.  Не
доросла, наверное.
   Ванечка изумленно смотрел на нее. Он готов был биться об заклад,  что  на
факультете и один из десяти "Другую жизнь" не читал.
   - А ты вообще  из  современных  кого  любишь?  "Деревенщиков"?  Абрамова,
Белова, Астафьева?
   - Не знаю. Мне не очень нравится читать про людей,  которые  живут  почти
так же, как я. Зачем тогда читать - просто раскрыл глаза и смотри. Я  думаю,
что про деревенскую жизнь пишут для тех, кто в большом городе родился  и  из
него не вылезал. У нас - что в Хмелицах, что в  общежитии  -  читают  много,
особенно девчонки, но все больше классику,  историческое,  про  любовь,  про
другие страны.
   - Неужели даже Шукшина не читают? - в некотором ужасе спросил Ванечка. Он
писал диплом как раз  по  Шукшину  и,  по  требованию  руководителя,  сильно
напирал на народность.
   - Шукшина? Это который "Калина красная"? Нет, я только кино видела.
   - Понравилось?
   - Разговор понравился, словечки всякие. А сама история  -  нет.  По  мне,
если сказка, так пусть и будет сказка, и не надо ее за правду выдавать.
   - Почему сказка? - несколько запальчиво спросил Ванечка.
   - Может быть, где-нибудь так и было, а вот в Хмелицах две женщины на этом
сильно пострадали. Тоже "заочницы" были, с уголовниками  переписывались.  Те
им такие письма присылали  -  целые  романы.  И  страсти  роковые,  и  слезы
покаянные, и любовь до гроба, и "молю о свидании"... Одна поехала в  Бологое
женишка встречать, вернулась через сутки вся оборванная, избитая.  Он  ее  в
вокзальный ресторан повел, подпоил, а потом в лесок отвел, ограбить хотел  и
изнасиловать. Но не рассчитал,  тоже  выпил  хорошо,  а  она  баба  крепкая,
скрутила его и в милицию волоком отволокла. Но и ей досталось. Он,  сволочь,
ей нос перебил, а потом, на суде, орал, убить грозился... А  со  второй  еще
хуже вышло. Приехал к ней ее красавец, веселый такой, речистый, совсем как в
том кино. Месяц пожили в любви  и  согласии,  а  потом  он  исчез  со  всеми
деньгами - четыреста рублей, она на корову копила  -  и  охотничий  карабин,
который ей после отца остался, прихватил. Потом из этого карабина сторожа  в
Никольском убили. А этого гада так и не нашли.
   - Да-а, - задумчиво протянул Ванечка. В дипломную работу этот рассказ  не
вставишь. Но как же она ярко, складно говорит!
   А Таня вполголоса запела:
   Калина красная, Калина вызрела
   Я у залеточки Характер вызнала...
   Ванечка замолчал с раскрытым ртом. Когда она допела до конца,  он  хрипло
сказал:
   - Спой еще. Пожалуйста.
   Она пела, а он слушал, не замечая ничего - ни свиста чайника на плите, ни
сигареты, давно погасшей в пальцах.
   - Устала, - сказала Таня наконец. - Давай пить чай.
   - А хочешь, - сказал Ванечка, наливая ей чаю, - хочешь,  я  почитаю  тебе
свои стихи? Только они... ну, понимаешь, не лирические. Я лирику не  умею...
- Он еще никому не читал своих серьезных стихов. Только так, давал  почитать
- Житнику и еще  одному  клювисту,  Грише  Григоровскому,  профессиональному
поэту, работавшему в многотиражке Кировского завода. Житник  похвалил  стихи
за язвительность, выругал за философичность и  посоветовал  изложить  то  же
самое прозой. Григоровский быстренько  пробежал  глазами  и  вернул  тетрадь
Ванечке, пробурчав:
   - Этого никто печатать не станет.
   - Так я и не собираюсь печатать!
   - Тогда зачем было писать?..
   Таня кивнула, и Ванечка дрожащим голосом начал:
   Для нас, больных, весь мир - больница,
   Которую содержит мот,
   Давно успевший разориться.
   Мы в ней умрем от отческих забот,
   Но никогда не выйдем из ворот...
   - Извини, - прервала Таня. - Но я это уже  читала.  В  каком-то  журнале.
Только не помню автора.
   - Умница! - воскликнул Ванечка. -  Правильно.  Эти  стихи  написал  Томас
Элиот, а у меня это эпиграф. А  теперь  будет  вступление.  Представь  себе,
будто играет духовой оркестр, только очень  плохой.  Музыканты  сбиваются  с
такта, фальшивят...
   И он затараторил:
   - СКОЛЬ СЛАДКО ВСЕ, ЧТО СЛАДКО. Победный марш в пяти частях с прологом  и
эпилогом. Пролог: КАБАК ИМЕНИ РЕВОЛЮЦИИ.

   Пришел - ну что ж, немного подожди -
   Сегодня, видишь, очередь какая.
   Из-за дверей со стен глядят вожди,
   И музыка гремит, не умолкая.
   Легко желать нам с высоты рублей,
   Чтоб пробка рассосалась у дверей...

   Таня больше не прерывала его. Перестав после третьей или четвертой строфы
- пытаться вникнуть  в  смысл,  понятный,  вероятнее  всего,  только  самому
автору, она вслушивалась в мелодию стиха, смотрела в  горящие,  вдохновенные
глаза. Мощная, упругая энергетическая волна поднимала ее и несла  куда-то...
Ей было хорошо, и она ни о чем не думала...
   - И эпилог, - сказал Ванечка.

   Рассвет, кот розовый, скребется в крышу.
   Ветер, кот серый, когтистой лапой в раму.
   Остывший кофе
   Узор врезает в белизну плиты. Портрета нет.
   Глаз льдист, Который был. Пил
   По полстакана жизни в день, Фальшиво пел,
   Забытый грустный анекдот... Вот так.
   Вот так к нам постижение приходит:
   Не звон, а стон.

   Он, опустошенный, плюхнулся на табуретку и  дрожащей  рукой  потянулся  к
бутылке. Таня молчала.
   - Я... ну как? - спросил Ванечка.
   - Еще, - сказала Таня.
   - Но... но ты поняла?
   - А разве стихи обязательно понимать?
   - Слушай... я не думал никогда... А ведь ты права.  Права!  Тогда  я  еще
почитаю. Это про меня. Автопортрет, так сказать.

   Смотрите на - се моралист-идальго.
   Он в плотской связи с утренней звездою.
   Как таз, покрыт небьющейся эмалью
   И на клопах с жасминами настоян.
   Смотрите на - свирепо гложет книжку.
   И нос его стал тонок и прозрачен.
   И знание роняет на манишку
   Тяжелый воск своих кривых печатей.
   Смотрите на - меж оглашенных нищих
   Под вой собак над высосанной костью
   Сидит один и в пальце правду ищет
   И солнце перечеркивает тростью.

   - Нет, - сказала Таня. - Это не про тебя. Я знаю таких людей. Они  стихов
не пишут.
   - Может быть, - согласился Ванечка. - Я не очень хорошо знаю себя.
   Он читал стихи - свои, чужие. Она пела. Потом они пили чай, молчали и  не
заметили, как наступило утро. Ванечка поднялся,  открыл  форточку,  выбросил
туда окурок, подошел к сидящей Тане - и упал перед нею на колени,  обняв  ее
ноги.
   - Ты... - сдавленно проговорил он, - ты должна стать моей женой. Если  ты
мне откажешь - я умру.
   - Подожди,  -  сказала  она.  -  Как  же  так?  Мы  ведь  только  сегодня
познакомились. Я не знаю...
   - Да-да, - сбивчиво заговорил он. - Тебе надо  подумать,  получше  узнать
меня. Конечно. Я понимаю.  Только  не  отказывай  мне.  Хотя  бы  сейчас  не
отказывай, ладно?
   - Ладно, - сказала Таня. - Сейчас не откажу. Ты устал. Тебе надо поспать.
   - А ты?
   - Я не уйду. Обещаю.
   Буквально вытолкав его с кухни, Таня прибрала со стола, поставила чайник,
помыла посуду. Потом  села  за  чистый  стол,  налила  себе  чаю,  задумчиво
поглядела в окно. Она сама не  могла  понять,  о  чем  она  думает  -  мысли
прыгали, как лягушки на болотной тропе... Все так странно, так неожиданно.
   Спать не хотелось совсем. Таня пошла  в  ванную,  набрала  ведро  воды  и
помыла пол в гостиной, а потом ополоснулась сама и, возвратясь  в  гостиную,
уселась в  кресло  с  журналом  "Искусство  кино".  Она  прочла  интервью  с
режиссером  Глебом  Панфиловым  о  том,  как  снимался  фильм  "Начало",   и
переводную статью какого-то американца о семейных проблемах Мэрилин Монро  и
драматурга Артура Миллера, дополненную фотографиями. Таня смотрела на  узкое
носатое лицо Миллера, и ей почему-то подумалось, что Ванечка, круглолицый  и
курносый, совсем не Миллера не похож.
   - С чего это я вдруг? - прошептала она. И с этими  словами  сон  все-таки
сморил ее.
   Наутро  Таня  категорически  отказалась  продолжать  возлияния,  на   чем
настаивали Андрей с Нинкой, и стала собираться домой. Ванечка с  готовностью
вызвался провожать ее и этим потряс Андрея до глубины души - ведь в сумках у
них оставался еще изрядный боезапас.
   - Эге, - задумчиво сказал Житник, оказавшись с Нинкой один на один. - Это
ж что должно было произойти,  чтобы  Ларин  от  выпивки  ушел?  Впрочем,  он
увеличил долю каждого. Ну что, Нинон, вздрогнули?
   - Вздрогнули и покатились!
   Ванечка с Таней, держась за руки, шли через Кировский мост. Они  молчали.
В этот день слова были не нужны.

VIII

   На людях - в своей компании, в Танином общежитии, в кино, просто на улице
или в парке - Ванечка  бывал  свободен,  открыт,  остроумен.  Его  одинаково
хорошо приняли и Оля с Полей, и Нинка с Нелькой, и  общежитские  официальные
лица. Он неизменно приходил  чистым,  бритым,  трезвым  и  наутюженным,  без
цветов и без вина, но обязательно с чем-нибудь сладеньким - и большую  часть
съедал за вечер сам. Он особенно любил, одолжив у Нинки гитару, примоститься
рядом с Таней и весьма немузыкально,  но  с  чувством  исполнить  что-нибудь
веселенькое, как правило, из репертуара Житника. Полное отсутствие голоса  и
слуха с лихвой восполнялось смешным содержанием  песенок  и  старательностью
исполнителя. Слушали его с удовольствием. В "келью" набивались  девчонки  из
соседних номеров и даже ребята -  и  начинался  импровизированный  певческий
конкурс. Таня участвовала в нем,  лишь  подпевая,  поскольку  понимала,  что
после ее соло никто больше петь не рискнет. Когда  гульба  затягивалась  или
становилось особенно шумно, Оля или Поля подходили к Нинке и шептали  ей  на
ухо, после чего та подавала команду, и компания перекочевывала наискосок,  в
их с Нелькой комнату. В половине  двенадцатого  Ванечка  нехотя  поднимался.
Вместе с ним поднималась и Таня она провожала его  до  Покровки  -  площади
Тургенева, на трамвай. Они болтали, обнимались, целовались на виду  у  всех,
но им ни до кого не было дела. Если нужный трамвай -  двойка  или  тройка  -
подходил слишком быстро, они пропускали его и ждали следующего,  хотя  обоим
предстояло рано вставать: Тане на работу, а Ванечке в школу к черту на рога,
где у него была педагогическая практика.
   Но не всегда вечера в общежитии проходили столь идиллически.  Нередко  за
бутылочкой, которую приносили парни, следовала вторая, третья... и  все  при
активном участии Ванечки. Один раз он так нагрузился, что  заснул  прямо  на
Нелькиной кровати,  и  растолкать  его  было  невозможно.  Пришлось  ребятам
отнести его в свою комнату, где, благо, нашлась свободная койка. По счастью,
это произошло еще до приезда его родителей с югов, так что объясняться  было
не перед кем.
   В квартиру своего воздыхателя Таня приходила с двойственным чувством.  Ей
нравилось все, что  окружало  Ванечку,  что  несло  на  себе  отпечаток  его
личности - письменный стол,  вечно  заваленный  всякими  бумагами,  книгами,
словарями, тахта с поднятым изголовьем, магнитофонная приставка, соединенная
тремя  проводами  с  огромной  старой  "Беларусью",   продавленное   кресло,
бронзовая пепельница  с  детской  головкой  и  много-много  всяких  мелочей,
включая край галстука, стыдливо вылезающий из-под тахты. И в  самом  Ванечке
ей нравилось все, даже то, что во всех прочих мужчинах было ей ненавистно  -
то есть пьяное состояние.  Если  другие,  выпив,  становились  хамоватыми  и
развязными, то Ванечка, напротив, делался мил и забавен - сыпал  экспромтами
в стихах, удивительно весело и добродушно высмеивал тех, кто высмеивал  его,
когда он бывал трезв, потом становился нежен и  застенчив,  а  потом  просто
пристраивался в укромном уголочке и засыпал сладким сном.
   Но оказавшись у  себя  дома  наедине  с  Таней,  он  становился  каким-то
странным и немного чужим, особенно если Тане не удавалось разговорить его на
тему учебы, музыки, литературы - вообще  чего-нибудь  не  особенно  личного.
Нет, ей было с ним хорошо и когда он молчал. Было  хорошо  часами  сидеть  у
него на коленях, ощущать его руку  у  себя  на  плече,  на  шее,  на  груди,
смотреть в  светящиеся  обожанием  глаза  на  раскрасневшемся  лице.  Но  ей
передавалась и его тревожность, совершенно  не  свойственная  ему  в  другие
моменты. Она долго не могла взять в толк, отчего он так робеет - неужели она
ему нежеланна, или, может быть, у него не все в порядке по мужской части?  -
пока однажды, когда Ванечка вышел на  кухню  ставить  чайник,  ей  вдруг  не
вспомнился ее давний первый визит в Женину казенную квартиру, ее собственное
состояние, предшествовавшее первой близости с мужчиной. И ей стало  понятно,
что переживает Ванечка, касаясь ее, прижимаясь к ней, гладя  ее  шелковистые
волосы. Но что же делать? Не может же она, женщина, сказать ему: "Ты сними с
себя все, ложись, ни о чем не  думай  -  и  все  будет  очень  хорошо".  Или
раздеться самой, не дожидаясь приглашения.
   Таня легла на тахту, заложив руки за голову.  Когда  вошел  Ванечка,  она
сказала:
   - Погрей меня. Мне что-то зябко... Он подошел  к  тахте  и,  опершись  на
локоть, привалился грудью к  ее  груди  -  чуть  наискось,  так  что  колени
остались на полу - и жаркими, жадными поцелуями принялся покрывать ее  лицо,
шею. Его свободная рука скользнула ей под юбку и робко полезла вверх. Пальцы
его доползли до нижнего края трусиков, стали  тянуть,  теребить.  Таня  чуть
выгнулась, приподнимая бедра, чтобы облегчить ему задачу...
   - Нет, - выдохнул Ванечка, пряча лицо. - Нельзя... Я слишком люблю  тебя,
слишком уважаю... Только после свадьбы. Выходи за меня, ну пожалуйста!
   Таня сокрушенно вздохнула.
   - Ты... В тебе вся моя жизнь, моя надежда... Кроме  тебя  мне  ничего  не
надо, а без тебя... Или ты - или алкоголь, третьего не дано.
   - Какой же ты глупый...
   Двадцать шестого сентября  приехали  родители,  и  свидания  на  квартире
прекратились.
   Тридцатого октября  Иван  Ларин  и  Татьяна  Приблудова,  отказавшись  от
помпезного и суетливого торжества во Дворце бракосочетаний, подали заявление
на регистрацию брака в районный загс, что на Скороходова. Поскольку у жениха
с невестой не  было  обстоятельств,  требующих  ускоренной  регистрации,  их
поставили на январь. Служащая,  заносившая  в  гроссбух  паспортные  данные,
увидев, что невесту зовут Татьяной, порекомендовала двадцать пятое  число  -
Татьянин день. Они подумали и согласились: в январе Тане  легко  было  взять
несколько дней отгула, а у Ванечки и вовсе начинались каникулы. На  радостях
они съели по двести граммов мороженого, сходили в кино  и  начали  исподволь
готовиться к свадьбе.
   Ванечка все откладывал решительный разговор с  родителями.  Он  предвидел
большой и тяжелый конфликт, а вся его миролюбивая, робкая натура  стремилась
всяческими способами уходить от конфликтов. Еще больше он опасался, что  его
поставят перед жестким выбором - выбором, которого он ни  за  что  не  хотел
делать. У него не было ни малейших сомнений, что  мать  не  примет  Таню,  а
отец, как всегда, примет сторону матери.
   Семейное будущее единственного сына было для Марины  Александровны  самым
чувствительным местом. В последний год она хотя бы раз в  неделю  непременно
задавала Ванечке один и тот же якобы шутливый вопрос:
   - И когда ты у меня женишься?
   Разумеется, она прекрасно понимала, что для  молодого  человека  двадцать
один  год  -  отнюдь  не  тот  критический  возраст,  перевалив  который  он
становится в глазах окружающих безнадежным старым холостяком. Ее вопрос был,
в сущности, совсем о другом: ей необходимо было удостовериться, не появились
ли у сына какие-нибудь свои, несанкционированные планы на сей счет.  Таковые
планы  следовало  либо  пресечь  в  зародыше,  либо   поставить   под   свой
неукоснительный  контроль.  Отсутствие  матримониальных  видов   у   Ванечки
успокаивало Марину Александровну - это означало, по ее мнению, что  он  пока
еще полностью открыт для ее внушения.
   Еще с Ванечкиного десятого класса Марина Александровна присматривалась  к
девочкам, так или иначе его окружавшим. Она знала, что он дружен с  Леночкой
Черновой, дочерью самого Дмитрия Дормидонтовича,  но  ничего  сколько-нибудь
похожего на  "чувство"  между  ними  нет.  Знала  она  и  про  его  школьные
безответные влюбленности - в Таню Захаржевскую, юную сестричку друга Никиты,
в  одноклассницу  Люду  Соловьеву.  Она  понимала,  что  все  это   пустяки,
подростковые увлечения, но в принципе не возражала бы, если бы эти увлечения
получили  дальнейшее  развитие  -  обе  девочки  были  из  приличных  семей,
воспитанны, хороши собой, особенно Таня. Марине Александровне даже чуть-чуть
взгрустнулось, когда она узнала, что Люда рано вышла  замуж  и  переехала  в
Москву. Зато она обрадовалась, когда на  последний  Ванечкин  день  рождения
ненадолго заскочила  Таня  поздравить  именинника.  Выяснилось,  что  они  с
Ванечкой учатся на одном факультете. На другое утро за завтраком мать завела
разговор о достоинствах Никитиной сестры, и  Ванечка  восторженно  подхватил
эту тему. Но этим все и ограничилось.
   Когда к концу  десятого  класса  стало  окончательно  ясно,  что  Ванечка
намерен поступать на филологический, Марина Александровна горячо  поддержала
его решение и пресекла все возражения мужа,  ворчавшего,  что  мужик  должен
заниматься машинами, железом, а всякие там Блоки, Брюсовы и прочие футуристы
- это бабское дело. Павел Иванович угрюмо замолчал, а  Марина  Александровна
принялась устраивать сына на престижный факультет,  где  учатся  девочки  из
лучших семей города и где ее сыну предоставляется  великолепная  возможность
составить блестящую партию.
   В  годы  своего  студенчества  Ванечка  несколько  разочаровал  ее  -  он
почему-то упорно не водился не только с девочками из лучших семей,  но  и  с
девочками вообще, предпочитая компании молодых людей с явно  алкоголическими
наклонностями. Новых друзей  сына  она  на  дух  не  переносила,  и  Ванечка
постепенно перестал приглашать их к себе, да и сам стал появляться домой все
позже и все более настаканенным. На другой  день  он  получал  выволочку  от
родителей, клялся и божился, что больше никогда и ни капли.  Примерно  через
неделю все повторялось снова.
   Ванечкина дурная наклонность тревожила Марину Александровну безмерно.  Но
особенно не давал ей покоя один аспект проблемы - она панически боялась, что
Ванечка  спьяну  спутается  с  какой-нибудь  шалашовкой  без   ленинградской
прописки, которая наградит его дурной болезнью или, еще  того  хуже,  начнет
предъявлять права на него  и  его  жилплощадь.  Эта  мысль  стала  настоящим
пунктиком Марины Александровны. Когда Ванечка возвращался с очередных пьяных
гастролей, она с особым  волнением  высматривала  на  его  физиономии  следы
губной помады, старалась вынюхать малейший след запаха духов. Но Ванечка был
морально устойчив - от него несло только винными парами  и  еще  табачи-щем.
Утренние проработки тоже стали вестись под этим углом: в какой компании пил,
были ли девки, если да - то кто такие, откуда, как зовут и в какие отношения
они порывались вступить с Ванечкой.
   - Да что ты, мам, да ничего не было, я только с Житником и с  Бароном  по
две кружечки... - бубнил Ванечка.
   - Точно ничего? А ну-ка, посмотри на меня! Ничего, говоришь?
   Она ему верила - похмельный Ванечка был на ложь  неспособен.  И  проблема
чуть утратила остроту.
   Разумеется,   Марина   Александровна    принимала    меры    не    только
оборонительного, но и наступательного характера. То  приглашала  знакомых  с
дочерями подходящего возраста, то таскала Ванечку с собой в  гости  к  таким
знакомым - все безрезультатно. Четыре  года  подряд  она  доставала  ему  на
зимние каникулы путевки в лучшие дома отдыха, куда далеко не всякий родитель
может определить свое чадо - ВТО, Дом архитектора, Дом композитора.  Ванечка
возвращался оттуда насквозь проспиртованный,  а  по  части  новых  знакомств
обзаводился лишь новыми собутыльниками.
   И вот на таком-то психологическом фоне Ванечке предстояло  ввести  в  дом
свою Таню - штукатура-маляр