очень похож  на  многочисленные  свои  портреты,
только выглядел бледным и усталым. Тихим, глуховатым  голосом  он  предложил
Грушину садиться и, выпустив  кольцо  дыма  из  знаменитой  трубочки,  задал
несколько  общих  вопросов.  Тот  принялся  отвечать  -  дрожащим   голосом,
несколько  более   многословно,   чем   того   требовала   ситуация.   Иосиф
Виссарионович слушал, не перебивая, и чертил что-то левой  рукой  на  листке
бумаги. В конце недолгой аудиенции товарищ Сталин сложил листок и  без  слов
вручил артисту. Уже в  коридоре  Грушин  развернул  бесценную  бумажку.  Там
лаконично, неровными буквами - но без ошибок! - было  сформулировано  личное
задание вождя, которое надлежало выполнить в течение суток.
   Утром в местное отделение Госбанка СССР вошел человек в  сером  пальто  с
ничем не примечательным коричневым чемоданчиком в руках. Он прошел  прямо  к
окошку кассира, протянул сложенный вчетверо  листок,  раскрыл  чемоданчик  и
начал укладывать в него тугие пачки  пятирублевок,  услужливо  протягиваемые
кассиром; Так и не сказав ни слова, человек вышел  из  банка  и  через  час,
миновав нескольких военных патрулей,  приблизился  к  тщательно  охраняемому
комплексу   зданий,   где   временно   расположилось   руководство   страны.
Беспрепятственно  войдя  в  здание,  человек   безошибочно   направился   по
извилистым переходам и коридорам. На усиленных постах охраны,  расположенных
едва ли не на каждом повороте и  укомплектованных  отборными  бойцами  НКВД,
либо вовсе не замечали человека  в  сером  пальто,  либо  замирали,  отдавая
честь, после чего бросались отпирать перед посетителем охраняемые воротца  и
двери. В очередной раз поднявшись по  лестнице,  человек  остановился  перед
единственной на этаже сплошной, дубовой дверью без таблички, миновал  первую
комнату - двое находящихся в ней людей не  обратили  на  него  ни  малейшего
внимания, - вошел во вторую  и  молча  поставил  чемодан  перед  сидящим  за
письменным столом усатым пожилым человеком.
   - Принесли, Владимир Федорович? -  тихо,  с  легким  кавказским  акцентом
спросил усатый.
   - Ровно сто пятьдесят тысяч, Иосиф Виссарионович,  -  ответил  Грушин.  -
Желаете пересчитать?
   Впервые с начала войны Сталин засмеялся.
   На следующий день кассир, выдавший сто пятьдесят тысяч рублей в обмен  на
вырванную из учебника географии страницу с описанием рек Франции, заведующий
отделением Госбанка и начальник правительственной охраны были расстреляны, а
Грушина включили в состав особой творческой группы, возглавляемой  известным
советским драматургом Меркуловым.
   Скороговоркой пересказав жене эту историю, Владимир Федорович  умчался  в
заснеженную даль на казенном авто, оставив после  себя  сумку  со  сказочным
богатством - три буханки горячего белого хлеба, десяток  банок  американской
тушенки,  мешочек  гречневой  крупы,   огромный   ломоть   копченого   сала,
хозяйственное мыло и, специально для Оленьки, круглую прозрачную дыньку.
   В течение еще двух месяцев такие  же  сумки  трижды  привозил  молчаливый
капитан, один  взгляд  на  каменные  скулы  которого  отбивал  всякую  охоту
задавать вопросы. А в начале апреля Владимир Федорович приехал сам.
   - В тот  вечер  я  видела  его  в  последний  раз,  -  тихо,  с  хриплыми
придыханиями продолжила бабушка. - Вальтер был нежен, внимателен и в  то  же
время выглядел растерянным...
   "Знаешь,  моя  родная,  завтра,  очень  рано,  я  отбываю  в   длительную
командировку. Писать тебе вряд ли смогу, условия будут специфические, но  ты
не волнуйся, все будет хорошо, - сказал он. -  Я  оставляю  тебе  офицерский
аттестат, но не только. Вот". И  он  протянул  ей  продолговатый  сафьяновый
футляр. Она открыла и не поверила своим глазам  -  на  белом  атласном  ложе
покоилось редкостной красоты ожерелье, крупные  синие  сапфиры,  обрамленные
бриллиантами, в оправе из белого золота. "Это работа моего  отца,  -  сказал
Вальтер. - Его руку я узнаю без всякого клейма. А это ожерелье помню особо -
ведь отец изготовил его не на  продажу,  это  был  его  подарок  на  свадьбу
сестры, моей покойной тети Эльзы. Можно только  гадать,  какими  путями  оно
оказалось в личном сейфе всесоюзного ста..." Он резко замолчал, но  она  уже
поняла, о ком речь. "Ты ограбил самого Калинина?!" - прошептала в ужасе.  Он
улыбнулся.  "Еще  вопрос,   кто   кого   ограбил.   Я   возвратил   семейную
собственность. К тому же, старик сам с радостью отдал мне ожерелье. Впрочем,
теперь он едва ли об этом вспомнит... Если вдруг со мной что-то случится и я
не вернусь, - продолжил он совсем другим тоном, от которого ей стало  не  по
себе, - ты сможешь поддержать себя и Олю,  потихоньку  продавая  камушек  за
камушком надежным людям. Но, умоляю, ни в коем случае не пытайся продать все
сразу - это очень опасно. А сейчас давай-ка  мы  его  хорошенько  припрячем.
Кажется, я знаю подходящее местечко..."
 
VII 
(Ленинград, 1974) 
 
   Бабушка дрожащей рукой показала на сундук.
   - Да, - сказала она, проследив за взглядом Нила. - Мы выгребли оттуда все
барахло прямо на пол, Вальтер взял стамеску и молоток и начал,  стараясь  не
шуметь, вырезать нишу в  стенке  сундука.  Я  быстренько  сварила  клейстер,
набрала газет. Вальтер еще возился с сундуком, и  я  взяла  футляр  в  руки,
вновь раскрыла его. Момент был не самый  подходящий,  но  я  не  удержалась,
застегнула ожерелье на шее и подошла к зеркалу.  Боже  мой!  Мне  захотелось
сбросить с  себя  омерзительное  тряпье,  уложить  волосы,  надеть  открытое
платье, сделать маникюр, почувствовать себя женщиной!..
   Она начала задыхаться.  Нил  поспешно  налил  воды  из  графина,  дал  ей
напиться. Несколько минут бабушка лежала молча, потом вновь приподнялась  на
подушке.
   - Я очнулась оттого, что Вальтер вдруг нежно обнял меня  за  плечи,  -  я
даже не заметила, как он подошел сзади, глядя на мое  отражение  в  зеркале,
тихо произнес: "Как ты, однако, хороша..." И мы с ним тихо  заплакали  -  от
безысходности,  от  невозможности  выбрать  для  себя   другую   жизнь,   от
неизбежной, может быть, окончательной разлуки...
 
VIII 
(Самара, 1945) 
 
   Кончилась война, а от Вальтера не было никаких известий. Однажды вечером,
в июне сорок пятого раздался звонок, и она открыла дверь.  Перед  ней  стоял
средних лет мужчина в  хорошем  темно-сером  костюме.  "Александра  Павловна
Грушина?" - спросил он. "Да, это я". - "Полковник  Серов,  Иван  Николаевич.
Позвольте войти?"
   Сердце у нее заныло от дурных предчувствий. "Мне  трудно  говорить,  -  с
грустью произнес Серов, - но я должен... В  течение  трех  лет  ваш  супруг,
Владимир Федорович  Грушин,  успешно  выполнял  труднейшую  разведывательную
работу на территории Германии и сопредельных стран. Ему удалось внедриться в
ближайшее  окружение  Геринга  и  наладить  передачу  исключительно   ценной
информации,  благодаря   которой   наше   командование   имело   возможность
соответствующим образом упредить события и тем самым сохранить многие тысячи
жизней. Полковник  Грушин  работал  в  условиях  глубочайшей  конспирации  и
связаться с вами не мог. Последнее сообщение от него  мы  получили  в  конце
апреля сорок пятого года, во  время  берлинской  операции.  Он  находился  в
Берлине до самого последнего дня и, по  свидетельству  надежных  источников,
погиб при налете авиации союзников. Сейчас весь Берлин лежит в развалинах, и
его тела, к сожалению, найти не удалось. Если бы он был жив, он  обязательно
дал бы о себе знать. Это был честный советский патриот...  Полковник  Грушин
Владимир Федорович награжден двумя  орденами  Ленина  и  посмертно  удостоен
звания Героя Советского Союза. Награды я  передаю  вам  вместе  с  наградной
книжкой и личным посланием нашего шефа".
   Она развернула плотную бумажку,  там  было  две  строки:  "Горжусь  Вашим
мужем. Глубоко сочувствую. Лаврентий Берия"...
   Эта бумажка очень пригодилась через год, когда она  затеяла  вернуться  в
Ленинград, чтобы Ольга могла получить лучшее музыкальное образование. И  еще
Серов оставил документы на пожизненную персональную пенсию...
 
IX 
(Ленинград, 1974) 
 
   - Почему же ты до сих пор молчала? Почему я только сейчас  узнаю,  что  у
меня, оказывается, дед был герой-разведчик, настоящий, невыдуманный Штирлиц?
- с горечью спросил Нил.
   - Твоя мать не знает об этом до сих пор, ей известно лишь,  что  ее  отец
погиб в самом конце войны, - с трудом  произнесла  бабушка.  -  На  прощание
Серов взял с меня слово, что этот разговор останется  между  нами,  а  летом
пятьдесят третьего меня вызвали в Большой дом и заставили подписать бумагу о
неразглашении... Так  что  теперь,  рассказывая  тебе  о  деде,  я  совершаю
государственное преступление. Только мне уже все равно, их суд мне,  уже  не
страшен...
   Бабушка отвернулась, поднесла платок к глазам.  Нил  застыл,  как  громом
пораженный, - он и не подозревал, что она способна плакать. Он робко подошел
к ней, положил руку на неожиданно хрупкое, будто птичье, плечо.
   - Не надо, ба...
   - Не надо чего? - Она подняла  на  него  молодые,  насмешливые  глаза.  -
Что-то разболталась я... Дедовы ордена и документы к ним лежат в сундуке, на
самом дне. Погляди, коли любопытно, назад положи и сундук запри.  И  смотри,
язык-то не распускай, тебе еще жить тут да жить. Опять же,  охотников  нынче
много, украдут, как ожерелье украли... Эх,  чуяло  мое  сердце,  что  не  ко
времени Оленьке его показала...
   Бабушка опустила голову на подушку и отвернулась к стене. Нил на цыпочках
подошел к сундуку, стал тихо вынимать из него вещи, разглядывать по  очереди
и складывать на пол. Несколько афиш, высокая шляпная картонка, из которой он
вынул твердый шелковый  цилиндр,  из  цилиндра  выпала  черная  маска,  тоже
обтянутая шелком. Пахнущая нафталином старинная черная  крылатка.  Альбом  в
темно-синем  бархатном  окладе.  Плоская  коробочка  алой  кожи  с   золотой
застежкой, еще одна. В правой  боковой  стенке,  оклеенной  газетой  военных
времен, рядом с карикатурой - плачущий  Гитлер  играет  на  гармошке,  а  из
раскрытого рта ленточкой вылетают  слова:  "Последний  нонешний  денечек"  -
зияла прямоугольная дыра. Нил ощупал ее неровные  края  пальцами,  чувствуя,
как краска заливает лицо...
   С фамильным ожерельем у него была связана своя тайна, которая, в  отличие
от бабушкиной, не содержала в себе ничего героического,  романтического  или
хотя бы достойного...
 
Х 
(Ленинград, 1966) 
 
   Впервые он увидел эту красивую штучку на шее матери в тот день,  когда  в
театр нагрянула весть, что ей  присвоено  звание  народной  артистки  РСФСР.
Ольга Владимировна не отходила от зеркала, принимая  всякие  вычурные  позы.
Нилу это показалось нелепым,  скоро  наскучило,  и  он  не  выказал  никакой
реакции по поводу очередной маминой побрякушки. Назавтра Ольга  Владимировна
отбыла  в  Москву,  в  Министерство  культуры,  а  вечером  ее  показали  по
телевизору. В  большом  красивом  зале  она  лобызалась  с  представительным
седовласым мужчиной в черном костюме, который вручил  ей  большой  диплом  и
роскошный букет цветов. Еще через день мама  приехала  и  привезла  с  собой
несколько фотографий, сделанных на торжественном банкете. На одной из них  с
ней танцевал человек, вручивший ей награду - мама с гордостью  сказала,  что
это сам министр. На открытой шее было отчетливо видно ожерелье. Увидев  его,
бабушка словно окаменела и строгим голосом велела маме  выйти  с  ней  в  ее
комнату. Они долго не возвращались,  а  потом  мама  появилась  с  красными,
заплаканными глазами, держа в руке сафьяновый футляр...
   Минуло несколько месяцев. Нил сидел на скамеечке и угрюмо ковырял  палкой
землю под ногами. Домой он попасть не мог - бабушка,  наверное,  отправилась
по магазинам, а ключи он оставил  в  кармане  зимнего  пальто,  из  которого
только вчера перелез в весеннюю шуршащую курточку, привезенную  мамой  из-за
границы. Во дворе было скучно и пусто, возле лужи дрались за  хлебную  корку
воробьи, и в песочнице копошилась малышня, сооружая куличики.
   - А ты чего не играешь? - спросил прямо над ухом кто-то незнакомый.
   Нил поднял голову и увидел мужчину лет тридцати пяти, хорошо  одетого,  с
холодными серыми глазами.
   - Это с ними, что ли? - Нил указал на песочницу.
   Незнакомец опустился на скамейку рядом с ним и поддакнул:
   - Мелюзга сопливая. А ты в каком классе учишься?
   - В третьем.
   - Большой уже. А хочешь, научу в ножички играть?
   Незнакомец достал из кармана  узкий  складной  ножик  с  красной  ручкой,
открыл и принялся ловко кидать в землю. Ножик  проделывал  в  воздухе  самые
замысловатые вращения, но всегда втыкался острием. Затем незнакомец принялся
кидать с каждого пальца по очереди, с ладони, с локтя, с колена - но  острие
постоянно входило в землю. Нил восхищенно наблюдал.
   - Теперь ты попробуй.
   Незнакомец протянул ножик Нилу. Тот взялся двумя  пальцами  за  лезвие  и
кинул в землю, но ножик плюхнулся плашмя. Нил повторил еще и  еще  раз,  все
равно ничего не получалось. Губы непроизвольно растянулись, еще чуть-чуть  -
и расплачется.
   - Ну ничего, еще натренируешься, - утешил незнакомец и протянул нож Нилу.
- Дарю.
   Нил даже порозовел от радости. Сколько ни просил маму, бабушку купить ему
нож - те не соглашались ни в какую. - Как зовут-то тебя?
   - Нил Баренцев.
   - Баренцев? Слушай, а певица, народная артистка Баренцева - это  не  твоя
мать?
   - Моя, - с гордостью кивнул Нил. Незнакомец достал из кармана фотографию.
Мама на приеме  в  министерстве,  в  декольтированном  платье,  с  роскошным
ожерельем на шее.
   - Красивая у тебя мать и певица замечательная. Она мне очень нравится,  -
продолжал незнакомец. - Какое у нее красивое ожерелье - это, наверное,  папа
подарил?
   - Нет, папа у меня летчик, на Украине работает, а раньше в Китае. Он маме
веер подарил и халат с драконами. А ожерелье бабушкино - она его  в  сундуке
прятала, а мама взяла потихонечку  и  надела;  тогда  бабушка  ее  отругала,
только  мама  все  равно  его  не  отдала  и  заперла  в  свою  шкатулку,  -
разоткровенничался Нил.
   - Так ты только с бабушкой живешь и с мамой?
   - Еще с бабуленькой - это бабушкина мама, -  только  она  совсем  старая,
глухая и не соображает ничего.
   Незнакомец поднялся и протянул Нилу руку.
   - Ну давай, Нил Баренцев, тренируйся, а если тебя  про  ножик  спросят  -
скажи, что нашел, а то еще отругают, что подарок взял.
   Недели через две случилось то, что должно было  случиться.  Мать  открыла
шкатулку - и не нашла в ней коробочку с ожерельем. Скандал был  неописуемый,
бабушка слегла на неделю, мать была в отчаянии. Специально  приглашенный  по
этому поводу знакомый адвокат, выслушав сбивчивые объяснения матери, сказал,
что раскрыть это дело - дохлый номер.
   - Слишком уж информирован был вор.  Действовал  точно,  быстро,  явно  по
наводке. Уж кто  из  вас  проболтался  -  разбирайтесь  сами,  но  засветила
ожерелье ты, - сказал он матери. - В милицию заявлять я не стал бы -  мороки
много, а толку все равно не дождетесь.
   Мать выспрашивала бабушку, Нила, но тот только ревел - ревел от злости  и
досады, потому что понял все. Лицо маминого "почитателя" он запомнил на  всю
жизнь...
 
XI 
(Ленинград, 1974) 
 
   Не прожив без Линды и трех дней, Нил остро почувствовал, что  значит  "не
находить себе места". Где бы он ни был  -  в  университетской  аудитории,  в
квартире на Моховой, вновь приютившей его, на осенней улице, пробивающей  до
костей холодом или промозглой сыростью, на площадке очередной дискотеки  или
в очередных пьяных гостях,  -  казалось,  что  сам  воздух  выдавливает  его
отсюда, указывая на его,  Нила  Баренцева,  несовместимость  именно  с  этим
кусочком  пространства.  Бежать  было  некуда,  иногда  удавалось  на  время
забыться, но надолго спрятаться в  учебу,  в  музыку,  в  вино,  в  уход  за
бабушкой, отлеживающейся ведома после, срочной и тяжелой операции на сердце,
не получалось. Все чаще, задумавшись о чем-то, садился не в  тот  троллейбус
или отклонялся от  намеченного  пешего  курса,  и  неизменно  опоминался  на
Петроградской, в виду знакомого грязно-голубого дома с вычурными башенками и
высоким гнутым фонарем  в  центральном  дворе.  Всякий  раз  он  поворачивал
обратно - еще не чувствовал себя готовым зайти.
   Решительность явилась вместе с  морозами,  внезапно  грянувшими  в  конце
ноября. Объяснялась она до банальности  просто  -  в  старенькой  болонье  и
легких полуботинках ходить стало нестерпимо холодно, а весь его гардероб,  в
том числе и зимний, остался там, в комнате, которую он еще два месяца  назад
делил с Линдой.
   - Я даже не посмотрю в ее сторону, - шептал он, поднимаясь в  антикварном
лифте. - Отвернусь и скажу так: "Все, что ты хотела  получить  от  меня,  ты
получила, и пусть оно у  тебя  остается,  мне  ничего  не  нужно.  С  твоего
позволения, я заберу только свою одежду, тебе она никак не пригодится.  Если
захочешь оформить прекращение наших отношений, ты знаешь, где меня найти..."
Главное - не глядеть на нее, только не глядеть...
   Отворачиваться  не  пришлось,  и  не  понадобилось  ничего  говорить.   В
безупречно прибранной комнате пахло давним безлюдьем, оставленная на столе и
прижатая вазой записка успела чуточку пожелтеть и скрутиться по краешкам: "Я
забрала только свою одежду, тебе она никак не пригодится. Больше мне  ничего
не нужно. Если хочешь оформить развод, ты  знаешь,  где  меня  найти..."  Он
скомкал записку, положил в карман, лег на широкий матрас и лежал  там,  пока
давление пустоты не сделалось нестерпимым.
   Чемодан и сумку Линда унесла, но так было  даже  лучше  -  сама  мысль  о
сосредоточенном,  методичном  сборе  вещей  была  сейчас  омерзительна.  Нил
распахнул полупустой шкаф, выгреб оттуда  дубленку,  меховую  шапку,  теплый
шарф, наскоро оделся, переобулся и устремился на балкон,  как  ныряльщик  из
морских глубин на поверхность.
   На длинной кухне было сравнительно малолюдно. У плиты возилась тетя Фира,
Мишенька с воем бегал от Гришеньки или, наоборот, Гришенька от  Мишеньки,  а
Гоша меланхолично поедал кильку в томате прямо из банки.
   - Это очень хорошо, что я вас застала! - Тетя Фира выросла  перед  Нилом,
уперев руки в толстые бока. - Вы который раз пропускаете очередь  по  уборке
мест общего пользования. Ладно, сортир у вас  свой,  мы  не  претендуем,  но
коридор или хотя бы кухня...
   - Гоша, - устало сказал Нил, отодвинув оторопевшую тетю  Фиру,  -  завтра
утром я заеду за остальными вещами, а вечером, будь другом, позвони  в  одно
место, номер я скажу, и передай Линде, что ее квартиру я  освободил,  и  она
может возвращаться.
   - А сам? - спросил Гоша с набитым ртом.
   - А сам не могу. Голос ее слышать не могу.
   - Да я не про то. Сам-то где теперь обретаешься?
   - К матери вернулся.
   - Понятно... Я позвоню, конечно.
   - Нил, у вас все так серьезно? - с интересом  встряла  тетя  Фира.  -  Вы
знаете, я не хотела вам говорить, но летом, в ваше отсутствие она  принимала
у себя мужчину...
   - Спасибо, мне это уже неинтересно. Оказавшись на Большом  проспекте,  он
зашел в "Пингвин" и взял двойной кофе и рюмку коньяку. С  соседнего  столика
ему призывно улыбнулась симпатичная румяная девушка в белой пушистой шапочке
и расстегнутом белом полушубке. Нил  ответил  ей  рассеянной  полуулыбкой  и
поднес рюмку к губам.
   - Опять не узнал меня? - кокетливо спросила девушка, пересев к нему.
   - Нет, - честно признался он, хотя голос показался ему знакомым.
   - Я же Линда.
   Нил замер  с  раскрытым  ртом.  Девушка  сняла  шапку,  и  по  ее  плечам
рассыпались золотистые волосы. Нил облегченно выдохнул:
   - Зарецкая.
   - Задонская! - топнув ножкой, поправила она.  -  Ты  вообще  на  редкость
внимательный  джентльмен.  Летом  к  нам  в  "Борей"  приезжал,   так   даже
поздороваться не подошел.
   - Извини...
   - Изви