но? Что же вы хозяйку не похвалите?
   - М-м-м... Божественно. Так вкусно, что и не оторваться.
   - Еще?
   - А что же вы сами-то не едите?
   - Сейчас. Просто мне приятно на вас смотреть. Ваш аппетит  -  лучшая  мне
похвала... Ой!
   - Что с вами?
   - Пустяки... Кажется, соринка в глаз попала. Вы не посмотрите?
   - Сейчас, сейчас... - Алексей поднялся, подошел к ней и заглянул в глаза,
направленные прямо на закатное солнце, бьющее в окно.
   - Что там?
   Алексей сглотнул и хрипло промолвил:
   - В... в каком глазу?
   - В правом.
   Глаза светло-карие, почти золотые, в них искорки и бездонность... - Видно
что-нибудь?
   - С-сейчас.
   И не сводя взгляда с ее глаз, Алексей стал судорожно нащупывать на  столе
салфетку.
   - Вы веко мне, пожалуйста, отогните. Верхнее правое.
   Алексей робко дотронулся до века. Верхнего. Только левого.
   -  Нет  же,  правого...  Хотя,  погодите,  кажется,  все.   Проморгалась.
Простите. Откройте, пожалуйста, шампанское.
   Пробка стрельнула в потолок, но вино не успело нагреться, и струя пены не
била из бутылки.
   - Я хочу выпить за вас, - сказала она.
   - Почему за меня?
   - За самого нового члена нашей семьи.
   - Тогда я выпью за вас.
   - Почему за меня?
   -  За  самого  прекрасного  члена  семьи!  "Начал  говорить  комплименты.
Осваивается. Успокаивается. Это хорошо. Все время  держать  его  на  большом
накале нельзя. До жаркого ослабим вожжи. Но "глаза в глаза" не забывать..."
   - Алеша, вы свою маму помните хорошо?
   - Конечно. Она умерла в войну. Даже  не  от  болезни,  а  от  недоедания,
сырости, нехватки лекарств.  Тогда  мы,  гражданские,  почти  безвылазно  по
подвалам сидели. От Квантунской армии скрывались. Потом многие  и  от  наших
прятались. Но не мы... Мама была тихая, спокойная. Отец разойдется,  бывало,
начнет руками  махать.  А  мама  только  посмотрит  на  него  -  он  тут  же
присмиреет.  Руки  у  нее  все  время  что-то  делали  -  вязали,   штопали,
стряпали...
   Он опустил  взгляд  в  тарелку  и  начал  добирать  остатки  салата.  Уже
медленно, утолив первый голод. Ада поднялась.
   - Алеша, я пластинку поставлю. Вы не возражаете? Пусть играет тихонечко.
   - Если хотите, можно и громко.
   - Нет, хочу тихо. - Она поставила  пластинку,  и  полились  чуть  слышные
звуки. - А мы будем разговаривать... Да вы курите, не стесняйтесь.  Вот  вам
пепельница. Я тоже закурю. Только не вашу  "Звездочку".  Сейчас,  у  Севы  в
кабинете...
   Она чуть-чуть прибавила звук и вышла.  По  дороге  взглянула  на  себя  в
зеркало. Неплохо. Но темп не терять.
   - О-о, "Кэмел", - протянул Алексей, когда  Ада  вернулась  в  гостиную  с
пачкой сигарет. - Я в Харбине гимназистом с них начинал. Был у нас в  классе
такой Парулава. Отец у него  владел  крупным  магазином.  Так  Ираклий  всех
мальчишек угощал, и постепенно все сделались курящими.
   - Хотите? - улыбнулась Ада, взяла себе  одну  сигарету  и  протянула  ему
пачку, в последний момент  чуть  отвернув  запястье.  Руки  их  встретились.
Алексей дернулся. И тут Ада дунула ему в лицо.
   - Душно? - участливо спросила она.
   - Да. То есть нет, конечно... Давайте еще по бокалу-.
   - За детей.
   - За детей... То есть в каком смысле? За всех детей?
   - И за всех  тоже.  Сегодняшних  и  будущих.  Чтобы  жизнь  на  земле  не
прекращалась. За плодородие?
   - За плодородие.
   - Брудершафт?
   - Брудершафт.
   И не успел Алексей опомниться, как  Ада  просунула  руку  ему  под  руку,
осушила бокал и приложилась губами к его губам, при  этом  непрерывно  глядя
ему в глаза. Алексей  стоял,  не  в  силах  отвести  взгляда,  убрать  губы,
опустить бокал. Этот поцелуй она исполнила в  четверть  силы,  не  пережимая
страсть - просто запечатала ему губы.
   - Вот теперь мы как брат и сестра, - сказала Ада, отпуская его. - Пора бы
и за горячее. Подожди.
   И она повернулась  к  нему  спиной  и  пошла,  чуть-чуть,  в  самую  меру
покачивая бедрами и кожей ощущая на себе его горящий взгляд.
   Готов.
   Она устремилась не на кухню, а в спальню, сбросила с себя платье, стянула
чулки, отстегнула пояс, скинула  белье,  быстрым  взглядом  окинула  себя  в
зеркале. Поперек кровати лежал черный  полупрозрачный  пеньюар.  Она  быстро
накинула его, еще раз посмотрела на себя в зеркало - и поспешила в гостиную.
   Алексей стоял  у  стола  и  тупо  смотрел  на  дотлевающую  в  пепельнице
сигарету. Она стремительно подошла к нему и крепко взяла его за обе руки.
   - Г-горячее? - хрипло спросил он.
   - Горячее, сладкий мой, - сказала она и, обвив полными  руками  его  шею,
притянула к себе его лицо и, прижавшись к нему всем телом, впилась в губы...
   ...Они даже не успели отойти от стола. В первый раз он взял  ее  тут  же,
рядом, на ковре - грубо, по-звериному. Он рычал, кусал ее  грудь,  живот,  а
она лежала, раскинувшись, и отвечала на его рычание низким грудным стоном, в
котором мешались боль и блаженство...
   Потом был расслабленный покой, когда оба  они,  обессиленные,  лежали  на
ковре  рядышком,  словно  курортники  на  пляже,  не  в  силах  и  не  желая
пошевельнуться... ели  жаркое  прямо  из  латки,  разрывая  мясо  на  куски,
подкармливая друг друга прямо с рук, слизывая соус с желанных пальцев. Потом
они мазали друг друга остатками соуса и поливали шампанским,  потом,  визжа,
вместе отмывались под душем, где соединились во второй  раз...  Потом  снова
был блаженный покой, кофе с яблочным пирогом,  вальс  под  звуки  пластинки,
который они танцевали чинно, словно на  каком-нибудь  официальном  приеме  -
разве что оба были совершенно голые.  Потом  под  серебристый  смех  Ады  он
поднял ее и унес в спальню, где на ее супружеском  ложе  все  повторилось  в
третий раз... потом в четвертый... в пятый... в шестой. Они сбились со счета
и уснули в объятиях друг друга.

VII

   ...Ложе зависло в черной  пустоте,  озаряемой  лишь  кровавыми  сполохами
откуда-то снизу. Он задыхался и вращал глазами,  не  в  силах  шевельнуться.
Ничто видимое не придавливало и не сковывало его конечности. Их  обездвижила
сама чернота, бескрайняя и вязкая.
   - А! - простонал он. - А-а!
   На черном фоне проступили тени, еще более кромешные. Они медленно  падали
откуда-то сверху, замирая прямо над  ложем.  Вот  передняя,  отразив  нижний
свет, оказалась громадным  червяком  с  головой  свиньи  и  лицом  академика
Захаржевского.
   - Что, племянничек? - зловеще и плаксиво  зашипел  червяк.  -  Сладко  ли
спится? Ты без спросу взял у меня кое-что, теперь мой черед... Беру  прыткие
ручонки твои. Тоже хочу на фортепьянах, на сиськах, на белендрясах...
   - Глаза мои! - оттеснив червяка, прогудела вторая тень. Под краем черного
капюшона он разглядел голубое лицо покойного Лехи Розанова с красными дырами
на месте глаз.
   - Молчать! - рявкнула третья тень, закутанная  в  чернейшую  тьму.  -  Мы
здесь главные! Всем хватит, если после нас останется!
   Тень откинула тьму, как сбрасывают плащ, и в  гнилостно-зеленом  мерцании
над лежащим нависла фигура  лагерного  опера  майора  Баландина  с  большими
узловатыми рогами.
   - Желаем голову! - прогундосил рогатый опер. - Оченно нам интересно,  как
эта голова устроена. А вам, радость моя, чего хочется?
   Из-за пазухи у опера вылетела маленькая крылатая чертовка.
   - О-о-о! - голосок ее звенел, как хрустальный колокольчик. - Нам  хочется
всегда одного. Саменького сладенького...
   Стрекозой облетев вокруг лежащего, опустилась у него между ног и встала в
изящной позе, обняв вздыбленный фаллос,  как  обнимает  мичуринец  лично  им
выращенную яблоню.
   Алексей закричал. Опер погрозил ему мерцающим пальцем.
   - Чего разорался? Мигом успокоим. Ну-ка, ро-6я, навались...
   Они набросили ему на лицо мягкую тяжелую перину и прижали. Ложе качнулось
и поплыло. Умирая от удушья, он дернулся и резко сел,  при  этом  сбросив  с
лица Адину ляжку. Она чмокнула во сне губами и, не просыпаясь, перевернулась
на бок, ударив его пяткой по голому животу. Он осторожно скатился из-под нее
на прохладный пол и немного полежал там, чтобы  отдышаться.  Потом  тихонько
встал и осмотрелся.
   Ада лежала поперек широкой супружеской кровати. Ее темные  влажные  кудри
разметались по полосатому матрасу. Свитая  в  жгутик  простыня  уползла  под
подушку, а одеяло бесформенной кучей лежало на полу.
   Он поднял одеяло, встряхнул его, приготовился бережно набросить на Аду  -
и замер. На белой, гладкой спине, между лопатками сидел коричневый, мохнатый
паук.
   - Пшел! - тихо  и  яростно  зашипел  Алексей,  махнул  ладонью.  Паук  не
шелохнулся. Родинка.
   "Не сгоняй паука..."
   Алексея прошиб холодный пот, сердце  замерло,  пропустило  такт  и  вновь
гулко заколотилось.
   - Да что это я, в самом деле... - прошептал он и поспешно прикрыл одеялом
спящую Аду. Руки тряслись. Ему было невыносимо  видеть  ее  роскошное  тело.
Алексей тряхнул головой, сбрасывая необъяснимую, цепенящую истому.
   - Вот черт! - пробормотал он и  заметался  по  комнате:  искал  папиросы,
спички, трусы. Последние вскоре нашел: намедни кто-то из них в игривом  раже
прицепил его бельишко  на  рожок  люстры.  Прочего  искомого  в  спальне  не
оказалось. Он натянул трусы и на  цыпочках  вышел  в  столовую.  Жмурясь  от
неожиданного света - в спальне из-за задернутых гардин стоял полумрак, -  он
обнаружил пустую смятую пачку вчерашнего "Кэмела" и несколько  совсем  хилых
окурков в пепельнице.
   - Кажется, в бушлате что-то оставалось, - прошептал  он.  -  А  нет,  так
вернусь и чинарики распотрошу. Не покурить - совсем хана!
   Он рванулся в коридор и распахнул  дверь  отведенной  ему  комнатки.  Его
старую одежку  за  ненадобностью  спрятали  куда-то,  и  он  не  мог  сейчас
вспомнить, куда. Трясясь от нетерпения, он  заглянул  в  шкаф,  в  тумбочку,
полез под кровать, где пылилась брезентовая котомка, с  которой  он  приехал
сюда. Алексей вытащил ее за лямку - и вместе с ней  вытащилось  еще  что-то,
завернутое в белую тряпочку. Он развернул ее и воззрился на грубую статуэтку
из глины. Огромный член, полустертые следы букв  на  животе  и  на  спине  у
куклы... Алексей вздрогнул вслед необъяснимо накатившей и тут же  схлынувшей
волне запредельного холода.
   Стараясь не глядеть  на  пол,  Алексей  встал  с  корточек,  занес  ногу,
намереваясь вдавить мерзостного глиняного уродца в пол, утоптать в порошок..
   "Не сгоняй паука, не топчи куклу..." Что это за слова? Где, где он мог их
слышать? Аккуратно переставляя ноги, Алексей вышел в коридор...
   Какое-то курево отыскалось на кухне. С третьего захода он  зажег  спичку,
затянулся, не разбирая вкуса, присел на табуретку...
   Толстая, остро воняющая потом  цыганка,  побирающаяся  по  вагонам,  пока
проводники не высадили ее где-то на  подъезде  к  Уралу.  Шастала,  воровато
озираясь, подсаживалась к пассажирам в общих и плацкартных, канючила на хлеб
детишкам, предлагала погадать. Ее гоняли, брезгливо отворачивались, покрепче
прижимали к себе пожитки, бдительно оглаживали карманы...
   - "Яхонт мой бриллиантовый, позолоти ручку, не прогадаешь..."
   "Иди, иди, Бог подаст".
   "Ай, и ждет тебя, милый..."
   "Пошла вон, я кому сказал?!"
   И на прощание - злобный блеск черного глаза, вкрадчивый шепот:
   "Паука не сгоняй, не топчи куклу - погибель накличешь..."
   Отчего-то эта ахинея билась в голове всю дорогу до Питера,  а  как  попал
Алексей на вокзале в родственные объятия -  исчезла  начисто  и  вспомнилась
лишь сейчас, потому что не вспомниться не могла.
   - Чушь, пустое совпадение, - шептал он. - Нелепица полная. Однако же...
   Находка не требовала  объяснений.  Алексей  вырос  в  среде,  не  знавшей
запрета на тайные науки.  Книжные  прилавки  и  ларьки  пестрели  изданиями,
преимущественно  грошовыми  и  шарлатанскими,  по   оккультизму,   гаданиям,
нумерологии.  "Звезды  и  судьба",  "История  ведовства",  "Черные  мессы  и
ритуалы", "Как завоевать сердце любимого" и прочее в  том  же  роде.  Газеты
были  забиты  рекламой  практикующих  магов  и   прорицателей   типа   мадам
Броверман-Ленорман. Ко всей деятельности такого рода  Алексей  относился  не
только брезгливо, а и с опаской, и отнюдь не потому, что не верил  в  тонкие
миры. Наоборот,  их  существование  было  для  него  более  бесспорным,  чем
существование собственное. Но перед каждой душой ворота в эти миры откроются
в положенный срок и до времени ломиться туда - глупо и  чрезвычайно  опасно
для самого взломщика и для всех, кого он, добровольно или  помимо  их  воли,
тянет за собой.
   И  вот  теперь  преступная  дура,  смазливая  и  коварная,  сделала   его
жертвенным бараном и протащила через взломанные  ворота.  И  самое  страшное
заключается в том, что ей это удалось вполне. А он-то - и вправду  баран!  -
увидел в ней высокую мечту, идеал... И поддался на убогие уловки  суккуба  -
демона самого низкого пошиба, принявшего женское обличие!..
   - Стоп-стоп, - сказал себе Алексей,  пытаясь  холодным  голосом  рассудка
заглушить  ярость,  совершенно  неадекватную  ситуации.  -  Привлекательная,
молодая, обеспеченная женщина проявила,  как  умела,  свою  в  тебе  немалую
заинтересованность. И ее можно понять: за  хрычом-дядюшкой  сладко  ли?  Так
разве это беда? Тем более, при таком  раскладе  открываются  возможности,  о
которых ты едва ли мог и мечтать...
   Но тело отказывалось внимать здравым доводам и  действовало  на  особицу,
ведомое непонятной силой. Аккуратно сложил всю одежду, которой его  наделили
в этом доме - дядин костюм, рубашки, белье, носки, купленный  ему  клетчатый
пиджак. Рядом поставил черные  лакированные  ботинки.  Облачился  в  латаную
серую рубаху и суконные штаны (гардероб, в котором он сюда  прибыл,  нашелся
во встроенном шкафу). Отыскал огрызок химического карандаша  и  принялся  за
прощальную записку.  Несколько  вариантов  исчиркал  и  порвал.  Нужно  было
спешить. Он боялся, что Ада проснется и войдет сюда. Тогда...  он  не  знал,
что будет тогда, но этого следовало избежать во что бы то ни стало.
   "Эти  серьги  оставляю  Вам  в  возмещение  расходов,  связанных  с  моим
пребыванием.  Всеволоду  Ивановичу  скажите,  что  меня  срочно  вызвали   в
Иркутск".
   Сойдет. Придумывать что-то еще нет времени.  Безымянная  сила  гнала  его
прочь из ведьминского гнезда, на вольный воздух.
   Алексей подхватил  котомку  и,  стараясь  не  стучать  сбитыми  кирзовыми
сапогами и не скрипеть входной дверью, выскочил из  квартиры.  Спускаясь  по
лестнице, он ни разу не оглянулся.
   Антикварные часы в гостиной пробили семь раз.
   - Жаль, - пробормотал он, уловив отголосок часового боя. - Жаль.
   Так и трясся в пустом в этот ранний час  трамвае  с  одной  лишь  мыслью,
которую и мыслью-то было не назвать: "Жаль. Жаль. Жаль". И только на  кольце
вдруг подумалось: "Но куклу все же не раздавил". И мир начал  расцвечиваться
вновь.
   Посидел на лавочке у Александринки, вспоминая все, что произошло  с  ним,
поломал голову, что же делать теперь.  Выходило,  что  нечего.  Впрочем,  не
совсем так - оставалось  у  него  в  Ленинграде  одно  пустячное,  чужое,  в
общем-то, дельце...

VIII

   Дядя Гриша, солидный зэк-"хозяйственник" из Ленинграда, пришел по  этапу,
когда Алексею оставалось мотать всего три месяца,  -  правда,  об  этом  еще
никто не знал. С собой дядя Гриша привез кучу  справок  о  правительственных
наградах и трудовых заболеваниях и еще - валторну в коленкоровом чехле.  Его
почти сразу определили на хлеборезку, а свой инструмент он расчехлил,  придя
к Алексею в оркестрик. Музыкант он был так себе, но собеседник занимательный
и человек без явной подлянки. Дядя Гриша, стреляный воробей, довольно  долго
присматривался к Алексею и только буквально  накануне  его  освобождения  за
ночным чифирем Обратился-таки с серьезной просьбой.  Уж  больно  удачно  все
сходилось, а второго такого случая пришлось бы ждать еще годы - всего-то  их
дяде Грише нарисовали восемь, за крупное хищение.
   С одной стороны, была у дяди Гриши в родном городе давняя,  основательная
подруга Надежда  Поликарпова.  С  другой  стороны,  далеко  не  все  нажитое
многолетними трудами возвратилось в  казну  -  кое-что  было  припрятано  по
разным надежным местам, знать о которых ни Алексею, ни Надежде  неинтересно.
Но одно местечко оказалось, из-за понятной спешки, неудачным, гиблым - самое
большее через год-два пойдет на снос ветхий дровяной сарайчик, и  захованное
в нем добро либо отойдет совершенно незаслуженно  к  случайным  людям,  либо
пропадет вовсе. Обидно. И вот какая получается  комбинация:  Надежда  знает,
где сарайчик, Алексей теперь знает, что в нем  примерно  находится,  а  дядя
Гриша знает, и что, и где, но только,  по  удаленности  своей  и  несвободе,
взять не может. Так пусть тогда возьмет Надежда. Кое-что сбережет для  него,
кое-чем  сама  попользуется.  Ясное  дело,  в   письме,   которое   подлежит
обязательной цензуре, всего этого внятно не скажешь, а невнятно - Надежда не
поймет, да и начальство, не любящее туману, не пропустит. Так  что  сам  Бог
велел Алексею, будучи, значит, в далеком Ленинграде, заглянуть к Надежде  по
такому-то адресу и передать пару приятных слов.
   Конечно, добрый вестник в накладе не останется - об  этом  Надежда,  баба
умная, сама догадается. Только нужно  сказать  некое  "петушиное  слово",  о
котором дядя Гриша с  ней  давно  уже  условился  на  какой-нибудь  подобный
случай, а иначе примет она все за чистое фуфло и Алексея на порог не пустит.
   Честно говоря, очутившись за воротами лагеря, Алексей напрочь забыл и  об
этом разговоре, и о самом дяде Грише. Вспомнил только сегодня  утром,  когда
сидел на лавочке перед Александринкой и пытался сообразить,  что  же  теперь
делать. В Иркутске его никто не ждет, здесь концы  обрублены...  Разыскивать
эту самую Надежду Поликарпову  на  какой-то  улице  Шкапина  не  очень-то  и
хотелось. Однако, раз уж все вышло, как оно  вышло,  почему  бы  не  сделать
доброе дело? К тому же никаких других идей не было вовсе.
   И Алексей поплелся от Невского на  юг,  расспрашивая  прохожих,  где  тут
скупка, ломбард и улица Шкапина.
   Скупка, которую ему указали, была закрыта. В ломбарде у  него  отказались
принять украшения, сославшись на отсутствие  прописки.  Он  ткнулся  в  пару
комиссионных, но там ему отказали по той же  причине,  с  явным  подозрением
поглядев на его более чем скромный наряд.
   Конечно, кое-что он сможет пристроить по страшной  дешевке  какому-нибудь
барыге, но барыгу нужно  еще  поискать...  И,  здраво  рассуждая,  неведомая
Надежда Поликарпова,  как  подруга  дяди  Гриши  и,  скорее  всего,  женщина
зажиточная, может в этом деле оказаться полезной... Опять  же,  других  идей
нету, а денег осталось совсем смешное количество.
   Так он потихоньку, часу уже в седьмом вечера, Добрел до улицы  Шкапина  -
кривоватой, со страшными черными домами  по  сторонам,  начинающейся  глухим
забором и пятью пивными ларьками  подряд.  Здесь,  за  Балтийским  вокзалом,
Алексей увидел совсем другой город, ничем не напоминающий ни  величественный
Невский,  ни  чистенький  зеленый  микрорайончик  с  монументальными  домами
послевоенной застройки, где жила семья его дяди. Дом Надежды Поликарповой он
отыскал сразу, зато  с  квартирой  пришлось  помучиться.  Одинокая  старуха,
сидевшая во дворе на перевернутом  ящике,  только  тупо  молчала  и  пускала
слюни, а игравшие в "чижа" мальчишки вместо ответа послали его куда подальше
и немедленно разбежались.  Лишь  в  третьей  парадной,  такой  же  темной  и
обшарпанной, как две предыдущие, забравшись на четвертый  этаж  по  щербатой
лестнице, он увидел крашенную суриком дверь с номером "18", на обоих косяках
которой лепилось десятка полтора электрических звонков. Под одним из них  он
не без труда прочел: "Поликарповой" и позвонил.
   Сначала он услышал шарканье ног и звон  упавшего  таза.  Потом  визгливый
старушечий голос крикнул: "Надь