несут  ее.  Вода  теплая  и
ласковая.  Но  оказавшись  вровень  со  скалой,  она  почувствовала  опасную
зыбкость  течения.  Словно  дозорный,  Сокол  держал  невидимый  барьер.  Ее
неумолимо несло под крутые и острые уступы. Таня билась,  продираясь  сквозь
эту мертвую зону, широко распахнула глаза. Мышцы свело,  в  груди  горело  -
дыхания не хватало. И вдруг заметила мерцающие  на  поверхности  серебристые
точки, которые отдавали лунными бликами, оседали на волосках ее тела мелкими
пузырьками. "Микроорганизмы, подобные  земным  светлячкам,  как  рассказывал
биолог Алешка", - догадалась Таня. В открывшейся ей бухте Царского пляжа был
полный штиль. Таня повернулась на спину, чуть отталкиваясь ногами, скользила
по воде к знакомым камням и теплой, нагретой за день мелкой гальке...
   Она еле стянула с себя мокрый купальник, деревянные  ноги  не  слушались.
Закрыла глаза и глубоко вздохнула.  Прямо  над  ней,  таинственно  улыбаясь,
зависла полная луна, заливая землю и Таню чарующим белым светом. Он не грел,
но облизывал все ее существо. Вдруг представилось, будто  это  Белая  богиня
высовывает  язык,  как  лепесток  лаврушки.  Даже  чудилось  дыхание.   Таня
зажмурилась и впала в тихое забытье. Но сердце часто-часто билось, и щемящая
нежная  тоска  подкатывала  к  горлу.  Хотелось  заплакать,  как  будто  она
маленькая девочка, лет девяти. Тогда, в детстве,  выдержав  долгое  молчание
после ссоры, она пришла  к  брату,  протянув  мизинчик,  как  учила  Адочка:
мирись, мирись, и больше не дерись. Но Никита оттолкнул ее, прикрикнув  зло:
"Не сестра ты мне!" "За что? За что?" - спрашивала себя маленькая  Таня,  но
слезы не уронила... Тут какая-то тень коснулась ее  сознания.  Совсем  рядом
слышно было шумное и прерывистое дыхание. Чистых кровей сеттер кинулся к ней
с лаем, но близко не подходил. Пес затих,  встав  в  стойку.  Предупреждающе
зарычал.
   - Стоять, Чара! - раздался резкий окрик в тени исполинского валуна.
   Вековые камни лежали здесь, словно мифический гигант скатил их из  узкого
ущелья в бухту. В полосе света показалась фигура  хозяина  собаки.  Это  был
егерь. В выцветших шортах, бронзовый и скульптурный,  перепоясанный  широким
ремнем, он был хорош  и  выразителен.  Как,  натянутая  струна,  Таня  пошла
навстречу. Заворчала псина, стыдливо следя за ее движениями.
   - Кто ты? - Егерь  отступил  на  шаг,  изумленный  белоснежным  видением,
чуждым стыда.
   - Неважно.
   Она разглядывала его юное горбоносое лицо, ловя на себе первобытно-хищный
взгляд удлиненных черных глаз. Ее тело пробила дрожь,  с  языка  сами  собой
посыпались слова, словно острыми камнями ударяя незнакомца.
   - О Аллах, тебя ли я вижу?
   В ярком свете луны она отчетливо увидела, как потемнело лицо юноши.
   - Закрой пасть, грязная женщина.
   Она наступала, кривя губы.
   - Это хорошо, Аллах, что ты узнал меня. Разве же я могу тягаться чистотой
с твоей возлюбленной ослицей? Ведь старшие пока разрешают тебе любить только
ослицу? А? Аллах!
   Блеск луны озарил оскаленные зубы егеря.
   - Я зарежу тебя!
   - А что, Аллаху дозволено совокупляться с зарезанными?
   - Замолчи! - крикнул егерь. - Последний раз говорю!
   Собака прилегла на плоскую вершину серого камня и, замерев, наблюдала  за
происходящим. Ее глаза отсвечивали зеленым.
   - А своей ослице ты тоже запрещаешь кричать? Как это у  тебя  получается?
Может быть, она тоже говорит тебе плохие слова на своем языке?
   Таня широко расставила руки и сделала еще. шаг. Она увидела,  как  пальцы
егеря судорожно схватились за нож.
   - Ну, иди же сюда, зарежь меня, о мой Аллах!
   - Грязная, неверная тварь! Я проучу тебя!
   Он отбросил нож в сторону и скатился вниз, на  ходу  расстегивая  ремень.
Таня хохотала. Он  подошел  совсем  близко,  и  она  заметила,  как  на  его
бронзовом лице четко обозначился белый треугольник вокруг рта.
   Он резко толкнул ее на  песчаную  проплешину  в  гальке,  и,  падая,  она
слышала,  как  шипение  набегающей  волны  смешалось   со   свистом   ремня,
рассекающего воздух.
   Первый удар пришелся по плечу и  лопатке.  Таня  тихо  завыла.  В  глазах
вспыхнул ослепительный свет, и в этом беспощадном свете с неземной четкостью
проявился Павел с Нюточкой на руках. Он  улыбался  ей,  девочка  протягивала
руки.
   Удары сыпались  со  всех  сторон.  Она,  не  прикрываясь,  принимала  их,
стонала, закусив губу, извивалась в исступлении. Пронзительная боль мешалась
со столь же резким, внезапным наслаждением, сливалась с ним в единое  целое.
Из раскрытых Таниных губ вырывались короткие, еле слышные стоны. Она  билась
на берегу, словно рыба, выброшенная из воды. И когда вдруг отпустило и  Таня
вновь услышала шип то ли волны, то ли опускающейся плети,  она  стремительно
выпрямила ноги, одновременно перевернувшись.  Юноша,  пойманный  на  замахе,
упал навзничь, и Таня  моментально,  словно  Диана-охотница,  оседлала  его,
припечатала руки к земле и впилась губами в его рот, впитывая запахи чеснока
и кумыса.
   Поцелуй получился долгим и жадным. Таня сосала кровь из  его  надкушенной
губы, а он изгибался под нею, бился, все норовя сбросить ее. В  такт  одному
особенно мощному рывку Таня откинулась назад и позволила  ему  приподняться.
Теперь уже он пришпилил ее к  земле,  одной  рукой  удерживая  ее  руки  над
головой, а второй - расстегивая свои армейские шорты.
   Он вошел в нее требовательным и  властным  хозяином,  и  через  несколько
мгновений их ритмы совпали... Потом он начал  убыстряться,  пристанывая  все
громче, и когда его тело достигло предельной  скорости  и  напряжения,  Таня
плавным движением выскользнула из-под  него,  молниеносно  перевернулась  на
живот и встала на ноги. Он выгнулся, гортанно закричал  и  ничком  рухнул  в
песок, удобряя берег своим семенем.
   Таня нарочито медленно шла к морю.
   Он поднял голову.
   - О небо!.. Ты не женщина... ты - зверь...
   - Я - твоя ослица, Аллах...
   Она стояла по колено в воде. Юноша  поднялся,  опустошенный,  выжатый  до
капли. Чувствовалось, что каждое движение дается ему  с  трудом,  но  ярость
была выше изнеможения. Он подобрал ремень и двинулся к кромке моря,
   - Я все равно убью тебя, тварь!
   - Нет, Аллах, не суждено.
   Она отошла чуть глубже, повернулась к  нему  и,  поглаживая  свои  груди,
нараспев произнесла:
   - Ля илляха илла ллаху Мухаммад расулу-л-лаху...
   Юноша закрыл глаза, отвернулся и бросился бежать в гору, прочь от  нее  и
от берега.
   Сеттер изваянием застыл на камне,  глядя  своими  изумрудными  глазами  в
морскую даль.
   Таня легла на спину и медленно поплыла  по  замершему,  фосфоресцирующему
морю. В свежих ранах резко щипала морская соль - терпкий отголосок  недавней
сладкой боли, очистившей ее, искупившей страдания, причиненные ею  тем,  кто
был ей дорог...
   Где небо, где земля?
   Разумеется, ни о какой экспедиции в этом  году  и  речи  быть  не  могло.
Во-первых, для того, чтобы пробить ее, Павлу  потребовалось  бы  несравненно
больше усилий, чем в прошлом году, а сил-то у него как раз и не  было.  Свои
институтские  обязанности  он  выполнял  в  режиме  автопилота,  работая  по
заданной программе и реагируя на поступавшие команды. Поскольку по  алмазной
тематике никаких команд не поступало, она заглохла сама  собой.  Павел  лишь
изредка вспоминал о ней - вспоминал с сожалением и досадой на себя, утешаясь
лишь твердым  обещанием,  данным  самому  себе:  вот  разберется  со  своими
семейными неурядицами, и тогда уже...
   Возвращаясь с  работы,  он  механически  ел  что-то,  включал  телевизор,
смотрел, не вникая особо, что именно показывают, ложился спать. Душой он был
не здесь, а на даче, с Нюточкой.
   По разным причинам ему очень  не  хотелось  впутывать  родителей  в  свои
проблемы. Они не относились к числу тех, которые мог бы решить отец -  разве
что надавить на Таню в смысле жилплощади, но прибегнуть к помощи такого рода
Павел считал унизительным для себя и непорядочным по .отношению  к  Тане.  А
вмешательство матери принесло бы только лишние  осложнения  и  неприятности.
Конечно, всего от них утаить было нельзя, но Павел старался подать дело так,
чтобы свести возможность их вмешательства к минимуму. Они ничего не знали об
ультиматуме Тани, более того, пребывали в полной уверенности, что  лето  она
проводит на даче, снятой Павлом в Огоньково,  чтобы,  как  объяснил  он,  не
докучать им возней и беспокойствами, сопряженными с пребыванием в одном доме
с младенцем грудного возраста. Объяснения его они приняли спокойно и даже  с
некоторым облегчением. У них хватало собственных  забот:  у  обоих  было  не
очень ладно  со  здоровьем,  а  у  отца  к  тому  же  сложности  по  работе.
"Орел-бровеносец" все очевиднее впадал в маразм, в его  ближайшем  окружении
всегдашняя борьба под ковром ожесточилась до предела, полетели головы уровня
министров и первых секретарей, причем далеко не всегда  дело  ограничивалось
проводами на заслуженный отдых или на  пост  посла  в  экзотическую  страну.
Внешне все оставалось по-прежнему, но Дмитрий Дормидонтович звериным  чутьем
многолетнего  номенклатурного  кадра  почувствовал,  что  кресло   под   ним
зашаталось, и не на шутку.
   Лишь к концу недели Павел оживал, старался в пятницу пораньше  сбежать  с
работы. Еще с утра он закладывал в машину все, что заказывала привезти  Нина
Артемьевна, и, не заезжая домой, мчался на дачу. Два дня его было невозможно
отлепить от Нюточки. Он сам кормил ее из рожка, купал, менял ползунки, носил
на берег. Расстелив одеяло, он клал на него голенькую  малышку;  она  начала
уже гулить, улыбаться,  показывая  беззубые  десенки,  переворачиваться.  Он
смотрел на нее - и все проблемы, связанные с Таней, с  институтом,  отходили
даже не на второй план, а вообще неизвестно куда. Как и предсказывала  Таня,
пятнышко на попе и сраные  пеленочки  дочери  оказывались  для  него  важнее
всего, даже важнее будущего, о котором он в эти дни попросту. забывал.
   Здесь, на берегу,  ему  довелось  услышать  первое  слово,  произнесенное
Нюточкой. Он сидел и по заведенной привычке что-то напевал  ей,  и  тут  она
перевернулась на спинку и, глядя на него, совершенно отчетливо произнесла:
   - Написяу.
   - Что-что? - переспросил Павел и от неожиданности и в  самом  деле  полез
проверять одеяло, на котором лежала Нюточка. Сухо.
   - Ах ты, врушка! - рассмеялся Павел и погрозил ей пальцем.
   Она  улыбнулась  совершенно  по-женски  и  даже,  как  показалось  Павлу,
подмигнула.
   И как тут можно было думать о том, что будет,  когда  с  юга  возвратится
Таня?
   Вариант переезда к родителям исключался, равно как и вариант обращения за
помощью к отцу. Оставался вариант снять с осени жилье. Он  навел  справки  -
самая дешевая однокомнатная квартира стоила  рублей  пятьдесят-шестьдесят  в
месяц. Если учесть, что Нине Артемьевне  нужно  было  платить  сто  двадцать
рублей, а на одни только фрукты с базара для Нюточки понадобится  не  меньше
шестидесяти в месяц, то оставшегося впритирочку хватит на питание для  двоих
взрослых и младенца и, пожалуй, на проездной - машину-то  придется  оставить
Тане, она ведь ей принадлежит. А одежда  -  Нюточке  на  зиму  нужна  шубка,
рейтузики, валенки, теплые носки... В общем, надо было что-то придумать,  но
ничего не придумывалось.
   И вот, когда до приезда Тани оставалось меньше недели и у  Павла  уже  от
безысходности созрел диковатый план -  упросить  хозяйку  огоньковской  дачи
оставить им ее на осень и зиму, разжиться как-нибудь дровами,  а  на  работу
ездить каждый день на электричке, - выручил  случай.  В  "Жигулях",  которые
Павел все лето гонял в хвост и в гриву, стали  постукивать  пальчики,  и  он
заехал на станцию техобслуживания в Новую Деревню, занял  очередь  и  отошел
покурить.  Через  минуту  к  нему  подбежал  весьма  рассерженный   мужчина,
которому, как выяснилось, машина Павла заблокировала выезд. В  мужчине  этом
Павел не без труда узнал своего  сокурсника  Владьку  Лихарева,  оставшегося
после окончания на факультете.  Тот  сильно  растолстел,  обзавелся  очками,
окладистой бородой и по виду тянул как минимум на профессора. Однако,  когда
Павел подвинул "Жигули", а Лихарев, поставив свою "копейку"  возле  станции,
остался поболтать, выяснилось, что Владька до сих пор ассистент, хоть  и  со
степенью, и доцентство ему в ближайшее время за отсутствием  штатных  единиц
не светит. Точнее, не светило - Владька с  женой  по  линии  шефской  помощи
подписали годичный контракт с университетом города Сыктывкар, столицей  Коми
АССР. Там ему и жене-историку сразу же давали доцентские места и  направляли
соответствующие документы в ВАК, так что через год они возвращались в родной
Ленинград уже готовыми доцентами и ставили университетское  начальство,  что
называется, перед фактом.
   - Ну, поживем годик в вечной мерзлоте,  -  делился  своими  соображениями
Лихарев, - помаемся в общаге, зато деньжат северных подкопим  и  продвижение
по службе сделаем. Кого как, а нас такой расклад устраивает.
   - Погоди-ка, - сказал Павел. - Вы прописку-то питерскую за  этот  год  не
потеряете?
   - Черта с два! - самодовольно ответил Лихарев. - Жилплощадь  бронируется.
Так что запираем на все замки, сдаем на  охрану,  а  через  годик  въезжаем,
будто и не выезжали.
   - А что ж не сдаете? - с замирающим сердцем спросил Павел.
   - Мы думали, но страшновато как-то. Еще что за жилец  попадется.  Возьмет
да вместо оплаты всю мебель вывезет, или по междугородному  наболтает  тысяч
на пять, или притон устроит, а нам разбирайся потом. Случаев таких много.
   - Слушай, понимаешь, тут вот какое  дело...  -  Конечно,  Павел  не  стал
рассказывать Лихареву правды, а сочинил что-то про капремонт, про совершенно
антисанитарный маневренный фонд, в который им предлагают въехать с маленьким
ребенком, а с отцом у них крупная размолвка, и обращаться к нему  ужасно  не
хочется.
   - Это я могу понять, - сказал Лихарев. - Эти старики совсем оборзели.  Ни
с того ни с сего начинают считать, что все вокруг  им  обязаны.  Продыху  не
дают... А вы вот что - поживите-ка это время у нас, до  нашего  возвращения,
естественно. За квартирой присмотрите, цветы там поливать надо.
   - Только мы много платить не сможем, - предупредил Павел.
   - Какое там много? Квартплата, свет, газ. А уж если вы к  нашему  приезду
ремонтик небольшой сообразите, так мы ж вам еще благодарны будем...
   Вот так. Павлу даже не пришлось просить.  В  течение  почти  года  в  его
распоряжении оказалась прекрасная, самую  чуточку  запущенная  двухкомнатная
квартира на Лесном  проспекте.  В  такие  моменты  Павла  покидал  весь  его
благоприобретенный атеизм.
   - Спасибо тебе. Господи, - шептал он, спускаясь  из  квартиры  Лихаревых,
куда Владька затащил его в тот же день.
   Решение нырнуть в Москву было импульсивным  и  диктовалось  до  боли  под
ребрами нежеланием видеть плачущий Ленинград. Не хотелось уходить  с  орбиты
этих чудиков,  которых  встретила  в  Новом  свете.  Подобно  ей,  они  жили
адреналиновым голодом, изобретали  велосипеды,  спотыкались,  но  ничуть  по
этому поводу не комплексовали... Желая приоткрыть кулисы увиденного  театра,
Таня спросила аспирантку Веру:
   - Тебе-то зачем все эти копания в архивах?
   - Так интересно ведь, - она изумилась и рассмеялась. - Все просто,  Таня.
Спасибо партии родной за трехгодичный выходной. А это, как понимаешь, еще та
школа.
   Именно Вера и сблатовала на заход в Москву.
   - Поехали, посмотришь, что за цвет нации  учится  в  первопрестольной,  а
заодно и общагу, где этот цвет произрастает.
   Поезд уже подкатывал  к  суетливому  пригороду.  Мимо  пробегали  машины,
мелькали озабоченные лица. Голоса  в  купе  сделались  тише,  не  дребезжала
гитара, не слышно раскатов дружного хохота.
   - А почему колеса у поезда  стучат?  -  Алешка  делал  последние  попытки
растормошить компанию.
   На него лениво взглянули, сразу отвернувшись к окну.
   - Площадь круга какая? - бередил он Ляльку.
   - Пи эр квадрат...
   Но шутка не удалась, так как уныло раскрыл ее Женька:
   - И дураку ясно, что этот квадрат и стучит.  Алешка  заткнулся  обиженно,
потом промямлил, непонятно кому в отместку:
   - Терпеть не могу эту большую деревню.
   - Москва, объевшись финскими сырами, - речитативом  в  такт  стуку  колес
начала читать стихи Лялька, - мадьярской ветчиной и яйцами датчан, глядит на
русских иностранными глазами тбилисских и бобруйских парижан.
   - И все-таки, - тряхнула  выгоревшими  волосами  Вера,  -  Москва!  Какой
огромный странноприимный дом. Всяк на Руси бездомный, мы все к тебе придем.
   Оформлять Танины  документы  в  общежитии  не  пришлось.  Переговорив  за
стойкой с администрацией, Вера увела ее к себе в  комнату,  где  жила  одна,
точнее, с мертвячкой, то бишь с прописанной "мертвой душой".  Она  отдала  в
пользование свой пропуск, объяснив некоторые премудрости  обходных  маневров
мимо консьержек. Несмотря  на  обшарпанные  стены  и  скрипучий  паркет,  ее
комната показалась Тане уютной.  Вера  с  момента  приезда  здесь  почти  не
ночевала, только иногда тревожа Таню под утро. Вопросов  Таня,  естественно,
не задавала... Новая подруга сразу предостерегла:
   - На меня не оглядывайся. Будь как дома и не суди строго.
   - Да уж неси свою соломинку, мне и своего бревна хватит, -  успокоила  ее
Таня.
   Вера была женщиной общительной, и, судя по всему, здесь к ней  относились
с большим уважением. Без конца кто-то забегал,  просто  так  или  со  своими
нуждами.  В  отсутствие  хозяйки   общались   с   Таней.   Знакомства   были
небезынтересными  и  лепились  сами  собой.  На  кухне,  в  коридоре,  около
междугородного автомата, в лифте. Две высотки на улице Островитянова  гудели
как улей, до утра  был  слышен  многоязычный  гомон.  Тасовались  по  этажам
интересы всех мастей: от благородных пиковых до казенных треф.
   Да и споры здесь не были только  научными.  На  почве  быта  доходило  до
национальной вражды.  Однажды  пришлось  наблюдать  ссору  на  кухне  вокруг
казенного чайника. Узбечка Маруфа тянула чайник на себя с воплем:
   - Это моя чайник!
   - Нет, моя! - отстаивал справедливость кубинец Эйван.
   Испытывая некоторую неловкость перед иностранцем, Таня вмешалась:
   - Маруфа, не "моя", а "мой".
   Маруфа неожиданно стала перед ней извиняться:
   - Я не знала, что это твой.
   Голова от всего этого шла кругом. Из Пущина прикатил  Алешка  с  грузином
Цотне. Последний оглоушил Таню красивой  историей  какого-то  нового  вируса
шестиконечной формы.  Рассказывал  об  этой  экзотике  с  красивым  странным
названием AIDS - будто песню пел. И показывал его  торжественную  поступь  в
истории человечества. Потом ребята, подхватив девушек, повезли  их  и  "чачу
при  свечах"  в  высотку  эмгэушки.  Вход  туда  оказазался  по   пропускам,
выписывать которые следовало загодя, но у молодцев была своя  практика.  Они
оставили девушек дожидаться у одного из четырех контролируемы входов,  вошли
внутрь с другого и уже через решетку передали спустя минут десять  временные
пропуска с несклоняемыми фамилиями Кобзарь и Мозель.
   - Между прочим, - с некоторой долей гордости проинформировала Вера,  -  в
мире всего три универа вход куда контролируется  охраной:  Сантьяго-де-Чили,
Сеул в Корее и родной МГУ. Но, как видишь, напрасно.
   Мужчины угощали мясом. Его название для ушей ленинградки Тани  показалось
новым -  духовое.  И  несмотря  на  это,  съедено  было  куда  быстрее,  чем
приготовлено. Скоро было выпито все спиртное. А вечер только начинался.
   - Непорадок, - решил голубоглазый красавец-грузин, и, весело  насвистывая
мотивчик из "Травиаты", побежал транжирить последние аспирантские  гроши,  в
чем никогда бы не признался. Но разве жалко?
   Вера зашипела на Алешку, и тот  кинулся  следом.  Тихий  хозяин  комнаты,
улыбчивый Теймураз, не знал, как развлечь милых  дам.  Вера  воспользовалась
мом