ть? - Антон крепко обнимал ее, заглядывая через голову в кастрюльку, предвкушая, судя по вкусным запахам, замечательное яство. - Впрочем, ты права: я еще не научился делать рыбу-фиш...
     - А вот это тебе зачем знать? Приведи жену, пусть она и учится...
     Об этом Антон даже и не задумывался. Перипетии семейной жизни рисовались ему обязательными сценами супружеских перебранок с битьем посуды. Может, именно потому он так решительно перечеркнул свой роман с Людмилой. Ее он не видел почти год, старался и не вспоминать. В буфет не заглядывал. Все, кто догадывался о его прошлой связи с ней, сами собой выпали из поля зрения. Один уволился, кто то перевелся в другой цех. Иваныча видел лишь изредка, да и то когда тот стрелял у Антона до получки, а так - обходил его стороной. Теперь Антон сам стал бригадиром звена. Хлопот хватало и с мастерами, и их учениками. Иногда позволял себе расслабиться. Тогда и случались у Антона бурные романы с девчонками из институтского общежития. Но захватывали такие романы от силы на неделю, а вскоре ему становилось до оскомины скучно. Все сводилось к брачным играм, заведенным по одинаковому ритуалу.
     Однообразие кокетства, застолья, даже одни и те же песни, что пелись все одинаково дурными голосами, будто все их достоинство заключалось в том, что за версту слыхать. То же сквозило и в отношении женщин к нему. Почему то каждая норовила выставить его "своим" перед всеми, пройтись с ним напоказ. Антон всякий раз надеялся, что сумеет привнести в эти игры какую-то изюминку, сделать их увлекательными и интересными, но чаще уже через час знакомства ощущал себя фигурой исключительно декоративно-прикладной.
     Однажды после танцев он провожал двух девушек. Спроси его завтра, так не вспомнил бы, как зовут обеих. По дороге девушки рассорились, неожиданно одна накинулась на другую, предположив, что та несправедливо заняла в сердце Антона больше места.
     - Я любила - ты отбила, так люби облюбочки! - и вцепилась на глазах Антона в подружкину прическу.
     Скавронский оторопел, не понимая, что делать и как дать понять, что подобные "огрызки счастья" его мало прельщают. Чем дальше, тем меньше ему хоте лось окунаться в любовный омут, скрывающий суетные интриги и дрязги. Все это сильно смахивало на мышиную возню, и он подавлял в себе желание и стремление найти ту, в которой проглядывали бы черты сходства с матерью. Но довольно было уловить хотя бы ноту родного голоса или заметить отдаленное внешнее сходство, как Антон входил в раж, проявляя в ухаживании чудеса куртуазности. Вскоре о нем поползла молва как о неисправимом сердцееде, что, разумеется, еще больше притягивало к нему внимание слабого пола.
     Лучшим способом скрыться от навязчивого внимания, как присоветовала Ревекка Соломоновна, - стать домоседом и заняться самообразованием. Антон все чаще стал прибегать к этому простому, но действенному методу. Открыл для себя Новосибирский оперный. Балетная труппа потрясла его. Феерически воз душные танцовщицы из кордебалета казались ему эльфами. Он тратил время и деньги на поиски цветов, не пропуская ни единой премьеры.
     Дома он перечитывал техническую литературу. Иногда накатывало романтическое настроение, и Антон упивался поэзией. Со временем он почувствовал, как крепнет в нем жизненная сила, временами он казался сам себе неуязвимым от житейских невзгод и дрязг.
     И все же совершенной защиты не существует. Это Антон понял в один их тихих весенних вечеров.
     Скавронский сидел с соседской Наташкой над уроками.
     - Антон, извини... - тронула его за плечо Ревекка Соломоновна, склонившись к самому уху. - Там тебя спрашивают.
     - Кто? - Это было неожиданно, так как к себе Антон никого и никогда не приглашал.
     - Не представилась. - Старуха покачала головой, выражая больше озабоченность, чем недовольство.
     Скавронский встал, но вернулся к столу, чтобы занять на время его отсутствия девочку.
     - Ты пока переведи до конца, - он указал строки в томике Гейне:
     - потом сравни со стихотворением Лермонтова. К моему возвращению ты должна найти коренные отличия в текстах.
     Во дворе, присев на бревно у поленницы, ждала Людмила.
     - Здравствуй, Тоша. Не ждал?
     - Зачем ты здесь? Я ведь просил не приходить сюда.
     - Уезжаю я скоро. Под Прокопьевск. Вот, пришла попрощаться.
     - У тебя все нормально?
     Антон полез за папиросами. Долго не мог прикурить. Рука была нетвердой, огонек на ветру гас. Люська отвернулась.
     - Все, да не все. То ли че ли не слыхал? Катьку-то, сменщицу мою, забрали аж на следующий день. Ты как нас с Лехой "примирил", - она криво усмехнулась, - ее и замели. Под растрату подпала. Ну, а мы - мы че ж? Дом, вон, в деревне купили. Сам то меня не бьет, не подумай чего. Поедом не жрет, как прежде. Не пьет он, Антон. Боится, че ли?
     Как супротив мне че гавкнет, так задыхивается...
     Люськины вести оглоушили его. Он стоял как истукан, не чуя, что озяб, только широкие штанины модного покроя надувались на ветру.
     Промелькнувшее подо зрение, что Катерина и была той самой, что нашептала Лехе про них, застыло тягостной виной перед ней. Он не хотел ей неприятностей. Его руки под коротким рукавом "бобочки" подернулись гусиной кожей.
     - Вижу, у тебя опять глаза мутные, ненормальные, как тогда. - Людмила неожиданно приникла к нему, обхватила шею руками и, совсем по-щенячьи прискуливая, заблажила:
     - Наколдуй, Тоша, чтоб ребеночка мне зачать. А то, хочешь, без волшбы напоследок сделай! Я ведь люблю тебя, век благодарная буду... И ниче от тебя боле не надо... - Она внезапно стала сползать к ногам Антона. - Оставь памятку по себе.
     Чтобы глазки твои, руки твои...
     Хватаясь за его брючины, она целовала его, Антон барахтался, вырывался из этих объятий, разжимал цепкую хватку на своем запястье.
     Чтобы не потерять равновесия и не упасть тут же, он отшвырнул ее от себя. Людмила упала на проталину, распласталась и громко завыла, как скаженная.
     Скрюченные пальцы скребли талую землю. Антон застонал, отвернулся. И в этот момент увидел в своем окне распахнутые глаза Наташки, с ужасом взирающую на всю эту сцену. Поймав его взгляд, она резко уткнулась в книжку, обхватив голову руками.
     - Встань, Люся, прошу тебя, встань. Что же ты с собою делаешь?
     Люська перехватила его искоса брошенный на окно взгляд. Медленно поднялась, приговаривая злым шепотом:
     - Ах, вон он че... То ли че ли у тебя уже новая подстилушка?
     Глядь-ка, совсем новенькая, прямо-таки от сиськи отлученная. Ну че попало!
     - Что ты городишь?
     - Мне че теперь городить-то? Только и она пусть, как я, проклятая будет. - Люська швырнула в окно ком земли. - Тогда поймешь, зачем к тебе приходила.
     Она смачно плюнула ему под ноги и пошла со двора, чуть покачиваясь, хватаясь руками за штакетины забора. Ни разу так и не обернулась. Догонять, извиняться неизвестно за что? Он провел ладонью по лицу, как если бы и оно было оплевано, тяжело вздохнул. Сам виноват...
     Как только Людмила скрылась в переулке, Антон подошел к водопроводной колонке, засунул голову под струю ледяной воды. Но дурной осадок от встречи все же остался. С потерянным видом он вошел в дом.
     - Ты что такой мокрый? - всплеснула руками Ревекка Соломоновна и тут же съязвила:
     - Я и не заметила, что дамочка с собой ушат прихватила. Иди утрись.
     Сама она проскользнула в сени. Антон услышал, как за спиной скрипнули петли входных дверей. Он внимательно смотрел на Наталью. Что она видела?
     При всех обстоятельствах, вряд ли девочка поделилась бы своими впечатлениями с ним. Она была и без того стеснительной, что нередко затрудняло их занятия. Жила с матерью и сводной сестрой в доме Ландманов еще со времен эвакуации. Отец, морской пехотинец, погиб в Кронштадте, чуть ли не в первые дни защиты Ленинграда. Родившуюся дочь так и не увидел. Наталья знала о нем по рассказам, давно превратившимся в легенду. Замотанная работой и детьми, мать личной жизни так и не устроила. Старшая сестра воспринимала младшую с ревнивым чувством постоянного соперничества.
     Ни одной из них Антон предпочтения не отдавал, обеих по случаю баловал, возился, придумывая всяческие игры, шарады, когда девчонок оставляли на него. Наталья, пока была помладше, росла сорванцом. Куда с большим удовольствием училась свистеть по-разбойничьи в четыре пальца да кидать в нарисованную на двери мишень столовые ножи Ревекки Соломоновны. Антон был для нее непререкаемым авторитетом. Старшая Лиза посмеивалась над сестрой, подначивала, наверное, потому Скавронскому иногда казалось, что Наташка немного побаивается его.
     После того как она буквально на глазах вытянулась, в ней появилась смешная застенчивость, будто она испытывала неловкость от своих выпирающих коленок на длинных ногах и худых ручонок, непослушных, не подчиняющихся ей. Она без конца что-нибудь плела, не зная, куда их девать. Кисти китайской скатерти, сохранившейся у Ревекки, наверное, со времен потопа, постоянно заплетались в косички.
     Но сейчас ее прозрачные руки были сжаты в кулачки.
     - Ну что? - Антон устало опустился на табурет рядом с нею. - Перевела?
     - Ни строчки... - неожиданно призналась Наташка. - Я не туда смотрела.
     На щеке появилась забавная ямочка улыбки. Не покривила душой...
     Антону стало приятно и светло. В этот момент он больше всего хотел спрятать маленькую Наташку, укрыть, чтобы не коснулась ее уличная грязь, чтобы слова Людмилы не задели ее детской чистоты.
     - А слышала что-нибудь?
     - Не-а. - Она быстро замотала русыми косами из стороны в сторону, Антон успокоился, хотя лукавинка в ее глазах и улыбке проскользнула.
     Сосредоточиться на уроке он уже не мог, до и по всему было видно, что Наталью не соберешь, не сконцентрируешь внимание на занятиях.
     Антон шутливо нахмурился и, как проделывал когда-то с ним дед Александр, раскачал Наташку вместе со стулом, ревя нараспев грозным басом:

     В душных тавернах Тарсуса,
     Разбив ледяные на сердце торосы,
     Пьют виски за синее море
     Хмельные от штормов матросы
     Пьют джин, запивая мадерой,
     Сорвав все концы от причалов,
     Чтоб так же на суше не в меру,
     Как в море, волна их качала.
     С матросами сидя у стойки,
     Мы пьем за бескрайние дали,
     Чтоб горя не знали красивые польки,
     Чтоб мы, белорусы, не знали печали.
     Трезвее синеющей льдины
     Нам бармен подносит стаканы.
     - А что тебя, парень из Гдыни,
     Загнало в далекие жаркие страны?
     - А что тебя, друг из Полесья
     Загнало в глухие пустыни?
     - Чужая тоска в поднебесье,
     И зов в облаках журавлиный...
     Над Андами кондором взмыть бы,
     Промчаться над джунглей грозою,
     Но где б ни витать и ни быть бы,
     Чтоб выпасть у дома росою.

     Девочка затаила дыхание. Широкие глаза смотрели мимо Антона, далеко, в пространство за окном, она размечталась, странствуя где-то в сумерках. Вдруг, заметив на себе его изучающий взгляд, встрепенулась как испуганная птица, смутилась, зарделась румянцем, покраснев до мочек ушей.
     - Вот бы - в жаркие страны... - как оправдываясь, сказала она.
     От этих слов на Антона навалилась такая тоска, что захотелось напиться, ничего не помнить, не думать о потерянном доме. Чуткая Ревекка Соломоновна заметила его изменившееся настроение и, проводив после ужина девочку в свою половину дома, ненадолго задержалась, зацепившись языком с ее матерью. Вернулась она с бутылкой вишневки.
     - Что-то я как простуженная сегодня. Давай-ка приложимся. Уважь старуху.
     Она еще посуетилась, накрывая нехитрую снедь. Нагрела вино до закипания, бухнула туда сушеных ранеток и чего уж там еще, Антон не видел, однако получился знатный глинтвейн.
     После первого же стакана вдохновенность Антона резко увяла.
     Скавронский рухнул на свой узенький диванчик и забылся в сладкой дреме. Вроде Ревекка еще долго не спала, жгла масленку в своем закутке, что-то шептала, мерно раскачиваясь взад вперед.
     "Поминает мужа", - подумал было Антон, но видения захлестнули его, комната растворилась, открылся проход в стене, за которым - каменные столбы древнего святилища, низкие пещерные своды. Блики пламени - откуда оно исходит? Антон не может, как ни старается, повернуться, - лижут непонятные письмена на стене. "Может, это одна из комнат в Радзивильском подземелье?" - спрашивает он сам себя, но места не узнает, а только видит, что из глубокой ниши за колонной поднимается тень, огонь высвечивает приближающийся образ. Он узнает деда Александра, и тут же приходит удивление: тень одна, но дед - не один. Рядом с ним кто то есть, едва видимый в призрачном сиянии. Антон изо всех сил старается проснуться, чтоб увидеть, силится открыть глаза шире. Пространство вибрирует, и плавают в нем туманные силуэты:
     Александра с рассыпавшимися по плечам прядями длинных волос и мальчика - подростка. Озерная глубина их лучащихся глаз притягивает, в них хочется потеряться, утонуть. Антона охватывает восторг, накатывает безмерная сила. Только дед вдруг хохочет: "А жена где твоя?" Антон недоуменно оглядывается по сторонам. Ему и самому бы знать. А дед улыбается, мол, глупый, не понимаешь, потому что не пришло еще твое время удивляться. Все это беззвучно, словно изнутри.
     - Да кто же она? - вскрикивает он во сне.
     Вскинулась даже Ревекка Соломоновна:
     - Ну что ты, тише, детка, рано еще.
     Видение тает; на грани реальности и сна, краем сознания Антон замечает что то в руке деда: переливающимися огнями искрятся два камня. Свечение их меняется в спектре цветов, становится то нежно-голубым, то отдает зеленью, то розовеет до лиловости. От камней бьет двойными лучами, они пересекаются в отражении на стене, открывают пространство так, что пещера уплывает вместе с высеченными письменами.
     Все медленно тает, а вместе с тем исчезает видение, растворяясь в лунной радуге. Она расползлась по всему небу от края до края, а в центре - яркая полная луна изливает в окна свои колдовские чары. Антон просыпается. И памяти остается как врезанная одна только фраза: "Сон твой и видения твои на ложе твоем".
     Скавронский подскочил, включил настольную лампу, начал шарить по кровати. Но ничего, кроме томика Лермонтова, у изголовья так и не обнаружил. Заложенная перед уроком с Наташкой страничка "Из Гейне":
     "На севере диком стоит одиноко..." никаких мыслей в связи со сновидением Антону не навеяла.
     - Да спи ты... - заворочалась за перегородкой Ревекка. - Всему свое время и место.
     Утром его бригада должна была ехать на участок дороги. Предстояли нешуточные ремонтные работы, а Антон так и не смог выспаться. Он редко видел сны, да и те - черно-белые, но увиденное сегодня произвело на него впечатление реальности, несмотря на абсолютную несхожесть с нею.
     Напротив, день начал складываться таким образом, что Антон усомнился:
     "А реально ли все происходящее?"
     В вагонной мастерской, куда он зашел по дороге, на него вылетел комсорг отделения дороги Тишуткин.
     - Скавронский! Тебя-то я ищу.
     - А почему здесь?
     Лысоватый юноша неопределенного возраста нахмурился, сделав попытку вникнуть в вопрос, но у него явно было на это мало времени. Он развернулся на пижонских микропорках, как на оси, махнул АН тону рукой, мол, догоняй.
     Удивленный Антон кинулся следом.
     - В двенадцать - партком. Не опаздывай, - сказал комсорг вкрадчиво, отчего у Антона зашевелились волосы на загривке.
     - Да при чем... Да я...
     По обычаю, все обязанности Антона по комсомольской линии сводились к руководству коллективом самодеятельности. За исключением хора, он участвовал практически во всех праздничных номерах.
     Черноволосый, с крыльями смоляных бровей, Антон с удовольствием джигитовал в кругу лезгинки. Гвоздем программы была "пирамида" атлетов. Этюд демонстрировался перед самым занавесом, рассыпаясь в новые фигуры, Антон лихо крутил сальто, останавливаясь в последнюю секунду перед самой оркестровой ямой. Тишуткин сидел в первом ряду, вытянувшись, облегченно вздыхал, а потом жидко хлопал, оглядывал зал, привставая, поднимал голову к ложам...
     - Да постой же! - Антон дернул крепыша комсомольца за рукав. - В чем дело? Мне с бригадой - на линию. Приказ НОДа.
     - Никаких командировок. Не забывай, что ты восстановлен в комсомоле, но твой испытательный срок еще не вышел. - Говорил Тишуткин тихо, однако у Антона звенело в ушах. - Бригадиры обязаны присутствовать на парткоме. Приказ Кидимова.
     Белесые глаза прикрылись в щелочку, превратившись в буравчики. По взгляду Антон понял: разговор исчерпан.
     На вступительной части партийного заседания Скавронский изнывал от мучительной борьбы с дремотой. В президиуме же царило оживление.
     Кидимов, секретарь парторганизации, вынужден был постучать по столу, призывая к тишине в зале.
     - Товарищи. Перейдем к делу. В Таджикистане разворачивается всесоюзная комсомольская стройка, невиданная по своему масштабу.
     Каскад плотин должен обеспечить электроэнергией весь Туркестан, то есть все республики Средней Азии. Наша организация не может остаться в стороне. Есть разнарядка...
     Дальше Антон не слушал. Он видел сидящего в президиуме начальника отдела кадров. Юдин впился в него глазами, делая рукой какие то знаки.
     После собрания он сам подошел к Антону.
     - Здорово, Скавронский. Ну... Что думаешь?
     Антон пожал плечами.
     - Понимаю. Требуется время. Посоветуйся дома. Если что, я помогу.
     - Он отвернулся, поздоровавшись с кем-то, и добавил, будто не для Антона:
     - Я думаю, это шанс смыть позор.
     Скавронского как колодезной водой окатило. Да. В Таджикистан ему дорога не заказана. Вслух же он произнес:
     - Спасибо, Виктор Андреевич. Я взвешу ваше предложение.
     Широкое лицо кадровика расплылось в улыбке:
     - Не правильно понимаешь, Скавронский. Это - не предложение, а рекомендация.
     - Скавронский!
     Сквозь толпы расходящихся с собрания к нему продирался Тишуткин.
     Подойдя вплотную, он одернул на себе ковбойку, поправил воротник и значительно произнес, не повышая голоса:
     - Список комсомольцев, рекомендованных ячейкой, должен быть на моем столе завтра. Сорганизуйся, Скавронский...

И вереском поросшие холмы... (1956-1970)

(1)

     Дорога пошла на спуск в долину. Трасса змеилась между холмами вровень с проплывающими мимо облаками. На поворотах открывался город, видный как на ладони. Он уютно разместился внизу, у подножия сине-сиреневых гор, будто свернулся в комочек на дне гигантской чаши бухарского фарфора. Сквозь облачность пробился самолет, нарушая небесную тишину низким ревом моторов. Ничтожно маленький, он набирал высоту, устремляясь все выше и выше, над се дыми вершинами гор, упирающимися макушками в небо. По вектору его движения Скавронский определил район аэропорта и, отсчитывая знакомые кварталы, нашел взглядом крышу своего дома.
     В груди сладко защемило, и его захлестнула теплая волна нежности при мысли о тех, кто его там ждет. Все ею существо устремилось к встрече, опережая колеса старенького деповского "газика". Антон Адамович заметно повеселел. Дорогой он все больше молчал, был необычно хмур, видно, думал о чем-то тяжелом.
     Таким Пирата видел разве что Мирзо. Как настоящий шофер, он знал о людях так много, что иной писатель позавидует. Только он никогда бы никому не рассказал и сотой доли того, что знает.
     Кто, например скажет, почему так прозвали его шефа? А ему доподлинно известно. Он хорошо помнит, когда в пятьдесят шестом приехал молодой инженер Скавронский. Бабы из отделения дороги прохода не давали: "Кто такой? Откуда? Женат?", и только в последнюю очередь:
     "За что сидел?". Судимостью здесь никого не удивишь, Душанбе, наверное, с самого основания был ссыльным городом.
     Правда, у руководства "железки" документы Антона вызвали определенные опасения. Посидели - порядили, Антон наверное ни слова не понял, что его судьба там решается, да и отправили в Вахш на узкоколейку. Скавронс