и   способная   видеть
перспективу, давно уже присматривала себе надежного жениха,  по  возможности
иностранного или хотя бы иногороднего, никак не  связанного  с  ее  нынешней
жизнью и работой. В свободные дни и вечера она с этой  целью  захаживала  на
концерты, вернисажи, в театры. Очень скоро ей повезло - она познакомилась  с
Нукзаром, студентом консерватории, жгучим южным  красавцем,  весьма  впрочем
скромным и благонравным. Запавший на свежую  девчоночью  красоту  Ангелочка,
Нукзар не совладал со своим страстным темпераментом, а  наутро,  исполненный
праведного раскаяния, сделал  заспанной  любимой  оофициальное  предложение.
Немного покобенившись для виду, Ангелочек это предложение  приняла.  Но  для
того, чтобы избежать скандала и соблюсти все  приличия,  нужно  было  решить
одну чисто техническую проблему. Дело в том, что  зажиточная  семья  Нукзара
строго придерживалась вековых традиций, одна из которых заключалась  в  том,
что каждая входящая  в  семью  женщина  наутро  после  свадьбы  должна  была
предъявить строгой и дотошной комиссии доказательства утраты девственности в
первую  брачную  ночь.  Всякие  халявные   варианты,   вроде   того,   каким
воспользовалась та испанская принцесса, наутро показавшая новой  родне  флаг
Японии, исключалась начисто. Услышав такие вести, Ангелочек пустила слезу, а
Нукзар, запинаясь  и  пряча  глаза,  рассказал,  что  проблемы  такого  рода
возникают не у них одних и что специально для  устранения  таких  проблем  в
соседней республике существует одна почти легальная клиника. Недешево,  зато
с полной гарантией. И Ангелочек отправилась в ереванское предместье...
   А Таня все выворачивала себе мозги  набекрень,  мучительно,  гадала,  как
поступить. Может, и простила бы. Подошел бы и сказал: мол, спьяну.  Нет.  Со
зла. Знала кошка, чью мышку съела. Такое не прощают.
   Никитину высотку нашли без труда - она одиноко торчала длинным пальцем  в
небо на фоне зеленых насаждений. Если со вчерашнего дня планы не  претерпели
изменений, он должен  быть  здесь.  И  один.  Согласно  сценарию,  в  начале
четвертого за ним должны заехать  Ада  с  дядей  Кокой,  чтобы  препроводить
любимое чадушко прямо в ЗАГС и сдать  непосредственно  на  руки  новому  его
семейству. Придумка, надо  сказать,  не  блестящая,  но  в  данной  ситуации
оказалась очень кстати. В Танином распоряжении около часа. Хватит с лихвой.
   Поднимаясь в лифте на  одиннадцатый  этаж,  она  собралась,  успокоилась,
сосредоточилась.
   - Кто? - услышала она за дверью настороженный голос брата, "соединила нос
с грудью" и ответила бархатистым Адиным голосом:
   - Открывай, сынуля. Я тебе сладенького привезла.

***

   Он открыл дверь - и был встречен прицельным пинком в пах, отбросившим его
к дальней стене прихожей.
   - Т-с-с, - на всякий случай  предупредила  Таня.  Никита  поднял  голову,
опалив сестру ненавидящим взглядом, и  начал  распрямляться.  Не  дожидаясь,
когда он закончит движение, Таня широким балетным прыжком подлетела к нему и
ударила так, как учил Джабрайл - двумя руками одновременно, по  симметричным
точкам над ушами...
   Он пришел в себя от хлестких шлепков по  щекам.  Прямо  над  ним,  щекоча
рыжими кудрями, нависало знакомое лицо. Он дернулся, намереваясь  оттолкнуть
от себя это страшное лицо, но не смог даже пошевельнуться - вытянутые  руки,
связанные над головой, были накрепко прикручены к массивной дверной ручке, а
раздвинутые ноги - одна к батарее, другая к нижней планке  шведской  стенки,
которую Юра установил для поддержания формы. Хотел  плюнуть,  но  обнаружил,
что рот забит какой-то тряпкой и плотно заклеен пластырем.
   - Для твоей же пользы, - словно прочитав его ощущения, заметила Таня. - А
то начнешь орать, соседи милицию вызовут, придется им разъяснить кое-что.  И
не дрыгайся, только больнее будет. - Таня постепенно входила в раж.
   Она выпрямилась, взяла что-то с подоконника.
   - Вот. Не обессудь, что раньше времени распаковала. Буду знакомить тебя с
принципами действия.
   Остановиться уже не могла.
   Никита прищурил глаза и с тоской увидел в  ее  руках  новенький  немецкий
миксер, включенный в сеть.
   - Эта вот насадочка предназначена для взбивания крема,  -  деловым  тоном
продолжила она  и  нажала  на  кнопочку.  Угрожающе  заурчал  мотор.  Никита
судорожно выгнулся. - Ну-ну, не дергайся, я же еще не начала.  Расслабься  и
постарайся получить  удовольствие.  Легкий  массажик  для  разогрева.  Кровь
теплыми толчками приливает к коже...
   Она наклонилась и без нажима провела бешено вращающимся венчиком по голой
тощей груди, оставляя розовый след. Никита застонал. Она  нажала  посильнее.
Его глаза округлились.
   - Такие вот дела, братка, - приговаривала между делом Таня. -  Записку  я
твою прочла - и  про  срочный  отъезд  к  любимой  невесте,  и  адрес  ЗАГСА
запомнила, и время. Про "завтра" ты, конечно, ловко ввернул - с понтом,  что
вчера отъехал, до инцидента. Красиво обставился. Одного только не учел...
   Она взболтала венчиком его уши, немедленно  налившиеся  малиновым  жаром,
выключила миксер и поднялась.
   - А вот этим ковыряльником прокручивают тесто, - сказала она,  прилаживая
в гнездо миксера неприятного вида кривую  железку.  -  Но  мы  им  в  других
отверстиях покрутим. Потом овощерезку попробуем.  В  режиме  яйцерезки...  -
Никита ревел.  Ей  было  мерзко,  будто  увидела  Севочку  обкаканного.  Его
пришпиленное тело ходило ходуном. - Не хочется?  А  мне  как  хочется  -  не
передать. Но не буду, - впервые ее голос зазвучал с искренней ненавистью.  -
А знаешь, почему не буду? Потому что не хочется из-за такой мрази,  как  ты,
под суд идти, руки об тебя, клопа  вонючего,  марать  не  хочется...  -  Она
понизила голос, слова пошли медленные, весомые:
   - Радости тебе от хозяйства твоего немного будет. Одно горе,  помяни  мое
слово. Пожалеешь еще, что я его сегодня на фарш не перевела.
   Она отложила миксер и взяла в руки большие портновские ножницы,
   - Про Самсона и Далилу помнишь? Как она ему волосы отрезала, и  он  сразу
силу потерял. Вот и тебе  -  модельную  стрижку  на  память.  Под  глобус...
Башкой-то не верти, порежу... Жаль, нет времени полную  красоту  навести,  я
так, начерно, - она простригла широкую полосу от лба  до  середины  затылка,
сдула обрезанные густые светло-русые пряди  и  принялась  за  левую  сторону
головы. - Ну все, хватит с тебя, все  равно  теперь,  чтобы  заровнять,  всю
головку налысо обрить придется. Будь здоров, кровосмеситель, с законным тебя
браком. Развязывать, на всякий случай, воздержусь, а дверь открытой оставлю.
Ада придет - освободит. Что ей, Пловцу, всем прочим врать,  сам  придумаешь,
не мне тебя учить... Извини, но свадьбу посетить не смогу - дела...
   Оглянулась и залилась в хохоте. Никита валялся в собственной луже.
   До метро она доехала на троллейбусе, а оттуда позвонила Архимеду.
   - Арик, хорошо, что застала. Я приеду. Можно?.. Записываю адрес.
   Следующая неделя выдалась  хлопотной.  Узнав  через  Алевтину  координаты
ереванского слесаря-гинеколога, она скоренько слетала к нему на  переговоры.
Гонорары доктор Фалджян брал кавказские, основательные, а тут  еще  пришлось
предложить доплату за внеочередность - у доктора все места были расписаны на
полгода вперед. Да и то он кобенился, не хотел, и только вскользь упомянутые
Таней фамилии авторитетных земляков Амбруаза  Гургеновича,  знакомых  ей  по
шеровскому ранчо, убедили. Потом пришлось в темпе  лететь  в  Ленинград.  Из
аэропорта Таня успела на полчасика заскочить домой, где, по счастью,  никого
еще не было, собрала чемодан и тут же отъехала к  Алевтине,  оставив  родным
короткую  записку.  У  Алевтины  она   прожила   несколько   дней,   забрала
причитающиеся ей за год работы  комиссионные,  смоталась  к  Маше  Краузе  и
по-быстрому, невыгодно, реализовала почти все имущество, нажитое совместно с
Генералом, включая и памятный браслетик с топазами. Из  ремонта  она  выйдет
практически голяком. Но главное ее  богатство  останется  при  ней.  Голова.
Остальное приложится.
   В  клинике  доктора  Фалджяна  Таня  провела  две  с  половиной   недели,
малоприятных не столько  медицинскими  обстоятельствами,  сколько  сенсорным
голодом - облупившиеся белые стены внутри и снаружи, унылый дворик с темными
кипарисами и чахлым розовым бордюром, занудный однообразный  режим,  хриплый
телевизор, показывающий только бледные тени, соседки  -  скорбные  армянские
девы, с их покаянными придыханиями  и  толстыми  свежевыбритыми  ногами.  От
такой тоски Таня готова была волком выть и при первой же возможности убежала
в высокогорный молодежный лагерь "Звартноц". Лишь на третий  вечер,  немного
напитавшись ощущениями, она нашла в себе силы позвонить в Ленинград.
   - Куда ты пропала? - с непривычным напряжением спросила Ада.
   - Дела, - сказала Таня. - Возникли срочные дела, я же написала.  Даже  на
Никиткину свадьбу не смогла...
   - А свадьбы не было, - с какой-то странной интонацией сказала Ада.
   - Что так?
   - Пришлось отложить. Пока Никита не поправится.
   - Что с ним?
   - В самый  день  свадьбы,  хулиганы...  изверги!  Ворвались  в  квартиру,
связали, избили, еще и волосы все состригли.
   - Господи, какой ужас! Их поймали?
   -  Какое  там!  Он  и  примет-то  никаких  назвать  не   может.   Четверо
мордоворотов с черными шарфами на рожах. Кроме него их никто не  видел.  Или
боятся говорить... А тут еще и Павел твой разбился...
   - Как ты сказала? Повтори.
   - В экспедиции. Машина в пропасть упала. Остальные погибли,  а  он  успел
выскочить, но сильно разбился. Сейчас в Душанбе, в больнице.
   - В какой? Погоди, я ручку достану...
   - Зачем ручку?
   - Адрес записать. Я вылетаю к нему. Ада попеняла, что  Никита  сестру  не
заботит, и попросила перезвонить через часик, а Таня быстренько  наменяла  в
почтовом окошке еще стопочку пятиалтынных и  позвонила  Черновым  -  сначала
домой, где никто не взял трубку, потом на дачу. Поговорив с присмиревшей  от
лавины семейных катастроф Лидией Тарасовной, она присела на лавочку рядом  с
одиноким междугородним таксофоном, достала пачку "Арин-Берд"  и  задумалась,
пуская сизый дым в черное южное небо...
   Что  есть  любовь?  Изысканная  приправа,   призванная   одухотворить   и
драматизировать простой, как мычание, акт спаривания человеческих  самцов  и
самок,  или  вполне  самостоятельное,  самоценное  блюдо  на   пиру   жизни?
Биологический инстинкт, культурное  условие,  привитое  средой,  или  что-то
иное? Что? Дальше мысли не шли... Правильно определиться  Тане  было  теперь
нелегко - как и вообще думать о любви. А Павел стал таким  недосягаемым.  Но
если и его потеряет - это будет крах.
   Отвлеченные рассуждения Таню не  особенно  увлекали,  но  очень  хотелось
понять саму себя... Хорошо,  что  между  столицами  союзных  республик  есть
прямое авиационное сообщение. И она, хватаясь за последнюю надежду,  как  за
соломинку, полетела навстречу тому, что быть должно...

VIII

   Жизнь возвращалась как рождение заново. Чувство тела началось с  ощущения
тупой пульсирующей боли, разлитой  по  всему  телу  свет  возник  размытыми
цветными бликами первые запахи лишь много  позднее  осознались  как  запахи
синтетической прохлады, живых  цветов  и  спирта  разлаженный  слух  внимал
чему-то наподобие далекого морского  прибоя  осязание...  впрочем,  осязать
было   нечего,   только   спина   ощущала    плотное    соприкосновение    с
упруго-полутвердой поверхностью, и нечто легкое, невесомое на щеке... И  еще
было  неожиданное,  чисто  эстетическое  переживание  небывалой,  ангельской
красоты, парящей где-то совсем рядом. И именно с переживанием красоты начала
набирать силу четкость ощущений. Еле различимый овал, нависший над ним, стал
молодым женским лицом с розовой, матовой кожей  и  яркими  веселыми  губами,
белесый  нимб  вокруг  овала  разделился  на  белый  крахмальный  колпак   и
выбивающиеся из-под него светло-русые волосы. Легкое прикосновение к щеке  -
это была салфетка в  ее  пальцах.  Морской  гул  отступил,  как  помехи  при
повороте антенны, и остался только чистый тон, мелодичный голос:
   - Пришел в себя, миленький... Слава Богу... Лежи, лежи,  теперь  уже  все
будет хорошо...
   - Где? - каркнул Павел отвыкшим горлом. - Я? Где?
   - В санатории, хороший мой. В самом лучшем, образцово-показательном.
   - Пить!
   - Потерпи, золотко мое. Врачи не велели. Дай-ка я тебе губки  салфеточкой
оботру... И вот еще, понюхай...
   Он вдохнул  -  и  окружающее  вмиг  сложилось  во  вполне  вразумительную
картину. Комната...  впрочем,  комната  являла  собой  точное  подобие  той,
которую в Ленинграде в эти самые часы покидала его выздоровевшая  сестра,  и
еще одной, в которой после инфаркта лежал  в  тяжелом  состоянии  его  отец,
Дмитрий Дормидонтович (по всей стране спецучреждения такого  типа  строились
по типовым проектам и отличались только  незначительными  деталями).  Ничего
этого Павел, естественно, не знал и узнает еще не скоро...
   Постепенно, в ходе разговоров с Варей  -  так  звали  эту  пэри  в  белом
халате, - с врачами  и  с  двумя  обходительнейшими  гражданами  в  штатском
(Худойер Максумович и Сергей Анатольевич) Павел восстановил и картину  того,
что произошло с ним. Неопохмелившийся прапорщик, резко  расслабившись  после
тяжелого участка дороги, зевнул-таки поворот  с  ущелья  и  направил  машину
прямо в пропасть, в самый ее, краешек -  через  каких-нибудь  десять  метров
обрыв переходил в сравнительно пологий спуск. Вслед за Павлом из ГАЗа успели
выскочить еще двое солдат, правда, один выпрыгнул не  в  ту  сторону  и  был
раздавлен рухнувшей на него машиной.  Второй,  тот  самый  Сидоров,  который
подавал им пиво, охлажденное в реке,  сильно  разбился,  но,  в  отличие  от
Павла, сознания не потерял, выполз на дорогу и остановил первый же грузовик.
Об аварии сразу дали знать в Хорог  и  на  заставу.  Павла  нашли  метрах  в
пятнадцати вниз по склону,  с  переломом  обеих  рук,  ноги,  двух  ребер  и
сотрясением мозга (крепко ударился о камень). Уже  позже  рентген  определил
трещины в основании черепа. Машина упала на самое дно ущелья  и  взорвалась.
Трое оставшихся в ней погибли на месте. Павел узнал, что фамилия  прапорщика
была Неплакучий, а Генка Малыхин  оказался  по  отчеству  "Исаакович".  (Тут
Павел грустно улыбнулся - нарочитый антисемитизм, столь раздражавший  его  в
покойном приятеле, имел, оказывается, некие сугубо  личные  корни.)  Оставив
свой отряд на замполита, капитан  Серега  сам  возглавил  доставку  Павла  и
Сидорова  в  хорогский  госпиталь  и  отстучал  телеграммы  родителям  обоих
пострадавших. Как знать, если бы не эта телеграмма, что стало бы с Павлом  в
хилой местной больничке? А так  партийная  "экспресс-почта",  приведенная  в
действие   телеграммой,   сработала   моментально.   Вызванная   к   Дмитрию
Дормидонтовичу особая медицинская бригада, подчиненная  Девятому  управлению
КГБ, тут же известила обком и свое непосредственное начальство. Через Москву
о случившемся на Памирском тракте  был  оповещен  лично  товарищ  Расу  лов,
первый секретарь ЦК Таджикистана.  Уже  через  два  часа  за  Павлом  прибыл
специально  оснащенный  вертолет,  и  его  перевезли  в  закрытую  Четвертую
клиническую больницу  по  улице  Михайлова  в  Душанбе,  больше  похожую  на
санаторий, может, от близости уникального  Ботанического  сада.  Там  всегда
имелось  несколько  свободных  палат,  оборудованных  по  последнему   слову
медицинской техники, и квалифицированный штат врачей. К тому моменту,  когда
Павел пришел  в  сознание,  стало  окончательно  ясно,  что  жизнь  его  вне
опасности, и почти не оставалось сомнений, что его  полное  выздоровление  -
только дело времени, хотя и долгого.
   Физическую боль, сконцентрированную в  ногах  и  шее,  забранной  твердым
гипсовым  панцирем,  Павел  переносил  стойко.  Куда   больше   мучило   его
унизительное  сознание  собственной  беспомощности,  невозможности  свободно
двигаться,  сходить  в  туалет  и  просто  переменить  положение  тела   без
посторонней помощи. Впрочем, эта помощь день ото дня становилась  все  менее
посторонней - Варя, его добрый ангел, делалась ближе, роднее. На третий день
после того, как он пришел в себя, Павел, к  совершенному  своему  изумлению,
понял, что красавица-медсестра влюблена в него - робко, наивно,  романтично,
как влюблялись  в  своих  недостойных,  рефлектирующих  героев  тургеневские
девушки. Нет, она не  шептала  ему  пылких  слов  признания,  не  заливалась
краской девичьего стыда, не отводила глаз и  не  смахивала  с  них  украдкой
набежавшую слезу. Обо  всем  говорил  ее  красноречивый  взгляд,  в  котором
светилось чистое, беспримесное обожание.
   Она и внешне походила на тургеневскую героиню. У нее была густая  светлая
коса, которую она скручивала в узел и носила  на  макушке,  и  поразительные
глаза - ясные, искренние, голубые... Косметикой она не пользовалась совсем.
   ...Ее     звали     Варвара     Казимировна     Гречук,     она      была
украинско-польско-литовских кровей, туркестанка во втором поколении. Путь ее
родителей в эту очень Среднюю Азию был одинаков. До тридцать  девятого  года
ее  отец,  пан  Казимир  Гречук,  жовто-блакытный  интеллигент   краковского
разлива, тихо профессорствовал во Львовском  (Лембергском)  университете  на
кафедре правоведения. После мирного присоединения Западной  Украины  к  СССР
классово и национально вредный профессор был выслан в  Казахстан.  Во  время
мучительного переселения умерла его первая жена.
   В пятидесятые годы пан Гречук  перебрался  в  Душанбе  вместе  с  молодой
женой, матерью Вари, дочерью высланного в тот же Казахстан инженера-литовца.
У матери оказались слабые легкие и сердце, и после рождения  Вари  жизнь  ее
стала сплошным долгим умиранием, так что ремеслом медсестры Варя овладела  с
самого раннего детства. Несгибаемый пан Гречук,  ставший  отцом,  когда  ему
было   под   шестьдесят,   до   восьмидесяти   лет   проработал    адвокатом
Орджоникидзеабадского нарсуда,  а  сейчас,  бодрый  и  крепкий,  хотя  почти
слепой, все  силы  тратит  на  работу  в  католической  общине  Таджикистана
(преимущественно  немецкой)   и   каждый   день   в   сопровождении   Джека,
овчарки-поводыря,  ходит  через  весь  город  по  разным  общинным  делам  в
неизменном и безупречном черном костюме.
   О себе Варя рассказывала мало и неохотно. Павел узнал лишь, что она вдова
гражданского летчика, воспитывает двух детей и  держится  только  работой  и
помощью друзей-немцев. Некоторые вещи  в  ее  рассказах  сильно  озадачивали
Павла: так, прекрасно зная  принципы  работы  Степаниды  Власьев-ны  (читай,
Советской Власти), он не мог взять в  толк,  как  Варя  при  ее  несоветском
родстве и  явно  подозрительном  круге  друзей  была  допущена  к  работе  в
привилегированном санатории республиканского ЦК. Впрочем, вопрос этот возник
у него значительно позже, и Павел сам его устыдился ("что  это  я,  в  самом
деле, как идеологическая комиссия!") и накрепко внушил себе, что здесь имеет
место типичная национально-провинциальная  недоработка,  которая  обернулась
лишь на благо Варе, а следовательно, и ему самому.
   В   Варе   уживались   два   совершенно   разных   человека:   влюбленная
провинциальная барышня, робкая и застенчивая - и  явно  хлебнувшая  в  своей
жизни лиха, опытная, умелая медсестра с надежными и сильными руками, которые
с первого раза попадали иглой в вену, в нужную  минуту  подавали  лекарство,
глоток воды или тарелку супа, судно или свежую  смену  белья,  без  малейшей
дрожи смущения протирали тампонами распростертое мужское тело,  не  минуя  и
самые интимные места, легко и аккуратно поддерживали увесистого пациента при
переходе с постели на каталку и обратно  -  при  первых,  самых  мучительных
попытках заново научиться ходить, при коротких поначалу прогулках по пыш