ацаем,  только  когда
все уже упьются, чтобы не дай Бог не пришили идеологическую диверсию. Потому
что с одной стороны есть установка начальства, а с другой - пьяная  публика,
которой подавай или иностранный хит, или "Папа, подари мне  куклу!".  А  вот
про куклу или про дяди Ванины вишни мы петь не станем под  страхом  смертной
казни, равно как и комсомольскую попсу... Короче, нужен  нормальный  русский
репертуар - номеров  шесть-восемь,  чтобы  и  не  позорно  было,  и  публике
нравилось - или нас из стекляшки под жопу каблуком!
   - Ну и что? В заправдашние дворники пойдете, - сказал Пятаков.
   - А ты сам-то что в дворники не идешь?
   - Я? Я философ...
   - И Светка тебя всегда накормит, - закончил за него Шапиро. - А вот  нам,
представь себе, самим надо жен кормить,  а  кое-кому  еще  и  детей.  Вон  у
Биг-Бена трое... И еще, понимаешь, мы играть хотим! Тебе-то  хорошо  -  взял
бумажку, ручку, сел, задумался. А нам инструменты  нужны,  аппаратура!  Вон,
Клэптону надо "галошу" ставить, квакер, другие примочки. Да и мне давно пора
выкинуть к свиньям  собачьим  свою  ионику  паршивую  и  завести  что-нибудь
приличное, скажем, "ямаху"... А тут отовсюду обломы!
   - Варламчик, зря  ты  переживаешь,  по-моему,  -  робко  вмешалась  в  их
разговор Света. Спорщики скептически переглянулись.
   - Вы играйте Танины песни - они хорошие, душевные.  Шапиро  посмотрел  на
нее, как на больную.
   - Это, что ли, я буду петь про хризантемы и воротник  малиновый?  Скажешь
тоже!
   - А зачем тебе петь? Вы Таню попросите.
   Все посмотрели на Таню.
   - Ну, не знаю, - с сомнением проговорил Варлам. - Уж больно у  нас  стиль
разный. Да она и не согласится...
   - А. может, и соглашусь, - сказала вдруг Таня. - Я уже полгода без работы
сижу, так отчего бы не попробовать.
   Варлам призадумался.
   - Попытка не пытка, - сказал он наконец. - Завтра сходим  в  наш  бункер,
посмотришь, послушаешь, а ребята  на  тебя  посмотрят.  Может,  и  получится
что-нибудь.
   "Бункер" находился в подвале  нового  кооперативного  дома  на  Софийской
улице, первый этаж которого занимало правление. Председатель, в  свое  время
изгнанный из института за джаз, был неравнодушен к альтернативной музыке, да
к тому же получал от коллектива "Ночного улета" некоторую арендную плату.
   В большом  низком  помещении  с  голыми  кирпичными  стенами  и  усеянном
окурками бетонным полом стояли громадные  допотопные  динамики,  провода  от
которых тянулись к не менее страхолюдным усилителям. Когда  Варлам  с  Таней
спустились сюда, трое "ночных улетчиков" были уже на  месте,  настраивались,
разогревались. Шапиро представил их Тане - огромного усатого ударника  звали
Биг-Бен,  настоящих  же  имени  и  фамилии  его  никто   Тане   не   назвал;
длинноволосый, меланхоличный и отрешенный от мира басист откликался, хотя  и
не сразу, на имя Костя. Соло-гитарист Саня Клепиков, маленький, взъерошенный
и нервный, носил естественную при такой фамилии кличку Клэптон, хотя тут  же
признался Тане, что его кумиром является отнюдь не глубоко уважаемый им Эрик
Клэптон,  а  Джонни  Роттен  из  "Секс   Пистолз"   -   группы,   основавшей
прогрессивное направление, именуемое "панк-рок".
   Из них Таню узнал только Биг-Бен.
   - Вы послушать нас пришли? - спросил он густым басом.
   - Нет, - ответил за нее Шапиро. - Отныне Таня будет работать с нами.
   - Ты что, Шэп, совсем сдвинулся? - поинтересовался Клэптон. - Я-то думал,
он телку привел, а он... На фига нам это надо?
   - Клэптон, ты, конечно, классный музыкант, но идиот, каких мало. Объясняю
- во-первых, так мы удовлетворим известное тебе  требование  дирекции  нашей
тошниловки, во-вторых, создадим себе клевую рекламу...
   - Это как это? - спросил озадаченный Клэптон.
   - Ты что, не знаешь, кто такая Татьяна Ларина?
   - Которая из Пушкина, что ли? - вдруг ожил басист Костя.
   - Сам ты из Пушкина, хипан зависающий! Из кино.
   - И она будет наши тексты  петь?  -  сквасив  рожу,  спросил  Клэптон.  -
Сумнительно мне чтой-то...
   - Ну, если только в подпевке, бэк-вокалом, - пояснил Шапиро. - Она ведь с
нами только лабать  в  харчевне  будет,  вперебивочку  -  пара-тройка  наших
номеров, пара-тройка ее, с папой Шэпом у рояля. А на сэшэнах - это мы  потом
посмотрим, как будем въезжать друг в друга, да и захотим ли?  Все  же  стиль
совсем разный.
   - Да уж, - буркнул Клэптон.
   - Давайте начинать, - сказал Биг-Бен. - А то мне в  два  Ирку  к  зубному
вести.
   - Ты присядь  пока,  -  сказал  Шапиро  Тане,  подводя  ее  к  старинному
ободранному креслу, притулившемуся в самом уголке.
   Музыка "Ночного улета" показалась Тане резкой,  неприятно-агрессивной,  а
тексты - бессмысленными. Впрочем, насколько это можно было оценить при такой
манере исполнения, работали ребята достаточно  мастеровито,  за  исключением
басиста Кости,  постоянно  сбивавшегося  с  ритма  и  обругиваемого  за  это
последними словами, что, судя по всему, было ему до фонаря.  Основной  вокал
вел Шапиро, подпевку басом делал Биг-Бен, а визжачую -  Клэптон,  который  в
промежутках  между  куплетами  давал  длинные  виртуозные  запилы  на  своей
красно-серебристой  гитаре.  Сегодня  разучивали  новый  шедевр,   созданный
Варламом, видимо, с лютого бодуна:

   По полям,
   По лесам
   Ходит-бродит
   Черная смерть.
   Черная смерть, черная смерть
   Стучит в мой дом, стучит в мой дом.
   Черная смерть, черная смерть
   Хочет съесть моих детей!

   Припев и вовсе поразил Таню:

   Не ешьте вы меня, не ешьте!
   Как хорошо нам в Будапеште!

   Отыграв это творение три раза, при этом вдрызг  переругавшись  и  тут  же
помирившись, "Ночной улет" принялся, как бы специально для  Тани,  исполнять
наиболее  лирические  номера  своей  программы.  Одна  из  песен  была  даже
посвящена ее тезке:

   Симпатичная девочка Таня
   Побывать захотела в Ботсване.
   Ее негры поймали, юбку кверху задрали
   И пустили гулять по саванне...

   Прочее было в том же духе. Работать с таким репертуаром  ей  не  хотелось
даже на подпевке. Однако потом, когда  Шапиро  объявил  перерыв,  а  Биг-Бен
деловито достал из необъятного портфеля термос с кофе и кулек с пирожками  и
все принялись перекусывать, Варлам  пояснил  ей,  что  этого  от  нее  и  не
потребуется. Отыграв две-три вещицы из западного рока и кое-что  из  своего,
побезобиднее, ребята уступят сцену ей, он пересядет с синтезатора за  рояль,
и они врежут что-нибудь салонное, душещипательное, с белогвардейским  душком
- а это будет если не в стиле самой Тани, то вполне  в  стиле  ее  экранного
образа, и среди ресторанной публики пройдет на ура.
   Тут же и попробовали. Хотя в бункере не было рояля,  Шапиро  выжал  нечто
сходное из синтезатора. Таня  спела,  что  вспомнила,  -  хризантемы,  белой
акации гроздья душистые, русское поле, и, конечно  же,  воротник  малиновый.
Для первого раза получилось  неплохо.  Понравилось  даже  Клэптону,  который
примерно с третьей  Таниной  песни  тихонько  взял  в  руки  гитару  и  стал
подыгрывать, неплохо попадая в строй. Будущее Таниного  симбиоза  с  "Ночным
улетом" показалось ей не совсем безнадежным.
   Того же мнения оказался и  администратор  новой  "стекляшки"  в  Купчино,
спортивного типа мужчина средних лет, который вытаращил глаза, когда  Варлам
привел  в  его  кабинет  саму  Татьяну  Ларину,  благосклонно  выслушал  его
предложение и с ходу предложил Тане самую высокую ставку - пятнадцать рублей
за выход при четырех выходах в неделю, на трешку меньше,  чем  получали  все
"улетчики", вместе взятые. К работе было предложено приступать хоть завтра.
   Для репетиций они на паях с Варламом взяли напрокат пианино  и  поставили
его в Таниной комнате.
   Жизнь налаживалась снова, но  вряд  ли  это  была  та  жизнь,  о  которой
мечталось Тане.
   Да, материально дела ее шли хорошо, как никогда. Помимо ставки, аккуратно
выплачиваемой  за  каждое  выступление,  Тане  нередко  перепадали   богатые
продуктовые наборы, которыми она прикармливала вечно голодных и  безденежных
Пятаковых, бесплатные ужины с вином - за счет заведения, а потом, случалось,
и  за  счет  приглянувшихся  ей  посетителей.  Подгулявшие   гости   нередко
заказывали песню или романс и щедро кидали за  это  червонцы  и  четвертные.
Танин репертуар расширился в соответствующую сторону: "Пара гнедых", "Ямщик,
не гони лошадей",  "Дорогой  длинною",  "Господа  офицеры",  "Черная  Моль".
Шапиро где-то надыбал старинные ноты с песнями известной петербургской  дивы
начала века Изы Крамер, в том числе и известное всем по цитатам  в  "Золотом
теленке"  "Последнее  танго"  -  душераздирающую  историю  танцовщицы   Кло,
увезенной с крошечной аргентинской  эстрады  в  блистательный  Париж,  и  ее
бывшего партнера Джо, который пробирается за ней в Европу  и,  оттанцевав  с
ней прощальное танго, втыкает в несчастную Кло кинжал на глазах  изумленного
бомонда. А еще были "Черный Том", "Модель от Пакэна"...
   У    Тани    появилась    своя    устойчивая    аудитория,     постепенно
выкристаллизовывался  круг   поклонников   -   деляг   районного   масштаба,
фарцовщиков  из  тех,  что  посолиднее,  офицеров  из  близлежащих   военных
учреждений, иногородних снабженцев, постоянно мотающихся в Питер  по  нуждам
своих хозяйств... Поначалу Таня лишь принимала их  заказы  на  песни,  потом
букеты,  потом  стала  откликаться  на  их  приглашения  и  подсаживаться  к
столикам. Впервые она сделала это после долгой  внутренней  борьбы,  пожалев
постоянно одинокого интеллигентного вида  клиента,  худощавого,  в  очках  и
неброском костюме. Он ужинал  в  "стекляшке"  едва  ли  не  каждый  вечер  и
регулярно подходил к Тане после выступления, подносил букет, целовал руку и,
глядя  на  нее  печальными  глазами,  приглашал  разделить  с  ним  трапезу.
Оказалось, что это  -  директор  торговой  базы.  Он  кормил  ее  ужинами  и
рассказами о своей несчастной семейной жизни и сволочной работе недели  три,
и Таня уже с трепетом начала думать, что вот-вот придет пора  расплачиваться
за эти ужины. Но потом директор исчез. Может, погорел на своей базе,  может,
еще что. Сам по  себе  этот  человек  был  Тане  малоинтересен,  но  мужское
внимание льстило ей. И не только льстило. С тех пор как летом  удрал  из  ее
пустой комнаты Белозеров, едва не забыв надеть штаны, у нее никого не  было.
И оттого внутри разливалась противная пустота...
   Потом был жестянщик со станции техобслуживания, мужик веселый, разбитной,
компанейский. Он подкупил Таню тем, что в дни ее выступлений  в  "стекляшке"
подгонял прямо к  ее  дому  базовскую  "Волгу",  а  поздним  вечером,  после
выступления и ужина в его компании, лично подвозил ее обратно. Ездить  в  не
вполне трезвом виде он ничуть не боялся - все гаишники были  ему  друзья,  а
машиной он правил, как бог. И вот однажды он остался у нее на ночь. Это была
прекрасная, божественная ночь, но утром он сам все испортил - уходя, оставил
на столе сторублевку. Таня догнала его на лестнице, швырнула  купюру  в  его
удивленное лицо и велела забыть сюда дорогу.
   Потом был штурман дальнего плаванья. Этот  прожил  у  Тани  целый  месяц,
после чего отправился бороздить северные моря на своем ледоколе. От  него  у
Тани остались два подарка - роскошная беличья шуба и гонорея.
   Тане повезло - она зацепила болезнь в  самом  начале:  после  операции  в
Склифосовского она внимательно следила за своими женскими делами и,  заметив
неполадки, моментально помчалась к  гинекологу  в  клинику  для  театральных
работников, куда пока еще  имела  право  обращаться.  Диагноз,  поставленный
весьма деликатно, но однозначно, привел ее в шок. Она  разревелась  прямо  в
кабинете, и врач, прежде чем назначить  ей  курс  соответствующих  уколов  и
процедур, напоила ее валидолом.
   Танино целомудрие, поначалу вынужденное, а  потом  и  полу  добровольное,
порожденное стыдом и страхом, длилось аж до мая месяца. А в июне она поехала
отдыхать в Сухуми не с кем-нибудь, а с тем самым администратором  ресторана,
который принимал ее на работу. Никодим Леопольдович  гостил  в  доме  своего
абхазского коллеги и еще в самолете предупредил Таню, что семья,  в  которую
они едут, отличается строгостью и патриархальностью нравов, а  потому  пусть
она не удивляется, что он представит ее своей женой и будет  звать  Мариной.
Особой патриархальности в этой семье, каждый  мужчина  которой  -  от  тестя
хозяина дома до его внучатого племянника - безуспешно к ней клеился, она  не
ощутила. Мариной же она пробыла до того дня,  когда,  как  снег  на  голову,
свалилась настоящая Марина и устроила дикий скандал с битьем  мужа  и  чужой
посуды. Таня чудом избежала побоев и в тот  же  день  улетела  в  Ленинград,
уцепив из кассы только что сданный билет за двадцать  минут  до  отлета.  Но
Марина на этом не успокоилась и  продолжила  скандалить  в  Ленинграде.  Она
явилась  к  директору  ресторана,  непосредственному   начальнику   Никодима
Леопольдовича, и потребовала, чтобы он  немедленно  уволил  эту  развратницу
Ларину. Но директор, стреляный воробей, имевший с  Лариной  неплохой  навар,
поступил мудрее и уволил Никодима Леопольдовича. Во избежание. На студию она
давно перестала звонить, старым друзьям и знакомым - тоже.
   Таня усиленно прикармливала огромную Светку, а заодно и Пятакова.  Они  с
удовольствием  и  благодарностью  принимали  от  нее  деликатесы,  но   Таня
замечала, как  в  Светкиных  чистых  глазах  к  благодарности  примешивается
грусть. Таня чувствовала, что вызвана эта грусть ежедневным зрелищем падения
былого кумира. "Господи, в кого я превращаюсь?" - думала она, глядя  в  окно
своей комнаты на соседние тусклые крыши.
   "Ночной улет" развалился. Сначала загремел  в  наркологическую  лечебницу
басист Костя. Весной плюнул на музыку и подался в какой-то Новый Уренгой  на
заработки Биг-Бен. На их места в срочном порядке взяли двух "пассажиров"  из
самодеятельности. Клэптон недолго терпел это  безобразие  и  после  крупного
разговора  с  Варламом  подстригся,  надел  галстук  и   ушел   в   ансамбль
комсомольской песни. Варлам распродал оставшуюся аппаратуру, сдал  ключи  от
бункера прогрессивному председателю кооператива, на вырученные деньги  купил
себе самую дешевую "ямаху" и  найдя  Тане  нового  аккомпаниатора,  пожилого
лысенького дядю по фамилии Брандис, открыл, на основе себя и своей  "ямахи",
новое направление в роке, названное им "сиротский панк".

V

   Московская Танина служба в принципе мало отличалась от работы в Отрадном,
только масштабы были совсем другие. Она стала основной "хозяйкой" Шерова. Ее
уютная  квартира  постепенно  превратилась  в  некое  подобие  салона,   где
встречались и деловые, и светские знакомцы Шерова; многих он приводил к  ней
на смотрины. После милых бесед и развлечений с очаровательной хозяйкой гости
уходили довольные, а Шеров оставался и  выяснял  у  проницательной  Тани  ее
мнение... Здесь встречались люди, которых немыслимо было бы видеть вместе  в
какой-либо  другой  обстановке.  Полковник  из   ОБХСС   деловито   обсуждал
перспективы частных капиталовложений  с  начснабом  "Ростсельмаша".  Главный
московский раввин Менахем Плоткин пил на брудершафт с кэгэбэшным журналистом
Кислюком. Полуопальный режиссер Началовский  мило  беседовал  с  начальником
зарубежного  отдела  Главпура  генералом  философских  наук   Кошкохватовым,
известным    общественности    по    периодическим    статьям    о    низком
политико-моральном состоянии армий блока НАТО, а  лауреат  Ленинской  премии
драматург Шундров делился  творческими  планами  с  очаровательной  Шурочкой
Колчак-Пепеляевой из парижской газеты "Монд".
   Все это было очень мило, но быстро приелось, и Таня с радостью ухватилась
за предложение Шерова отправиться в компании  Архимеда  и  малознакомого  ей
толстого  бодряч-ка  по  фамилии  Сосновский  с  инспекционной  поездкой  на
некоторые точки его обширного хозяйства. Никакой особой миссии  на  Таню  не
возлагалось,  но   по   возвращении   Шеров   ожидал   от   нее   кое-какого
конфиденциального доклада по итогам ревизии. О6 этом  знал  только  Архимед,
для всей же местной публики она должна была оставаться скучающей  московской
барышней из окружения "хозяина".
   Поездка началась с орденоносного колхоза на Кавказе, промышлявшего  чаем,
специями, но основной  доход  получавшего  с  конопляного  поля  и  цеха  по
производству мешковины... Спустя много лет Тане принесли любопытную  русскую
книжку. В английском переводе она  называлась  "The  Place  of  Skull",  что
примерно означало "лобное место". Имя автора - Чингиз  Айтматов  -  было  ей
хорошо знакомо, равно как и тематика первой части этого романа, который  она
нашла многословным и претенциозным. Она еще сильно хохотала над страстями по
поводу добычи конопляного зелья: там герои мотались по диким степям,  бегали
от ментов, срывались с подножек товарняков, попадая под  колеса...  Господи,
зачем, когда все можно  вполне  законно,  тихо-мирно?  В  ту  поездку,  пока
мужчины  сидели  в  правлении  и  шуршали  бумажками,   Таня   погуляла   по
окрестностям, посмотрела... Трактор после работы в поле тряпочкой  обтереть,
пыль собрать аккуратненько - вот тебе готовый "пластилин" высшего  качества.
А уж с цветочками и вершками  матерки  и  вовсе  просто  -  идет  за  отход,
списывается по акту, а чаще так. С  транспортировкой  тоже  несложно:  катит
отсюда дурь по всей стране в баночках якобы  с  аджикой,  перцами,  томатной
пастой. Кому надо, разберутся. В свое время ее  немного  просветил  покойный
Якуб, но воочию работу всей машины она увидела только  сейчас.  В  одном  из
местных бригадиров, носатом, в полувоенном френче, она чуть было не признала
легендарного Гамлета Колхозовича, с которым общалась пару раз. Впрочем, вряд
ли это был он - тот, скорее всего, рулит у  себя  в  Азербайджане,  а  здесь
Дагестан другие люди, хотя без поллитры не разберешься...
   Понятно, движением такого товара Вадим Ахметович впрямую не  занимался  -
слишком  стремно,  несмотря  на  фантастические  доходы.  А   вот   с   умом
распорядиться образовавшейся наличкой  помогал.  В  умелых  руках  Шерова  и
компании  денежки  проходили  длинный  цикл  перерождений   и   возвращались
владельцам не только с приличным приростом, но и начисто отмытыми...  Будучи
вхож практически во все нужные кабинеты, где, между прочим, тоже живые  люди
сидят и кушать хотят, Вадим Ахметович умело сцеплял  экономические  интересы
самой разной публики, несхожей по сфере деятельности, по местоположению,  по
уровню, и создавал себе почти неограниченные  возможности  игры  на  разнице
между налом и безналом, между государственными и реальными ценами, на прочих
несуразностях экономики развитого социализма. Недовольных  не  было.  Те  же
конопляные колхозы процветали и получали  ордена,  приварок  же,  полученный
Вадимом Ахмето-вичем, был ему одному ведом.
   Потом московская троица посетила еще несколько интересных местечек, в том
числе феерический полуостров Таймыр, размером в полторы  Франции.  Чистейшие
реч - ки, кишащие идущей на нерест семгой, сосны на пригорках,  утопающих  в
серебристом кустарнике, - и только подойдя совсем близко, поймешь,  что  все
это игрушечное, карликовое, и кусты - не кусты, а полярный мох. А полыхающее
северное сияние, аврора бореалис... Таня наблюдала  за  переливами  небес  с
небывалым сладким томлением в груди. Куда-то рвалась душа. Она отошла  шагов
на полсотни от спутников, немножко всплакнула, сидя на  седом  от  лишайника
валуне, и возвратилась посвежевшая и бодрая.
   А потом был золоторудный комбинат, расположенный  на  одном  из  притоков
Вилюя. Туда, пересев с ЯК-40 на затерянном  в  тайге  аэродроме,  добирались
вертолетом. Везли долгожданные предложения по весьма щекотливому  вопросу  -
так называемой  "неучтенке".  Шеров  изыскал  для  1  комбината  возможность
гарантированно реализовать неучтенные изли