аналов  снабжения,
забота о функционировании которых  лежала  в  ведении  майора  Че-ботаря,  и
начиналась  "местная  инициатива".  Ее-то,  эту  инициативу,  олицетворял  и
воплощал всем на радость лейтенант Рафалович. В положенный срок  он  получил
очередное звание и корочки члена  КПСС.  Дорога  была  найдена,  перспективы
вырисовывались если и не блестящие с  точки  зрения  чинов  и  званий,  зато
вполне стабильные и комфортные со всех остальных точек зрения.
   Строевые офицеры, обычно не  жалующие  интендантов  и  политруков,  скоро
зауважали Ефимыча и за  его  специфический  дар  достать  что  угодно  -  от
заграничных презервативов с усиками до отечественного, но  люто  дефицитного
лекарства для больного ребенка, - и за то, что во  всех  внеслужебных  делах
он, неожиданно для всех,  оказался  на  высоте.  Лучший  преферансист  всего
Североморска, в дружеских попойках способный уложить под стол самых  бывалых
выпивох и не имеющий себе равных  по  части  прекрасного  пола  -  последнее
испытали на себе как вольнонаемные служащие части, так  и  представительницы
гражданского населения. Ублажив в один незабываемый веселый вечер  трех  дам
кряду, Леня молниеносно миновал то  состояние,  когда  кто-либо  из  местных
дочерей Евы мог предъявить на него особые права. Наоборот, женщины  мерились
правами на него между собой и гордились одержанными победами. Не вкусили  от
воистину библейских чресл Рафаловича только жены моряков - они были для него
строжайшим табу, и про это знали все его сослуживцы.  Можно  было  ревновать
жен к кому угодно, только не к "мышиному командиру" . Имелось у него  и  еще
одно немаловажное достоинство: будучи холостым, бережливым, имеющим неплохой
приварок от преферанса и, как подозревали, от своих деловых предприятий,  он
не  жмотился  и  всегда  был  готов  выручить  до  получки  поиздержавшегося
товарища. Он ничего не записывал и никогда не напоминал  о  долгах,  но  все
знали, что просить  у  него  взаймы,  не  рассчитавшись  с  прежним  долгом,
бесполезно. Цифры, сроки и имена он помнил железно...
   - Слушайте, вы будете чек выбивать или думать свои мысли? - услышал  Леня
исполненный боевого задора голосок. - Вы уже Барух Спиноза или пока еще Леня
Рафалович?
   В полном ошеломлении Рафалович взглянул в окошко  кассы,  возле  которого
незаметно для себя оказался. Круглое личико  с  капризными  губами,  коровьи
глаза, волосы жесткие и курчавые,  как  у  негритянки,  пикантно  вздернутый
носик - где-то он это определенно видел. Но где?  В  части,  в  городе?  При
каких обстоятельствах? Амурных дел с ней у него не было, это точно. В  таких
вопросах память его не подводила. Жена или подруга кого-то из многочисленных
знакомых? Контакт по линии гешефтов? Нет. Точно нет. Здесь он тем более  мог
положиться на свою безотказную память. Тогда  откуда  же  эта  кассирша  его
знает?..
   - И долго вы будете на меня пялиться, как старый поц  на  новую  метелку?
Выбивайте свой коньяк и не задерживаете очередь!
   Леня заплатил, получил чек и сдачу, пошел в отдел, затоварился коньяком и
шампанским, вернулся к кассе. Все это он делал  автоматически  -  мысли  его
были погружены в решение новой задачи. Во-первых, нехорошо, когда тебя знает
кто-то, кого не знаешь ты, во-вторых, нельзя допускать  провалов  в  памяти,
особенно если это связано с людьми, в-третьих... было в этой  бойкой  пухлой
особе что-то такое... родное, знакомое. Он  застыл  сбоку  от  окошечка,  не
сводя глаз с кассирши и вспоминая, вспоминая...
   Очередь,  накопившаяся  за  время  перерыва  в   работе   кассы,   быстро
рассосалась. Освободившаяся кассирша подперла щеку  ладонью  и  выразительно
посмотрела на Рафаловича.
   - Нет, он себе думает, что попал  в  Эрмитаж,  -  заметила  она,  как  бы
апеллируя к невидимой публике.
   - Стоп! - воскликнул Рафалович. - Я вспомнил. Вы учились со мной в  одной
школе, в Ленинграде. Только я был в одном классе с Ником Захаржевским, а  вы
- с его сестрой, Таней. И зовут вас Лиля... Ясновская, кажется.
   - Ясногородская, - поправила кассирша.
   Лиля Ясногородская. Когда Леня  заканчивал  школу,  она  была  нелепой  и
прыщавой толстухой с визгливым ломким голосом. Он бы никогда не запомнил ее,
если бы не еще одна встреча. Уже будучи курсантом, Леня узнал, что  в  город
на несколько дней приехал из Москвы Ник. Он отправился в  гости  к  другу  и
нежданно-негаданно оказался на дне рождения его  сестренки,  рыжей  красотки
Тани. Было весело, шумно, шампанское  лилось  рекой.  Леня  с  Ником  решили
остаться побалдеть с молодежью. Была там и Лиля, вся в  золоте  и  фирменной
джинсе. В ней начало уже проявляться нечто  женственное,  и  Леня  мимоходом
заинтересовался. Он  танцевал  с  ней,  проводил  до  дому,  даже,  кажется,
целовался в парадной. После этого они не встречались. Позже он узнал, что  у
нее в семье произошла непонятная и неприятная  история...  Будто  бы  у  них
ограбили квартиру, а потом дело обернулось таким образом, что под суд попала
мать Лили, имущество конфисковали, а сама  она,  даже  не  закончив  десятый
класс, была вынуждена уехать к родственникам на Север. И вот  теперь,  после
стольких лет...
   - Лиля, скажите, когда вы сегодня освобождаетесь? - спросил он.
   Она посмотрела на него испытующе и лукаво.
   - А что, не с кем провести холостой  вечер?  Рестораны,  танцы-шманцы,  а
потом "лягемте лучше у койку"?
   - Нет, почему же...
   - Тогда что?
   Леня смущенно молчал.
   - Я не из таких, - продолжала Лиля. - Но если вам таки  приспичило,  могу
пойти с вами хоть сейчас. Только ни  в  какой  не  в  ресторан,  а  ко  мне.
Познакомлю вас с моей тетей. Она будет очень рада. Дядю вы, кажется,  и  так
знаете.
   Леня сглотнул.
   - И кто ваш дядя?
   - Эрлих Яков Израилевич - вот кто! - с гордой скромностью сказала Лиля.
   Здрасьте! Бывают в жизни моменты...
   - Идемте, - решительно сказал он.
   - Сейчас, - сказала Лиля и крикнула в зал:
   - Лида, сядь на кассу, у тебя  в  отделе  и  так  никого!  А  если  будет
покупатель. Соня обслужит. Я ушла до завтра.
   Продавщица послушно  вышла  из-за  прилавка  и  села  за  кассу.  А  Лиля
направилась в глубь помещения, на ходу расстегивая сиреневый халат.
   - Так вы не просто кассирша? - спросил, идя за ней, Рафалович.
   Лиля остановилась и, прищурившись, посмотрела на него.
   -  Вы  себе  думаете,  что  племянница  Эрлиха  пойдет  работать  простой
кассиршей?..  Современный  директор  должен  уметь  все,   что   умеют   его
подчиненные, и подменить их, если надо. Вы согласны?
   Рафалович молча кивнул.
   - Подождите меня, - сказала Лиля, вновь двинувшись к  служебной  двери  с
надписью "Посторонним вход воспрещен". - Я переоденусь и вызову такси.
   Рафалович отошел к столику для покупателей и стал ждать,  сжимая  в  руке
бутылку шампанского...

II

   Темнело. Лизавета включила электричество, нашла на полке  очки  и,  надев
их, села за стол дочитывать Танькино письмо:
   "...А дальше все понеслось, как снежный  ком:  часа  не  проходит,  чтобы
кто-нибудь  не  пришел,  не  позвонил  (телефон   поставили,   спаренный   с
комендантским), не предложил что-нибудь - сценарий,  роль  в  телеспектакле,
выступление на концерте. Я за весну снялась в трех  эпизодах,  в  телевизоре
помаячила среди березок под стихи "По вечерам над ресторанами...", выступила
в нескольких концертах,  даже  на  День  Радио.  Еще  пластинку  записала  с
четырьмя песнями. Я тебе пришлю обязательно когда  готова  будет.  Так  что,
когда до дому добиралась, валилась на кровать без сил,  а  утром  начиналось
все снова. Устала. Еще раз извини, что долго не писала. Сама понимаешь.
   И вот среди всей этой кутерьмы является Ванька. Пьяный, но не  так  чтобы
очень. Каялся, в ногах валялся, руки целовал. Пустила  его,  конечно,  жалко
стало. Только он вечером еще надрался и ночью на меня полез. Я прогнала его.
Тогда он совсем из дому ушел, к родителям своим вернулся. Мне, если  честно,
легче без него: мужик с возу... Добро бы еще мужик был, а то комедия одна. И
есть муж, и нет его. Ни хозяин, ни добытчик, ни по ночному  делу,  разве  по
пьянке или с похмелья. Уж и забыла, когда в последний раз... А сейчас он мне
совсем не нужен, без него дел хватает.
   В институте  меня,  против  всяких  правил,  перевели  на  заочную  форму
обучения, хотя на подготовительном отделении такой у них и в заводе не было,
специально для меня сделали. Сказали так: летнюю сессию могу сдавать в любое
время, по направлениям, и  если  сдам  без  двоек,  то  буду  уже  числиться
студенткой первого курса, с индивидуальным графиком занятий. Я  отказываться
не стала, хотя на их учение времени взять  неоткуда.  У  меня  свое  учение:
Никита свел меня к театральному педагогу Коху  Борису  Львовичу.  Старенький
уже, на пенсии, но очень хороший, хотя и сердитый,  даже  матерится  иногда.
Учит меня двигаться правильно,  изображать  всякие  чувства  телом,  руками,
глазами. У него своя теория.  На  сцене,  говорит,  не  переживать  надо,  а
изображать  переживание.  Представляешь,  у  древних  греков,   оказывается,
актеров, которые плакали натуральными  слезами,  забрасывали  гнилым  луком.
Занимаюсь я с ним через день, когда днем, когда вечером. В доме  прибраться,
сготовить что-нибудь руки не доходят. Приглашаю  мать  соседа,  пенсионерку,
плачу ей немножко, зато в доме чисто, и  еда  есть.  Видишь  какая  я  стала
барыня: уже служанку завела. А что делать?
   А в июне полетела я в Киев, сниматься в кино про Пушкина. Красивый  город
Киев, только мне  его  толком  рассмотреть  не  удалось,  потому  что  сразу
начались съемки. Выезжали в Одессу, в Кишинев,  по  деревням  снимали  тоже.
Столько всего насмотрелась - в письме и не расскажешь. Когда  весной  читала
сценарий, думала, что дадут мне роль Амалии Ризнич -  была  в  Одессе  такая
красавица, жена богатого купца. Пушкин  любил  ее  без  памяти,  даже  стихи
посвятил. Только она, бедненькая,  умерла  совсем  молодая.  Пушкин  плакал,
рвался на ее могилку только не попал, потому что могилка  та  в  Италии.  Но
роль мне вышла другая. Играю я Каролину Собаньскую.  Пушкин  ее  тоже  очень
любил и долго - даже накануне свадьбы,  уже  через  восемь  лет,  письма  ей
писал, о свидании просил. А  она,  эта  гадина,  не  любила  его,  а  только
забавлялась с ним, глядя, как он мучается,  сама  же  любилась  с  генералом
Виттом, мерзавцем, который на Пушкина и на декабристов доносы писал.  А  она
ему помогала, передавала все, что вызнала. Красивая была, зараза,  и  дожила
до девяноста лет. Как все-таки жизнь не правильно  устроена!  Почему  всякой
дряни много лет отпущено, а хорошим людям сплошь и рядом так мало? Вот бы ее
годы да Пушкину отдать!
   Люди вокруг хорошие, только смешные немного. Режиссер  Платон  Опанасович
добрый, на съемках не ругается, как другие, все больше спит,  только  иногда
проснется и скажет: "Аристократычней, товарищи, аристократычней трэба!"  Это
у нас в поговорку вошло. Вместо "Здравствуй" иной раз  говорим  друг  другу:
"Аристократычней трэба!" Пушкина у нас играет Мишенька, хороший, воспитанный
мальчик, очень вежливый и прямо красавчик с картинки, только глупый очень  и
фамилия смешная - Задохлик. Работает он в  театре  пантомимы,  заикается,  и
озвучивать его будет другой актер. И Амалию - Машу Гарбузенко -  тоже.  Она,
правда, не заикается, тараторит  по  триста  слов  в  минуту,  но  по-русски
говорит плохо. Но главным у нас - пан  Ястржембский,  Ярослав  Олегович.  Он
того самого генерала Витта играет, и у нас с ним много общих  сцен.  Вначале
он мне очень не понравился - лицо надменное, грубые складки  возле  рта.  Но
оказался человек мечтательный и актер  великолепный.  Главное,  очень  любит
свое дело, сутками готов репетировать, показывать,  подсказывать.  Он  и  на
съемках распоряжается, когда что-то не так идет, меняет все по ходу дела,  и
режиссер его слушается.  Если  бы  не  Ярослав  Олегович,  то  и  фильм  бы,
наверное,  не  получился.  Из  прежних  знакомых  снимается  только   Сережа
Белозеров. Он играет Муравьева, будущего декабриста, и у него роман с  Машей
Гарбузенко. Вся группа только об этом и говорит.
   Съемки почти  закончены.  Осталось  несколько  сцен  на  натуре  и  потом
поработать в тон-ателье. Но зарядили дожди, а монтажные кольца - это кусочки
фильма - еще не готовы, так что у меня  получился  выходной.  Сижу  в  своем
шикарном номере окнами на парк имени  Максима  Рыльского  -  поэта,  который
перевел на украинский "Евгения Онегина", - отдыхаю и лопаю яблоки.  Я  здесь
на борщах и пирогах немного растолстела и решила сегодня  разгрузиться.  Сил
нет, как  жрать  хочется!  Отвлекаюсь,  как  могу,  видно  поэтому,  дорогая
Лизавета, письмо выходит таким длинным. Как закончу, думала за другое сесть,
да получается, что писать некому. В старом  общежитии  из  моих  девок  одна
Нинка осталась, она писем не любит, Игорь с  Ларисой  на  даче,  поклонникам
отвечать - представляешь,  пишут!  -  так  я  все  их  письма  в  Ленинграде
оставила... А Никите и писать не  надо:  он  звонит  каждый  день,  о  делах
справляется, жалеет, что вырваться сюда не может.
   Ну, вот вроде бы и все. Пиши мне на ленинградский адрес, он у тебя  есть.
Кланяйся Дарье Ивановне, бабе Сане, деду Грише, бабе  Кате  с  дедом  Васей,
Тоньке, Егоркину, Таисии и всем остальным, кто меня помнит. К бабушке Симе и
Петеньке сходи, поклонись от меня. Бог даст, увидимся скоро, хотя когда - не
представляю, все на год вперед расписано. Может, приедешь? Напиши.
   Целую. Сестра твоя Татьяна".
   Дочитав письмо, Лизавета отложила очки и всплакнула немного,  хотя  и  не
было в письме ничего печального. Разве что с Ванькой... да и то сказать,  на
что он сдался ей такой, пьяница, слюнтяй. У сестры теперь другая  планида...
Эх, Танька, высоко занесла тебя судьба! Как бы  не  брякнула  теперь  оземь.
Больно будет.
   Лизавета утерла слезы, встала, перекрестилась, спрятала сестрино письмо в
заветную шкатулочку и пошла вынимать из печи варево для скотинки.

III

   Павел ушел, как и следовало  ожидать,  оставив  все  свои  пожитки.  Пока
заначки искусственной наркоты  не  закончились,  Таня  предавалась  странным
разрушительным оргиям, сжигая первый попавшийся след пребывания Павла в этом
доме. На вонь  паленого  тряпья  прибежала  перепуганная  соседка.  Таня  ее
высмеяла и предложила как-нибудь не постирать, а прокалить на конфорке носки
своего мужа. Соседка решила, что Таня  тронулась  умом,  правда,  в  милицию
звонить не стала из чувства женской солидарности, хоть и недовольно, но  все
же здоровалась в  подъезде  с  подозрительными  личностями,  зачастившими  в
квартиру напротив. Девки явно с улицы, мужики - пьянь, рвань, а то и  вообще
южане. Понесло, видать, рыжую прорву во все тяжкие. Ну, а  Тане  и  дела  не
было до досужих сплетен, начихать с Адмиралтейского шпиля. Дни  пробегали  в
пьяном угаре: сон и явь кривлялись  в  наркотическом  пространстве,  большое
стало до смешного маленьким, то, чего раньше не замечала, задвигалось, ожило
в  колоссальной  значимости.  Каким-то  совершенно  новым   показался   Курт
Воннегут. Да что там "Колыбель для  кошки",  занудный  Мелвилл  читался  как
"Апассионата".
   Анджелка с  Якубом  практически  переселились  к  Тане  -  для  всеобщего
удобства. В поисках развлечений высвистывались старые знакомые, среди  новых
мелькали забавные забулдыги, снятые прямо у  винной  лавки.  Якуб  полностью
взял на себя заботы о продуктах.  Подсуетился  и  к  прочим  радостям  бытия
приобрел видак. Одна и та же кассета проигрывалась многократно, если фильмов
было несколько, их просматривали залпом за  один  присест,  так  что  сюжеты
наслаивались один на другой:  Брюс  Ли  колотил  Шварценеггера,  Чак  Норрис
одиноким волком отстаивал Гонконг от диверсий Рокки-1  и  Рокки-2.  Все  эти
боевики до чертиков заморочили мозги, не говоря  про  ужастики  с  бродячими
трупами, после которых Анджелка кидалась с вилкой на Якуба:
   - Жареные мозги!
   Время летело, Таня выпала из его потока и почти не заметила, как на смену
осени пришла зима, в срок сменилась весною, а там и лето подошло.
   Анджелка теперь на заработки почти не выходила, у Тани же и в  мыслях  не
было устроиться куда-нибудь на работу. А зачем? Якуб зарабатывал прилично, а
по временам, когда на подруг находил стих заняться чем-нибудь полезным,  они
извлекали аптекарские весы и помогали Якубу фасовать  дурь  на  розничные  и
мелкооптовые дозы, для пущего приработка слегка разбодяживая  ее  то  зубным
порошком, то кофе растворимым -  в  зависимости  от  цвета  и  консистенции.
Кроили  полиэтилен,  заваривали  товарные  порцайки  в   пакетики.   Словом,
трудились.  Кроме  того,  Таня  потихонечку  распродавала   всякие   дорогие
безделушки - наследство прежнего владельца. За одно только пасхальное  яичко
работы Фаберже Гамлет Колхозович, Якубовский бригадир, не торгуясь,  выложил
двадцать тысяч. Часть этих денег Таня по совету фарцовщика Толяна обратила в
доллары, которые купила у того же Толяна. Для их хранения Якуб оборудовал  в
одном из шкафов хитрый тайничок, в котором нашли себе место и другие заначки
длительного пользования - как денежные, так и "натуральные".
   Павел  не  звонил  и  не  появлялся.  Изредка   наведывалась   Ад   очка,
прибиралась, перемывала посуду - и уходила, не сказав ни слова упрека,  лишь
глядя на Таню печальными глазами. К ее визитам быстро привыкли.
   Во время одной из  вылазок  за  пополнением  спиртного  Анджелка  пихнула
локтем Таню, указывая на привалившуюся к прилавку обрюзгшую фигуру. С трудом
Таня узнала друга и соратника Павла, братниного "мушкетера" Ванечку  Ларина.
Она вспомнила его взгляд на свадьбе, сжалась внутренне, подтянулась, вскинув
голову. "Этого-то - Легко!" - непонятно зачем произнесла она про себя.  Иван
обернулся,  чувствуя  спиной  ее  пристальный  взгляд.  Обомлел,  беспомощно
озираясь кругом.
   - Здравствуй, Ваня. Не узнал?
   - Не... Ну как?.. Это я... Неожиданно, в  общем  -  наконец  выдавил  он,
краснея до кончиков ушей.
   - А я было подумала, что так одрушляла за последнее время.
   - Как можно! - искренне возмутился он и восхищенно, с придыханием сказал:
   - Таких, как ты, не бывает то есть такие  никогда  не  дурнеют,  то  есть
красота - картины писать, пылинки сдувать.
   - Так что ж тебе мешает, писатель? - ухмыльнулась Таня.
   Ванечка пьяненько расплакался.
   Сконфуженного и размягченного, как хлебный  мякиш  его  притащили  домой.
Якуб  поначалу  встретил  радушно,  но  скоро  Иван  стал  его   раздражать.
Несостоявшийся литературный гений зачастил в Танин дом, слишком много  и  не
по делу болтал, ходил  за  Таней  хвостом,  выполняя  все  ее  капризы,  как
преданная собака.
   - Тьфу, - отплевывался Якуб. - Не мужик он, что ли?
   Покуда Иван еще лыко вязал, Таня направляла его говорливость в нужное  ей
русло, попутно задавая вопросы о прошлом,  о  его  друзьях  и  близких.  Его
творческие поиски ничуть ее не интересовали, а о жене  он  и  не  вспоминал.
Пару раз хмель пробудил  в  нем  редкую  злость,  и  он  вдруг  обрушился  с
обличениями и критикой в адрес партии и правительства. Досталось и Черновым.
Одобрительно отозвался только о Елке, которая вроде  бы  поправилась,  вышла
.замуж и уехала с мужем работать за  границу.  Про  Леньку  Рафаловича  знал
только, что тот служит где-то на Севере,  на  военном  корабле.  Про  Никиту
говорил хоть и неохотно, но обстоятельно. Не вдаваясь, зачем  ей  это  надо,
Таня хотела узнать обо всех побольше. Спинным мозгом чувствовала, что Никита
появился где-то на  горизонте,  встряв  в  Ванечкину  жизнь.  Из  разговоров
выудила она догадку, что неровно ее братец дышит к Ванюшинои жене. Если  так
- Иван здесь как  нельзя  кстати.  Тогда  следует  ждать  гостей,  а  именно
Никиту... В особую стопочку складывалась  сага  о  Черновых.  Хитросплетения
этой семьи Ванечка знал