Потом  они  ужинали  или
просто пили чай, болтали о том о сем, слушали музыку. Раза  три  или  четыре
Таня приходила туда  в  "большие  гости".  У  Игоря  с  Ларисой  были  очень
интересные  друзья  -  студенты,  молодые  художники,  музыканты.  Все   они
держались с Таней совершенно на равных,  и  она  с  грустной  благодарностью
вспоминала Женю и его уроки... После его ухода ей было плохо, совсем  плохо.
Будто острая льдина пронзила сердце, оттаивая по ночам, сводя с ума  муками.
А теперь ничего. Отболело...
   Нинка с Таней забежали на объект, посмотрели,  что  там  и  как,  там  же
переоделись в спецовки  -  благо,  до  халтуры  только  двориком  пройти,  -
запихали в сумки уличную одежду,  Таня  оставила  девочкам  распоряжения  на
всякий случай, объяснила, где ее найти, если что, и они пошли  на  квартиру.
Нинка зашла первой, поздоровалась с хозяйским сынком. Таня  вошла  следом  и
разглядела только тощую убегающую спину да трусы в цветочек.
   Управились они довольно быстро. Нинка села отдыхать,  а  Таня  от  нечего
делать собрала оставшийся от их трудов мусор, в  несколько  заходов  вынесла
его на помойку, протерла по первому разу пол в гостиной  и  ванной  -  чтобы
грязь не разносить. Нинка ворчала - не баре, мол, сами приберут. Но Таня это
дело за труд не считала, а оставить после себя хоть  какую-то  чистоту  было
даже приятно.
   Потом Таня отмыла от мела ванну, разделась, достала  из  сумки  платье  и
туфельки, завернула в газету спецовку и брезентовые брюки, уложила в  сумку,
сняла с себя белье и с удовольствием встала под душ.
   Нинка  тем  временем   поставила   чайник,   чтобы,   дожидаясь   хозяев,
побаловаться их же чайком. Пошуровав по полкам и в холодильнике,  она  нашла
пряники, варенье, колбасу,  примерно  треть  роскошного  шоколадного  торта.
Красиво расположив все это на кухонном столе и от  души  сыпанув  индийского
чаю "со слоном" в фарфоровый чайничек, она накрыла  его  матерчатой  куклой,
чтобы доходил, а сама отправилась под душ на смену Тане.
   Намывалась она долго. Таня посидела в кухне, налила  себе  вкусного  чаю,
пожевала колбасы. Потом долила большой чайник, поставила на газ.
   И тут позвонили в дверь.
   "Кто-то из хозяев", - решила Таня и пошла открывать.
   На пороге стоял худенький очкастый мальчик - именно мальчик, хотя на  вид
он был, пожалуй, года на три старше самой Тани. Он смотрел на  нее  с  таким
глупо-растерянным выражением, что Таня невольно улыбнулась.
   - Проходите же, - сказала она. Мальчик не шелохнулся.
   - А, кавалер пришел! - грохнула за ее  спиной  Нинка.  -  А  мы  как  раз
чаевничать собрались!
   Таня посторонилась. Мальчик робко вошел, не сводя с нее глаз.
   За  ним,  отнюдь  не  так  робко,  вошел  другой,  покрепче   и   повыше,
светловолосый, с реденькой бородкой. Легонько подтолкнув первого, он снял  с
плеча тяжелую сумку и с веселой, заразительной улыбкой посмотрел на  Таню  и
на Нинку, которая улыбнулась в ответ. Кругленькая, намытая,  в  обтягивающей
мини-юбке и модной блузочке, с чалмой  из  цветастого  полотенца  на  мокрой
голове, она выглядела чрезвычайно аппетитно.
   - Боже, - сказал светленький, обращаясь к очкастому мальчику, - а они уже
тут, как сказал пьяный монах, попавши в ад. Что ж ты, тютя, не  предупредил,
что у тебя тут романтизьм прямо на дому... Разрешите  представиться,  Андрей
Житник, друг дома и лично вот этого гаврика.
   - Нина.  -  Нинка  кокетливо  протянула  Андрею  ладошку  с  оттопыренным
мизинчиком.
   - Таня, - помолчав, сказала Таня.
   - Тут кто-то что-то говорил про чай, - сказал Андрей и,  не  выпуская  из
своей крепкой руки Нинкину ладошку, устремился в  кухню,  увлекая  за  собой
смеющуюся Нинку. - А ты там извлеки вишневочки, в  моей  сумке,  кажется.  С
чайком оно оченно способствует! - кричал он Ванечке уже из кухни.
   Ванечка стоял столбом у вешалки, не выпуская из рук свою сумку и не сводя
глаз с Тани.
   - Разрешите, - сказала Таня, шагнув к нему и забирая сумку из рук. Пальцы
их соприкоснулись. Ванечка вздрогнул, отвел глаза и пробормотал:
   - Конечно... Я... вы... идите, пожалуйста, на кухню... Я сейчас.
   Стрела коварного Амура зацепила сразу все незащищенные места.

VI

   В сфере воспитания чувств Ванечка Ларин был продуктом советской системы в
ее  реально-бытовом  преломлении  -  между  молотом  официоза  во  всех  его
проявлениях и наковальней дворов и подворотен. Со страниц газет и  советских
книг, с экранов телевизора и с  учительских  кафедр  восприимчивому  Ванечке
устойчиво   навязывался   стереотип   некоего   коммунистического    монаха,
сублимирующего  энергию  пола  в  энергию  высшего  служения,   презрительно
отвергающего  физическую  любовь,   а   любовь   идеальную   воспринимающего
исключительно в свете высшей любви -  к  родной  Коммунистической  партии  и
лично к товарищу Леониду Ильичу Брежневу. В отечественных фильмах  и  книгах
допускались  лишь  самые  туманные  намеки  относительно  плотской  близости
мужчины  и  женщины,  а   из   иностранных   произведений   подобные   сцены
вымарывались, вырезались или сглаживались до полной неузнаваемости. Сколько,
например, громов  обрушилось  в  прессе  на  одного  заслуженного  и  вполне
советского писателя не за откровенное описание даже,  а  за  хвостик  фразы:
"...и   рухнули   в   высокие   травы".   Как   же   можно,   положительные,
социалистические мужчина и женщина, передовики производства, каждый со своей
семьей, и вдруг - в какие-то там травы?! Чему он учит молодежь? Роман изъяли
из   библиотек   и   больше    не    издавали.    Соответствующим    образом
интерпретировалось  и  классическое  искусство,  многие  памятники  которого
просто  объявлялись   как   бы   несуществующими   -   по   причине   своего
"порнографического"  содержания.  Это  культурно-воспитательное  фарисейство
имело своих проводников во всех  сферах  жизни,  а  тем  более  в  советских
школах, как бы специально для этого созданных.
   Ванечку, который с детства понимал своей умной головой равное убожество и
пропаганды, и  цинично-заземленной  уличной  эрудиции,  зацепило  на  уровне
подсознания. Отнюдь не будучи кисейной барышней, он  теоретически  прекрасно
знал, откуда берутся дети и как они делаются, и даже мог вполне  авторитетно
рассуждать на эти и примыкающие к ним темы. Однако прикладными эти знания не
становились - их блокировала некая внушенная сила, заставляющая рефлекторно,
неосознанно воспринимать любой  секс  как  грязь,  скотство  и  нравственное
падение, несовместимое с высоким  предназначением  человека.  Ум,  сердце  и
плоть его жаждали полноты жизни, но  извращенное  суперэго  ставило  жесткий
барьер. Нельзя - примерно так же, как нельзя свинину правоверному  иудею.  И
на это накладывалась мучительная зависть ко всем тем, кому можно.
   Его привычные и очень искренние влюбленности были начисто лишены  момента
целеполагания. Для него было бы полнейшим шоком, если бы какое-нибудь из его
объяснений вдруг завершилось благосклонным ответом или, тем более,  ответным
признанием. Да, конечно,  какое-то  будущее  рисовалось  в  его  воспаленном
мозгу. Ну там, прогулки вдвоем, держась  за  руки,  прикосновения,  объятия,
поцелуи. А дальше... а дальше все образуется как-нибудь...
   И к обществу клювистов Ванечка оказался  готов  идеально.  В  кругах,  не
связанных с КЛЮВом, например, среди того же факультетского "хай-лайфа",  где
павлинье самецкое начало перло из всех щелей и за выпивкой, и  за  картежом,
ему было страшно неуютно - тошно и завидно одновременно. Все это  совершенно
исключалось  в  среде  клювистов.  Портвайнгеноссе  мог  жить  с  женой  или
подругой, со всем  кордебалетом  мюзик-холла,  соседкой,  соседом,  собачкой
соседа, с козой или со старым башмаком - это не  имело  решительно  никакого
значения, а как тема  для  общения  было  решительно  западло.  Вообще  тема
"мужчина-женщина" ограничивалась тостами и анекдотами, а всякие рассказы  из
личного опыта согласно этикету клювистов должны были предваряться преамбулой
типа: "А вот с одним чуваком был такой случай". Да, в  этом  сугубо  мужском
кругу все женщины тоже подразделялись по универсальному принципу "дает -  не
дает",  но  у  клювистов  сам  глагол  "давать"  имел  смысл,  отличный   от
общепринятого: хорошие женщины, или "сестренки", - это те, которые дадут  на
бутылку,  а  "телки",  они  же  "метелки",  ничего  такого  не  сделают,   а
следовательно, совершенно  неинтересны.  По  иерархии  клювистов  на  высшей
ступени среди  женщин  стояли  доблестные  работницы  торговли  и  общепита,
сочувствующие благородному делу клювизма и доказывающие свое  сочувствие  на
практике - в долг налить, припрятать бутылочку  для  братков  и  т.  д.,  на
низшей же - всякие доставалы типа мамаш и прочих блюстительниц трезвости.
   В принципе демарш  Житника  в  сторону  "романтизьма"  являлся  серьезным
нарушением заповедей движения, и Ванечка мог бы поставить ему  на  вид.  Мог
бы, но как-то не подумал.
   А теперь он вообще был не в состоянии думать.
   Они сидели на кухне, пили чай с  вишневочкой.  Андрей  забавлял  Нинку  с
Таней всякими штукатурскими байками, почерпнутыми из опыта его пребывания  в
стройотряде. Ванечка молча опрокидывал рюмку за рюмкой, поминутно  вскакивал
- то еще чаю подогреть, то хлеба нарезать, то сырку. Вишневка его разбирала,
но ненадолго, поскольку разбавлялась горячим  чаем.  Он  не  столько  косел,
сколько млел.
   В половине четвертого Таня стала собираться домой, призывая к тому  же  и
Нинку. Андрей, которому явно не хотелось упускать девочек, предложил  другой
план - пойти прогуляться на Петропавловку, а  потом  вернуться  и  с  новыми
силами  продолжить  культурное  мероприятие.  Нинка  и  Ванечка  горячо  его
поддержали. Таня согласилась. Ведра и сумки со спецовками  они  поставили  в
уголок прихожей и прикрыли газеткой.
   В стенах Петропавловки они гуляли в окружении  туристов,  вне  стен  -  в
окружении собачников и их четвероногих друзей. Воздух  был  томен  и  тепел.
Андрей, ввернувшись фертом между Нинкой и Таней,  взявших  его  под  руки  с
обеих сторон, рассказывал девчонкам всякие истории, связанные  с  крепостью,
которых знал великое множество.  Они  слушали,  затаив  дыхание.  Потерянный
Ванечка поначалу плелся сзади. Постепенно оклемавшись на  пленэре,  он  чуть
воспрянул, выдвинулся в один ряд с  остальными  и  даже  начал  дополнять  и
поправлять Житника:
   - ...Нет, Петр не медаль с кружкой дал тому мастеру,  а  приказал  выжечь
ему на шее орла, и тот мог в любом кабаке показать царево клеймо и бесплатно
выпить. Отсюда и жест - щелчок по горлу, в смысле поддать.
   - И откуда вы все знаете? - щуря глазки, вопрошала Нинка.
   - Работа такая, - как бы нехотя отозвался Житник.
   - И где же вы работаете? - настаивала Нинка.
   -  Это,  Нинон,  государственная  тайна,  -  важно   изрек   Житник,   но
одновременно с этим Ванечка выпалил:
   - Мы студенты, вообще-то.
   Все рассмеялись.
   - Давайте по мороженому. Я угощаю, - предложил Андрей.
   К Ванечке они вернулись в восьмом часу,  завернув  на  обратном  пути  по
указанию Житника в "Петровский", где купили полтора кило говяжьей вырезки.
   Дома все, кроме Тани, приняли для  бодрости  по  стаканчику  портвейна  -
настоящий "Агдам", в определенных кругах именуемый "ту-ту", как по характеру
воздействия (можно отъехать, как на паровозе),  так  и  по  цене  (два  две,
по-английски,  стало  быть,  "two  two").  Потом  взялись  за  приготовление
жаркого. Ванечке, чтобы не путался под ногами, было  дано  задание  сесть  в
сторонке и наточить ножи. Впервые в жизни он делал  это  с  удовольствием  -
иначе он просто не знал бы, куда себя деть от смущения.
   В половине девятого сели за стол. В девять Андрей взял гитару.  В  десять
перешли в Ванечкину комнату - в только что отремонтированной  гостиной  было
еще неуютно и грязновато -  и  затеяли  танцы  под  магнитофон.  В  половине
одиннадцатого Таня собралась  уходить,  но  Нинка  с  Андреем  уговорили  ее
остаться: мол, завтра все равно выходной, а молодость проходит. Убедили  ее,
однако, не их доводы, а круглые молящие глаза безмолвного Ванечки. По  этому
поводу решили продолжить банкет и вновь перешли в кухню.
   Ванечка с завистью смотрел, как ловко Андрей с Нинкой хлопают  стакан  за
стаканом, ничуть не смурея, а только оживляясь  все  больше  и  больше,  как
спокойно и совершенно естественно держится  бесподобная  Таня,  одним  своим
присутствием  превращая  славную,  но  вполне  обычную  вечеринку  в   нечто
небывалое и сказочное - или так только  казалось?  Ему  мучительно  хотелось
сбросить с себя сковывавшее его смущение, вписаться наконец - и  безумно  не
хотелось  опьянеть,  замазать  тонкое   волшебство   этого   вечера   грубым
алкогольным  колером.  Он   определил   для   себя   вариант,   показавшийся
оптимальным: заварил много  кофе  и  принялся  пить  его  чашка  за  чашкой,
сопровождая  каждую  крошечной  рюмочкой  коньяку.  Ту  же  схему  он  робко
предложил Тане. Она ограничилась одной чашкой кофе и половиной рюмочки.
   В четверть двенадцатого Нинка позвонила на  вахту  и  попросила  передать
Нельке, что задерживается и что завтрашнее гостевание переносится на неделю.
В половине двенадцатого она  перемигнулась  с  Андреем,  и  они  потихонечку
ретировались в  сторону  спальни.  Ванечка  танцевал  с  Таней  и  был  этим
настолько поглощен, что даже не заметил  их  ухода.  Ему  казалось,  что  от
Таниных ладоней, одна из которых лежала у него  на  плече,  а  другая  -  на
груди, исходит нестерпимо блаженный электрический  ток.  А  его  собственные
ладони  ощущали  под  тонкой   тканью   Таниного   платья   такое...   такое
божественное... И ему хотелось только  одного  -  чтобы  танец  не  кончался
никогда.
   Но мелодия кончилась.
   Он умоляюще посмотрел на Таню.
   - Можно, я поставлю еще раз?
   - Можно, - взглянув ему в  глаза,  сказала  Таня.  Они  пять  раз  подряд
протанцевали под "Oh, darlig" с бессмертного альбома "Битлз" "Aey  Road",
среди тогдашних фэнов называемого исключительно "Рубероид".
   На шестой раз уставшая Таня отказалась, и они пошли  в  кухню  пить  чай.
Из-за дверей родительской  спальни  доносились  страстные  Нинкины  стоны  и
пыхтение Андрея. Ванечка покраснел и плеснул себе коньяку.
   - Вообще-то я заканчиваю филологический,  -  сказал  он.  -  Хочу  писать
книги. Как... как Юрий Трифонов. Знаешь?
   Этой фразой он, не отдавая себе отчета, хотел, насколько это было  вообще
возможно, как бы выровняться с ней. Она так прекрасна, а он зато...
   - Не очень хорошо. Я читала его "Другую жизнь" и  не  совсем  поняла