Не вздумай стричься.
     Надюшкины гости уже расходились, а старшие так и не вышли из кухни. Девушка не хотела им мешать, понимая, что, наверное, им есть о чем поговорить. Судя по всему, разговоры были не из приятных. Омрачать ей праздник они тоже не хотели. Она собрала пироги, сложила в пакет, надеясь заглянуть к старухе.
     В окне мерцал слабый свет.
     Надежда выбила пальцами дробь по стеклу, огонек свечи затанцевал, темная тень метнулась по стене. Баба Аня ждала.
     - Что-то неладно мне... - проскрипела она. - Да ты входи, чего примерзла-то?
     - Что-то случилось? - забеспокоилась Надя.
     - Не пойму... У тебя-то все хорошо? - Анна Давыдовна поправила согнувшуюся свечу.
     "Поминальная", - промелькнуло при взгляде на темный церковный воск.
     - Да вроде как... - ответила на вопрос Надя.
     Целлофан в ее руках зашуршал, распространяя запах свежей сдобы. В пасмурной каморке будто светлее стало, да еще и свеча, поскворчав, загорелась ярче. Старуха повела крючковатым носом, потешно сморщила его, будто в ноздре защекотало. Замерла, блаженно прикрыв один глаз и, наконец, сладко чихнула, как спичкой чиркнула. Клюв как ворона раскрыла, а чихает кошкой... Надюха рассмеялась своему наблюдению.
     - Чего тут? - сердито вытирая губы, спросила баба Аня.
     - Плюшками будем баловаться. Серьгу-то я не прихватила.
     - И хорошо, хорошо. Рука у меня нетвердая что-то.
     - К чему спешить, успеется.
     - А мать за пироги от меня поблагодари. Сердобольная она женщина.
     Редкая. Что ж я сижу? Пойдем, подарок глянешь.
     Она полезла в духовку, вынула миску теплой каши, разбавила ее молоком. "Посуда не для кошки. Может, для меня?" - втайне посмеивалась Надюха.
     - Да не буравь буркалами. Не для тебя это.
     - Мысли читаешь?
     - Дак на лице написаны...
     - Дак ты ж спиной стоишь.
     - Пойдем в сад, языкастая.
     Садом назывался дворик у крыльца с несколькими вишневыми и яблоневыми деревьями. Да вот еще к забору притулился, как локотком оперся, грецкий орех - подросток. Этот ни с кем не уживался, кроме куста шиповника. "Там, где гордость, - жди колючек", - так объясняла старуха их содружество. Сейчас она прямиком направилась в ту сторону.
     - Лезь под шипишник.
     Анна Давыдовна сунула Наде миску. Девушка скользнула взглядом по зарослям, пригнулась, отодвигая ветки. Под низким куполом зелени, как в специально придуманном укрытии, стоял деревянный ящик, прикрытый картоном. Коробка сипло пыхтела, издавая резкие запахи псины. Вдруг огласилась неистовым тявканьем, и из отверстия вывалился мохнатый увалень. Засуетился, учуяв кашу, поднял рев, как нетерпучий ребенок.
     Мокрый нос тыкался в руки - щенок никак не мог спровориться попасть мордой в миску. Пришлось воткнуть его мордой в хлебово. Пока он чавкал, то наступая лапой на край плошки, то опрокидывая ее на себя, Надя, переполненная нежным трепетом, молчала, умиленно сморщив нос.
     Голое собачье брюшко надувалось на глазах, вот-вот коснется земли и четыре лапы взметнутся в разные стороны, как у надувной игрушки.
     Наконец кобелек рухнул набок, покряхтел, опять вскочил. Задние лапки разъехались, толстая попа провисла: на картоне образовалась темная лужа.
     - Ой, вытаскивай! - вырвалось у старухи от такого конфуза.
     Надюшка подняла пушистый комок, уткнулась носом в мягкую шерстку загривка:
     - Это мой?
     - Вот и ходи за ним, - брезгливо отворачиваясь, сказала Анна Давыдовна. - Меня больше кошки любят. Собаке двор нужен. - Словно устыдившись своей неласковости, как бы оправдываясь, пояснила:
     - Все-таки зверь покрупнее будет.
     - Азиат?
     - Да я не разбираюсь. Сказали - поверила.
     - Азиат... - безапелляционно решила Надя. Тоном знатока добавила:
     - Большой будет. Видала, какие лапы? И пасть у него черная.
     - Злой, что ли?
     - Сейчас не скажешь.
     - Ну посмотрим, посмотрим. Домой не пора? Поди, ждут?
     - Ой! - спохватилась Надя. - На радостях и времени не чую. Не представляешь, как ты меня уважила! Даже мечтать о собаке не смела.
     - Ну, это навряд ли... Кабы не мечтала, так его бы тут не было.
     Я-то не заказывала, а принесли вот... Для чего, спрашиваю? У меня стеречь нечего.
     Анна Давыдовна махнула рукой, мол, чего тут объяснять. У порожка остановилась, пронизывая взором, как из-под крыла, и каркнула:
     - Чего зовешь - то само тебя найдет!..
     Для важности даже перст подняла. В этот миг Надя почувствовала всю неловкость своих отношений с этой женщиной. Старое недоверие и потаенное чувство вины к ней накатились обжигающей волной. Смущаясь, она еле промямлила:
     - Прости...
     Спотыкаясь, побрела к калитке.
     Анна Давыдовна вперила неподвижный взгляд в понурый затылок и насмешливо окликнула:
     - Думала, я умом тронутая?
     Надя развернулась, как на оси. В который раз она ощутила, что ведьма говорит с ней мыслями, и нет в них ни толики безумия. "Каждый свою скорлупку находит, для защиты", - подумала Надя, глядя на старуху. Брови Анны Давыдовны сдвинулись к переносице, сникли, седыми лохмотьями нависая над глазами. В темной глубине метался зрачок, сверкая искрой:
     - А может, и так?
     - Не это...
     Надя задумалась: "Что же так тяготит?"
     Ответ пришел сам собой. Страх. Да. Это был глубинный страх всего неизвестного. Но разве ее саму не влекло к тайне?
     - Важно, - медленно произнесла она, - чем тронутая.
     - Или кем?
     Надя задумалась. Неизведанный кто-то - она это ощущала всем существом, каждой клеточкой, - ведет по жизни, вовлекая в странный, полный загадок мир. Глаза озарились светлой синевой:
     - Да, пожалуй, вернее и не скажешь...
     - Молодец, теперь ты меня уважила, - сказала старуха искренне, без тени лукавства. - Не прилгнула, не покривилась. Уважила.
     - Одержимость разная бывает. - Надежда наконец нащупала почву.
     Она уже не считала разговор скользким, каким он казался чуть раньше. Когда-то ей чудилась под ногами темная бездна. Довольно шага - и падение может стать бесконечностью. "У бездны нет дна", - вдруг выплыло знание из далекого детства, когда сказки воспринимались как быль, а ночная темнота в комнате одновременно пугала и приводила в состояние бешенства, из углов надвигался ужас, парализуя тело, высасывая голос. В том самом детстве она верила бабе Ане, затаив дыхание, слушала сказочные истории. А позже они почему-то оказались "россказнями". Детская душа проста, она верит, и ничто не может исказить эту веру, потому что она к тому же и знает. Хоть и осталась от бабкиных былин одна былинка, а все же устояла на ветру сомнений. "Я же называла ее поэтом", - вдруг вспомнила Надежда.
     - Поэты тоже одержимые, - словно констатировала давно признанный факт, сказала Надя. - Им дано летать и видеть то, что другим недосуг.
     - Вот и суди, что есть дар, а что - яд.
     Надежду обдало холодом от этих слов. Нет, не упрек, не стремление показать, как умело прочитаны ее мысли, услышала она. Стылым одиночеством повеяло от них. Сердце ее зашлось от боли, будто она взглянула на рваную рану. Есть те, кому легче отвернуться, не глядеть в ту сторону. Надежда так не умела, это было противно самому ее естеству.
     - Как же ты живешь с этим? - Комок боли застрял в ее горле.
     - Каждому - по силам, а сила - по вере. - Анна Давыдовна вскинула голову. Кивнула, словно сама с собой соглашалась. Мягко, с затаенной нежностью оглядела Надюху, а голос остался ворчливым:
     - Ну, беги, егоза. Поди, заждались тебя.
     Наигранной интонацией Надюху было не обмануть. Она обняла сухонькие плечи Давыдовны.
     - Ты расскажешь о себе? - С обезоруживающей прямотой заглянула в пронзительные глаза.
     - Тому - свой час...
     Дома было непривычно тихо. В первый момент могло показаться, что никого нет. Развязывая кроссовки, Надя заметила, что на прежних местах стоит обувка Шпомеров. Дверь на кухню была плотно прикрыта. Голоса звучали тихо, приглушенно.
     - Ну тише ты, не реви... - услышала Надя мягкий баритон отца.
     Она встрепенулась. "Что такое? С кем это он? " - вытянулась наизготовку, словно собака, в полной готовности бежать на помощь, довольно любого сигнала - щелчка, свиста, - дай только знать.
     На кухне - всхлип и следом вырвавшийся стон:
     - Да как же, Антон! - Надя различила искаженный тембр Лизы. - Там не ревела... - Крестную как прорвало, хотя она и старалась говорить потише:
     - Внутри все горит, а не ревела. Права не имею. Там нельзя.
     "Это она о своем госпитале", - догадалась Надежда и, прикрыв рот рукой, напряженно ловила каждое ее слово. Лиза повысила голос:
     - Лежит такой обрубок. Кусок мяса. Живой, понимаешь. Ни рук, ни ног, ничего... Языка нет, чтобы сказать, мол, оставьте, такая жизнь мне ни к чему. В глазах не прочитаешь - хочет ли? Нет! Выколоты... Как наглухо зашторенные дыры... Ямы, с проваленными веками. - Она заголосила, как плакальщица:
     - За что тако-о-о-е?..
     Но, видно, облегчение к ней не пришло. Слова как ссохлись, прилипли к гортани. Лиза утробно охнула.
     - Ну, поплачь, девочка, поплачь, - пыталась утешить Наталья Даниловна.
     Надя осела. Тупо уставилась в пол.
     Что она знала о работе реанимационной сестры Лизы и связиста Женьки Шпомера там, по ту сторону Пянджа? Тема эта поднималась редко и в самом узком кругу, как сегодня на кухне. Взрослые говорили так, будто опасались кого-то, кто может подслушать и донести. Даже больше не говорили, а молчали, но такое молчание часто звучало выразительнее, чем любые слова.
     - Что с ним делать? - непонятно кого спросила Лиза. - Два месяца ждали, когда хоть кто-то из родни объявится. В Черниговский полк он срочником пришел прямо из детского дома. Вот я потом и отключила питание. Может, кто из наших догадался, только никто ни словом не обмолвился. Наверное, все об этом же думали, да решиться не смели. Как думаешь, Антон?
     - Наверное, так. Мучает, что не правильно поступила?
     - Умела бы я читать мысли... Эх, если бы при жизни он мог мне сказать. Так теперь ко мне во сне каждую ночь приходит. Благодарит вроде. А не знаю - верить ли, так ли...
     Неслышно вошла Надя, встала за спиной своей крестной мамы:
     - Помолись за него, Лиза. Свечу за упокой поставь. - Она мысленно представила старухину каморку и блики по стенам от поминальной свечи.
     - Или мессу в костеле закажи. Имя-то помнишь?
     Взрослые с недоумением смотрели на Надю. Она же видела перед собой только лицо Анны Давыдовны, ее шепчущие в молитве губы. "Боль его держит", - Надежда словно услышала старуху и повторила следом:
     - Твоя боль его здесь держит. Устал он, Лиза, пойми, - тихим требовательным голосом убеждала она крестную.
     - Конечно. Давно бы надо, - вскинулся Женька, как спасительную соломинку узрел. - Могли же в Ташкенте в церковь зайти. - С досадой признался:
     - Чего-то я заменжевался! Вдруг на службе узнают - неприятностей не оберешься... Чушь все это! - Мозолистые костяшки пальцев тяжело брякнули по столу. - Правильно Надежда говорит. В храм надо! Завтра с утреца и иди.
     - Так точно, герр командир!
     На скуластой мордашке заиграла улыбка. Лиза свернула кружевной платочек и сунула в карман мужниного пиджака.
     - Ну вот еще там мне сопли разводить! - Женька самодовольно похлопал по карману. Неожиданно ухватил Надюху за косу:
     - Ты как?
     - Женька! - накинулась на мужа Лиза, пытаясь разжать его твердую руку. - Прости нас, маленький.
     - Ага! - Женька не сдавался. - Крохотная валькирия.
     Завязалась потасовка. Надя, присев, скользнула под Женькин локоть, дотянулась до его лица и надавила двумя пальцами под самым его ухом. Женька сжался, скривился от внезапной боли, пальцы разжал.
     - Молодец! - охая, выдавил он. - Победила. Моя школа.
     Антон беззвучно рассмеялся.
     Уже прощаясь, Лиза смущенно извинилась перед девочкой за свои слезы:
     - Не обессудь, кроха. Нельзя в день рождения беды поминать.
     Нехорошо получилось... Тебе-то это зачем?
     - А тебе? Видать, и вправду каждому - по силе, а сила - по вере.
     Ты только верь.
     Шпомеры ушли. Надежда заперлась в ванной, пустила воду, устремив задумчивый взгляд в струи воды. Они стекали по протянутой руке, сбегали по линиям ладони... Надя открыла мокрыми руками коробочку с серьгой. Готика букв на полумесяце была точно такой же, как и на перстне. "Всему свое время" - гласило французское изречение. Надя давно уже перевела его, пытаясь вникнуть в смысл. Внезапно она ощутила всем нутром его суть и вдруг осознала до самых корней, что пора настала. Для чего - было совершенно неясно. Но уверенность нарастала, твердела, становясь знанием.
     - Пора... - сказала она, вставая с краешка ванной своему отражению в зеркале.
     Потерла мочку уха. Нащупала точку, где не отзывалась чувствительность. Медленно, но твердо воткнула специально приготовленную иголку. Палец окрасила капля крови. Надя слизнула ее.
     Брызнула отцовским "Амбрэ". Чуть защипало. "Разве это боль?" - Она вернулась мыслями к отчаянью Лизы, закрыла глаза и представила себе "обрубок" ее печали. Как воочию увидела изувеченное тело. "Тело" булькнуло горлом, и Надя услышала в этом бульканье надорванный крик.
     Тупая боль сдавила низ живота.
     Надя скрючилась, упершись лбом в холодное стекло зеркала, распахнула глаза, взывая к пространству отражения. Как ты там , во вселенной? Отзовись, шурави... Но даже эха не почудилось. Лишь дрогнуло на подставке зеркало, качнулось, колебля отражение стен. Надя сокрушенно вздохнула. Ах, уметь бы читать мысли... Почудилось, что зовет мама. Надя очнулась, кинулась в спальню.
     - Звала?
     - Нет. Но ты вовремя. Глянь, что Шпомеры тебе привезли из Афганистана. Опять одели тебя, вплоть до белья. А я все волновалась о выпускных нарядах. Теперь нет проблем. Примеришь?
     - Давай завтра...
     Антон Адамович сидел, опустив голову. Надя устроилась у ног.
     Уперлась подбородком в его коленку. Лиловая тьма струилась в глазах Антона. Смутная, тяжелая тревога исходила от него.
     - Войну вспомнил?
     Надюхе страшно хотелось вывести отца из круговорота тягостных мыслей. Ей не надо было гадать, о чем он думает. Нужно ли любящему сердцу анализировать.
     - Миновала бы новая чаша.
     "Это не про Афган..." - с ужасом поняла девушка.
     А ночью ей снились дороги, дороги. Разбегались в разные края поезда, уходили вдаль эшелоны. Тяжело груженые фуры сбивались в колонны, неслись, взметая колесами дорожную пыль. Ветер гнал перекати-поле. Комья ссохшегося кустарника побрасывало на капот старого "уазика", такого же, как у дяди Мирзо. Но за рулем был не он.
     Хмурый водила, похожий на черного ворона, увозил Надежду далеко от дома. Сердце рвалось назад, но ни остановить, ни выйти она не могла.
     Голос пропал. Рот открывает, а звука нет. Оглянулась, а там, сзади, полыхает огонь. "Пожар! Мой дом горит!" - кричит она из всех сил. А водитель не слышит. Держит крепко баранку и носа не ведет. Мрачным спокойствием веет от него, от дороги, отовсюду. Только ветер треплет брезентуху "козла", и мелькают пепелища пожарищ...

(3)

     Сон скоро забылся. Пришли иные заботы и иные тревоги. Времени перед выпускными экзаменами оставалась самая малость, а сумасшедшая весна сбивала с панталыку, изливалась буйным цветеньем сирени, жасмина. Ветер сбивал цвет вишни, припорашивая асфальтовые дорожки палисадников. Пчелы роились вокруг стонущей акации, и не было дела до учебы. Каждая клеточка тела томилась весенним пением. Во дворе плакала гитара и немилосердно ныл Баха:

     Ну что, бродят пес, повесил нос.
     Ты грусть мою в своих главах принес...

     Звонко вторила Аленка. Баха оказался в подпевалах, Захарова вытягивала дуэт, пытаясь выравнивать его партию. Она уже натужно вопила про собачьи глаза, а он все еще колебал в пазухах носа слово "грусть".
     Вскипела Надюшка, с криком распахнула окно:
     - Это невыносимо!
     - Машина времени проржавела, - объяснила Аленка, подняв голову.
     Медь каре рассыпалась по плечам, карие с рыжинкой глаза смеялись, звали. - Но колеса крутятся...
     Спрыгнув со своей "Явы", перемахнул через скамейку Саня Жуков.
     Скинул шлем, взъерошил примятую макушку. Короткие волосы цвета спелой пшеницы встопорщились. Загоревшая ряшка сияла светлой полосой от очков.
     - Абракадабра! - Надюшка скрестила пальцы, закрыла глаза... "Пройди как пришло". Заклинание не сработало: ничто не исчезло, не испарилось в воздухе, не прошло само собой. Все та же манящая картинка за окном и зовущее урчание мотоциклов.
     Каждый день Саня срывался по вечерам из дома, выводил новенький блестящий мотоцикл и гонял по городским проспектам. Капитан сборной по волейболу, он не сильно беспокоился о сессии, к вящему неудовольствию своей матушки. Маргарита Васильевна воспитывала сына в одиночку, ее сердце сразу уловило, что с Сашуней происходит нечто, что можно объяснить либо весной, либо влюбленностью. Каждое утро собиралась серьезнейшим образом побеседовать с чадом, а вечером, только наступала подходящая пауза в делах насущных, Саня клевал ее в щеку и убегал. Она только успевала крикнуть вслед: "И чтобы не поздно!" - да вздохнуть у окошка, глядя, как запрыгивает на заднее седло "Явы" высокая девушка.
     "Статью пошла в отца..." - вспоминала Маргарита Васильевна старшего Скавронского.
     Надежда подошла незаметно, бесшумно залезла на скамейку, оседлала ее, подтягиваясь поближе к Аленке. Та вздрогнула, неожиданно почуяв дыхание. Надюшка прижала палец к губам, вникая в то, что не успела услышать.
     - Больно им надо ерундой заниматься. - отвечая на какую-то реплику Бахи, пожал плечами Саня. - Не того полета пташка.
     - Ага, - саркастически скривился Баха. - То-то в Шанхае ночью облава была. Обшмонали все "гнезда".
     - Храп сейчас ляжет на дно, потом - ищи-свищи. Вот киблаи и шерстят. Опять упорхнет из-под самого носа.
     - Что я пропустила? - спросила у Аленки Надя. Глаза ее горели неподдельным интересом.
     - Из КПЗ бежал некий Ленчик Вишневский... Больше известный как Храп. Он же Ржавый, он же - Нос, - ответил Саня, подражая в жестах следователю Томину из "Знатоков". - Не сидел. Но многажды привлекался.
     И всегда выходил сухим. Теперь это ему так не сойдет. Нападение на охрану негласно приравнивается к мокрухе.

***

     Истории о похождениях дерзкого вора передавались из уст в уста, вызывая у городских обывателей смешанные чувства страха и восхищения.
     Почтенные граждане трепетали за свое нажитое, ставили жилища на сигнализацию, но она не спасала. К периоду отпусков милиция готовилась заранее, переходя на особый режим несения службы, как только стрелки часов переводились на летнее время. Два года органы перетряхивали вневедомственную охрану разных районов, в зависимости от того, где Ленчик совершал очередное противоправное действие. Заявления поступали, как правило, с большим опозданием, после того, как потерпевшие возвращались из отпусков, при этом сигналов из пунктов охраны за этот период времени зафиксировано не было. Уже было заинтересовались центральной ВОХРой, полагая выйти на наводчика там, но в результате очередного дознания всплывали новые факты и следствие уходило в другую сторону, отрабатывая уже "жертву" - какого-нибудь министерского зама. В результате в поимке Ленчика стали заинтересованы люди, близкие к правительственным кругам таджикского общества. Досье на этого сопляка из интеллигентной еврейской семьи собирали по крохам.
     К работе с правоохранительными органами привлекли даже старшего брата, музыканта из филармонического оркестра.
     Но пробиться через заговор молчания - а "домушнику" симпатизировали все, кроме уже обворованных, - даже комитетчики не могли. Засады на славного Робина Гуда устраивались на Мостопоезде в корейских игорных домах, а он тем временем делал крупные ставки у ургутских узбеков на улице Чехова, снимал весь кон и уходил, щедро отвесив с выигрыша контролерам игры. Информаторы из криминогенной среды отслеживали все его проигрыши,