м, - автоматически поправила  Таня.  В  этот  же  день  состоялась
первая читка с экспликацией, которую прервали уже заполночь и продолжили  на
следующий день, поскольку большинство исполнителей  чешским  не  владело,  и
Иржи вынужден был  после  каждой  фразы  делать  паузы,  чтобы  переводчики,
приставленные к каждому из иностранцев, могли донести до них  ее  смысл.  Он
очень неплохо владел и русским, и польским, и  немецким,  но  сегодня  решил
пользоваться только чешским: в его интернациональной  команде  любой  другой
язык понял бы один, от силы  два  человека,  а  переводчики  растерялись  бы
вконец. С читкой, естественно, тоже  возникали  проблемы  и  задержки,  хотя
каждый читал свои реплики  на  родном  языке,  а  остальные  вслушивались  в
интонации  и  водили  пальцами  по  раскрытым  страницам,  отслеживая  смысл
сказанного. Несколько раз  Иржи  гонял  ассистентов  за  лимонадом,  кофе  и
пирожками. Под конец у всех стали заплетаться  языки  и  путаться  мысли,  и
пришлось распустить народ до утра. По домам их развозил  автобус  с  мрачным
шофером, который проторчал у подъезда пятого павильона с шести до  полуночи.
В гостинице измученная Таня опять сразу же повалилась  на  кровать,  но  уже
через полтора часа, отчаявшись заснуть, глушила кофе и  ковырялась  в  своих
сегодняшних заметках, сделанных на полях сценария.
   С третьего дня без раскачки начались примерки, репетиции, пробы.  Иржи,
этот улыбчивый лысый толстячок, в работе был беспощаден, как Симон Легри  из
"Хижины дяди  Тома".  Таня  приезжала  на  студию  с  красными  воспаленными
глазами, а уезжала выжатая как лимон. Днем на щеках ее выступал лихорадочный
румянец,  руки  дрожали,  движения  сделались  отрывистыми,   ей   постоянно
приходилось контролировать себя, иначе  она  начинала  гнать  свои  сцены  в
ураганно-пулеметном темпе.  Роскошные  гостиничные  завтраки  и  ужины  Таня
оставляла почти нетронутыми, подкрепляясь преимущественно кофе и сигаретами.
   Ночами она лежала, глядя в расцвеченный потолок, ей казалось,  что  так
глаза будут отдыхать лучше, ведь стоило их закрыть, на  черноту  под  веками
набегали мучительно яркие круги, пятна и стрелки. В голову сама собой  лезла
всякая  дурь:  отрывочные  реплики  из  сценария,   перемежаемые   какими-то
бессмысленными виршами, калейдоскоп картинок - из будущего фильма, из лиц  и
предметов ее
   новой  реальности,  из  кусочков  реальности  прежней...  Усилием  воли
пыталась вызвать милые, родные образы, которые только и могли успокоить  ее:
Павла, Нюточки, Лизаветы, хотя бы Беломора. Но на  мгновение  блеснув  в  ее
сознании, они рассыпались ядовито-ослепительными искрами... Таня  сбрасывала
одеяло и устремлялась в сверкающую белую ванную, под обжигающе-холодный душ.
Растеревшись докрасна, она набрасывала  халат,  включала  чайник,  курила  и
ждала рассвета. Когда небо светлело и гасли ночные  фонари,  она  одевалась,
гуляла по  свежим,  безлюдным  раннеутренним  улицам,  заставляя  себя  идти
помедленнее и дышать ровнее. Время потихоньку подползало к семи  -  открытию
кафетерия, а  потом  и  к  восьми  пятнадцати,  когда  к  стеклянным  дверям
гостиницы подкатывала черная "шкода" с румяной, выспавшейся Марженкой.
   Ночь перед первым съемочным днем, десятая по счету, прошла для Тани  на
удивление спокойно. Казалось, нервы то ли устали  бунтовать,  то  ли  решили
сжалиться над ней и, не дав ей сна, одарили подобием покоя.  Она  до  самого
приезда Марженки пролежала как деревянная  колода,  в  таком  же  деревянном
состоянии доехала до  студии  и  отдала  себя,  словно  манекен,  гримеру  и
костюмерше.
   Собственно, это были еще не съемки,  а  как  бы  продолжение  проб,  не
столько актерских, сколько чисто технических. Все сегодняшние "потоки" будут
особенно тщательно отсмотрены на  предмет  того,  как  смотрятся  на  пленке
подсветка, декорации, костюмы и грим, хорош ли угол камеры в  том  или  ином
кадре и тому подобное, после чего почти наверняка  угодят  в  корзину.  Иржи
даже предупредил актеров, что пока не  будет  требовать  от  них  гениальной
игры. Сегодняшняя сцена  была  не  из  трудных:  Тане  предстояло  сидеть  в
бутафорской карете без колес, оборудованной обитой  бархатом  скамеечкой,  с
отсутствующим видом слушать  барона  Фризенгофа  и  несколько  раз  невпопад
сказать: "Да, дорогой". В фильме этот эпизод дополнится  видом  кареты  (уже
другой,  настоящей),  едущей  по  живописной  дороге  -  и  размытой,  почти
психоделической врезкой с воспоминаниями о  верховой  прогулке  с  Пушкиным,
которым предается Александра Николаевна в эти мгновения поездки супругов  из
России в Австрию.
   Таня, тщательно загримированная, в темном дорожном платье тех времен  и
темном чепце с выбивающимися из-под него черными буклями,  по  команде  Иржн
заняла место на скамейке.  Рядом  с  ней  сел  Зоннтаг-Фризенгоф  с  пышными
накладными бакенбардами, одетый в длиннополый дорожный сюртук.  Иржи  махнул
рукой, осветители навели  на  них  юпитеры,  ближе  подъехала  камера.  Таня
зажмурилась.
   - Позор! - крикнул Иржи.
   Таня прыснула, хоть и знала, что по-чешски это означает  "внимание",  и
зашлась неудержимым смехом. Она чувствовала, что все недоуменно, а  потом  и
встревоженно смотрят на нее, что по ее горячим щекам,  портя  грим,  стекают
слезы, что сотрясающий тело смех болью отдается в груди, но сделать с  собой
ничего не могла. Сжав руки в кулаки, она подняла голову  и  сквозь  приступы
смеха проговорила:
   - Я... я-сейчас... И рухнула на дно кареты...
   Очнулась она на кушетке в комнате с белыми стенами - то ли  медкабинет,
то ли, не дай Бог, больница. Над ней с встревоженными лицами склонились Иржи
и Дана и с невозмутимым видом - крупная женщина в белом халате. Левый  рукав
старинного платья был засучен, в ямке локтевого сгиба  лежала  ватка.  Слабо
пахло спиртом и дезинфекцией.
   - Простите, - смущенно сказала Таня, глядя в круглое лицо Иржи. -  Сама
не понимаю, что со мной...
   - Нервы, нервы, - проговорил Иржи и что-то коротко  сказал  Дане.  -  У
тебя так часто?
   - Первый раз.
   - Ты очень неспокойна с дня первого, - сказал Иржи. - Тебе плохо здесь?
   - Нет, хорошо, только... я перевозбуждаюсь.
   - Что это "перезбуждаюсь"?
   - Это... как сказать?.. Много нового... Я совсем перестала спать.
   - Спать? Сколько ночей?
   - Да уж десять...
   Иржи отвернулся. И, эмоционально заговорил с женщиной в  белом  халате.
Та  что-то  говорила,  видимо,  не  соглашаясь,  потом  пожала   плечами   и
направилась  к  металлическому  белому  шкафчику  у  окна.  Дана  продолжала
смотреть на Таню, ее темные глаза выражали сочувствие. Таня подмигнула ей  и
дотронулась до ее руки.
   - Ничего, - сказала она. - Все нормально.
   - Нит-чево,  -  повторила  Дана,  совсем  не  понимавшая  по-русски,  и
погладила Танину руку.
   Подошел Иржи и протянул Тане свернутую бумажку.
   - Здесь две... два лекарства. Один съешь дома  сразу  с  водом.  Второй
завтра на ночь. Будешь спать. В день после завтра принесу много.
   - Спасибо, - сказала Таня, поднялась, пошатнулась и тут же  присела  на
кушетку. - Голова кружится... Сейчас пройдет, и пойдем снимать дальше.
   - Сегодня идешь домой спать, - заявил Иржи. - Я послал  Марженку  взять
машину, И завтра домой спать. На студию - в день после завтра.
   - Но я здорова, - возразила Таня.
   - Ты здорова, а  я  босс,  -  сказал  Иржи  ничуть  не  шутливо.  -  Ты
слушаешься или летишь в Союз?
   Таня вздохнула.
   - Мне еще переодеться надо.
   - Жди Марженку. Она помогает.
   Он вышел, вслед за ним вышла Дана,  на  прощание  помахав  Тане  рукой.
Женщина в халате села за стол и стала что-то  писать,  не  обращая  на  Таню
никакого внимания.
   Поднявшись в номер, Таня выпила  одну  из  двух  зеленых  продолговатых
капсул, разделась и забралась под одеяло. В голове гудело, но как-то  совсем
иначе, чем в последние дни, умиротвореннее, что ли. Она  привычно  устремила
взгляд в потолок и стала медленно, размеренно дышать.
   - Я спокойна, - шептала она. - Я совершенно  спокойна.  Сейчас  я  буду
спать.
   Через несколько минут ее действительно охватил покой, какого она  здесь
еще не испытывала. Но сна не было.
   - Фиг вам, - обреченно сказала она. - Не берет.  Встать  покурить,  что
ли?
   Она сделала глубокий  вдох,  чуть  выгнулась  перед  тем,  как  встать,
зажмурила глаза... И открыла их двадцать один час спустя.
   В окно стучал дождик. Таня с удовольствием  провалялась  в  постели  до
самого ужина; сначала смотрела по телевизору детские мультики, не понимая ни
слова - но все было понятно без слов, - потом какой-то футбол. Едва ли не  в
первый раз  в  жизни  она  досмотрела  матч  до  конца,  правда,  так  и  не
разобравшись, кто же у кого  выиграл  со  счетом  "четыре-один".  "Наверное,
наши",  -  подумала  она,  слушая  захлебывающийся  голос   комментатора   и
восторженный гул стадиона. "Господи, какие еще наши?!"
   Она спустилась к ужину, наполнила тарелку всякими салатами и  колбасами
со шведского стола, а управившись, сходила за добавкой. Вернувшись в  номер,
она снова включила телевизор, но по одной программе передавали  новости,  по
второй  кто-то  о  чем-то  оживленно  с  кем-то  беседовал.  Таня  выключила
телевизор, постояла под душем и, поскольку делать  было  решительно  нечего,
приняла вторую капсулу и улеглась. Марженка, не встретив утром Таню в холле,
поднялась  к  ней  и  разбудила.  На  площадке  Иржи  вручил  ей  пузырек  с
"зелененькими" .
   Со сном наладилось, но Таня стала  просыпаться  заторможенной  и  долго
приходила в нормальное рабочее состояние, и никакие замечания,  даже  окрики
Иржи, этот процесс ускорить не  могли.  Она  входила  в  раж  лишь  к  концу
рабочего дня, и ей было даже обидно, что можно бы еще работать и работать, а
день уже кончается. Во вторую неделю своего здесь пребывания  она  попросила
Марженку вместо гостиницы отвезти ее  в  самый  большой  универмаг  и  долго
блуждала там, заглядывая во все отделы, от мехов до сантехники...
   Неизвестно, чем бы все кончилось, но в отделе дамской одежды она нос  к
носу столкнулась с Эльжбетой Птах,  которая,  хоть  и  не  владела  русским,
сумела втолковать Тане, что в Чехословакии из  одежды  и  обуви  есть  смысл
покупать только детские вещи, потому что государство выделяет на них дотации
и они дешевы. Раз уж они через какой-то  месяц  будут  в  Вене,  а  потом  в
Париже, то взрослое лучше покупать там. Выбор несравненно богаче, и  хотя  в
средних  магазинах  цены  выше  здешних,  но  в  Вене   бывают   потрясающие
распродажи, а в Париже есть специально для бедных  универмаг  "Тати".  Лично
она, Эльжбета, а для друзей Элька, намеревается набить  товарами  из  "Тати"
два контейнера и малой  скоростью  направить  их  домой,  в  голодающую  под
Ярузельским Польшу. Как ни странно (а  может,  и  вовсе  не  странно),  Таня
поняла решительно все, и они с Элькой направились  к  детским  отделам,  где
Таня купила  полосатый  свитерок  с  блестками,  вполне  одобренный  Элькой.
Медленно подбирая слова, Таня рассказала Эльке про мучившую  ее  бессонницу,
про чудодейственные зеленые пилюльки, про  нынешние  ее  затруднения.  Элька
кивнула и со смехом заявила, что она сама  уже  лет  восемь  не  слезает  со
снотворных, а чтобы не ходить весь день размазней, принимает их в  комплексе
с  "пеп-таблетами".  Таня  не  поняла,  и  Элька  доходчиво   и   артистично
изобразила, что такое "пеп-таблета" - таблетка,  дающая  запас  бодрости  на
целый день. Завтра, сказала Элька, она принесет  Тане  несколько  штучек  на
пробу.
   На улице Элька предложила подбросить  Таню  до  гостиницы  на  такси  и
остановила какую-то иномарку.
   - Но ведь дорого будет, - шепнула Таня, когда автомобиль мягко тронулся
с места.
   - Эх, - Элька отчаянно махнула рукой. - Мам пеньондзы!
   В дороге выяснилось: оказывается,  Элька  живет  в  одной  гостинице  с
Таней, только в другом крыле, а потому пользуется  другим  входом  и  другим
кафетерием. Более  того,  там  же  живут  и  Уве  Зоннтаг,  и  Дьюла  Татар,
художник-постановщик из Венгрии, и вообще все приезжие участники  фильма.  И
туда же в самое ближайшее время  въедет  тот,  кого  Элька  особенно  жаждет
видеть: красавец-мужчина, душечка, настоящий француз и  ее  добрый  знакомый
Серж Дювернуа, по фильму Дантес.
   "Пеп-таблеты" - американский дексамил - Таня получила в тот же вечер  и
на студию приехала бодрая, как жаворонок. К Новому году она принимала по три
таблетки дексамила утром и по три пилюли секонала перед сном - меньшие  дозы
уже не действовали. Вернувшись в Ленинград на "каникулы", она  боялась,  что
уже не сможет нормально жить, когда кончится запас таблеток, и что здесь,  в
Союзе, достать что-то подобное будет трудно.
   Она беспокоилась зря. До самого возвращения в Братаславу у нее не  было
ни одной бессонной ночи, ни одного мутного, заторможенного дня. Теперь у нее
было куда более приятное снотворное и куда более сильнодействующий  тоник  -
присутствие рядом любимого человека.
   В этот раз она улетала совсем в  другом  настроении.  Расцеловавшись  с
Павлом в Шереметьево у регистрационной стойки - дальше ему  нельзя  было,  -
Таня бодро шагнула за барьерчик, обернулась, весело  помахала  ему  рукой  и
крикнула:
   - Теперь уже скоро! Ответом ей были кивок и широкая, счастливая улыбка.


 * Глава третья. КАК ПЕРЕКЛИЧКА ВОРОНА И АРФЫ     (27 июня 1995) *



   Двери Рафаловичу открыла строгого вида женщина  лет  под  пятьдесят,  в
очках, похожая на японку. Миссис Элизабет Амато, должно быть. Что-то  смутно
знакомое почудилось ему в ее облике.
   - Проходите, - без акцента и без выражения сказала она. - Миссис  Розен
будет с минуты на минуту.
   - Давненько не виделись, давненько. Значит, наша Танечка  стала  теперь
миссис Розен? Да и вас, госпожа Амато, я определенно раньше видел.
   Элизабет Амато молча распахнула перед ним двойные двери в гостиную.
   - И все же, госпожа  Амато,  мы  с  вами  явно  встречались  раньше,  -
настойчиво продолжил Рафалович, желая как  можно  лучше  сориентироваться  в
предложенной ему игре.
   - Не помню,  -  тем  же  непроницаемым  голосом  произнесла  японка.  -
Пройдите, пожалуйста. Миссис Розен будет с минуты на минуту.
   Он вошел, цепким взглядом окинув огромную  гостиную,  знакомую  ему  по
нескольким переговорам и презентациям. Здесь уже томились те, кто  и  должен
был  явиться  по  приглашению.  Точнее,  томился  только  Ник  Захаржевский,
выступающий нынче под гнусным псевдо-нимчиком Люсьен  Шоколадов  в  каком-то
новомодном гей-клубе, а проще сказать - кабаке для педиков, а  Ванька  Ларин
мирно спал в кресле у окошечка.  На  неухоженного,  задрипанного  Ларина  он
посмотрел с сочувствием - потом надо будет потолковать  с  мужиком,  узнать,
чем дышит, помочь как-нибудь. А вот  Захаржевский-Шоколадов  вызывал  только
омерзение. Совсем скурвился дипломат. Кто бы, мог подумать.
   Ник явно не узнал его. Рафалович решил не представляться и в  серьезные
разговоры не вступать.  От  этого  деятеля  он  вряд  ли  узнает  что-нибудь
достойное внимания. Он сел в свободное кресло, потянулся, а краем  глаза  не
забывал следить за дверью. В прихожей послышались Оживленные  голоса,  и  он
прервал очередной настороженный вопрос собеседника, заставив его замолчать.
   Дверь широко распахнулась.
   - Доктор и миссис. Розен! - торжественно объявила Элизабет Амато.

   (1984-1988)

I

   - Не, ну точно к нам, шеф, - подал голос снизу Шкарлатти.  -  Обычно-то
их борта вон тем краешком сигают, а в этот раз  видишь,  где  висит?  Может,
спустимся?
   Павел опустил руку, которую козырьком держал  над  глазами,  и  рукавом
штормовки смахнул пот с лица.
   - Похоже, так, - согласился он. - Рановато немножко. Я  с  военными  по
рации связывался, обещали послезавтра нас перебросить. Правда, здесь мы  уже
все облазали. Последние дни ходим для очистки совести... Пошли, Левушка.
   Военный "мишка" в  черно-зеленом  камуфляжном  раскрасе  завис  чуть  в
стороне от лагеря метрах в пятнадцати над землей. Ветер от винта рябил тенты
палаток и сдувал с голов шапки, надетые для защиты от солнца.
   - Чего не садится-то? - спросила Кира, задрав рыжую голову.
   - Да и не должен бы вроде сегодня-то, - заметил Герман Фомич. -  Чернов
говорил, на послезавтра вызывать будет.
   Вертолетчики распахнули дверцу и скинули веревочный трап. По нему  стал
бодро спускаться какой-то  человек  в  брезентовой  геологической  куртке  с
рюкзаком за плечами, за ним  еще  один  -  в  джинсовом  костюме  и  тоже  с
рюкзаком.
   - Кто это? - спросил Кошкин  с  обычным  своим  удивленно-придурковатым
видом.
   - Сейчас узнаем... Мать  не  видать,  да  это  ж  Лимонтий  собственной
персоной! Кошкин, бегом туда, рюкзачок принять,  до  лагеря  донести!  Кирка
плитку раскочегарь, чайник ставь по-быстрому. Они с  дороги  чайку  захотят.
Толяныч, иди зови Чернова!
   Спустив пассажиров, вертолетчики втянули трап.  Машина  развернулась  и
начала подъем.
   - Он со Шкарлаттой в маршрут пошел, - лениво отозвался Толик Рыбин. - А
Жаппар с Аликом образцы сортируют.
   - Всех сюда! И чтобы перед начальством, значит, по струночке!
   - Ну ты, Фомич, артист! Только кому тут тюльку гнать? Все свои вроде...
   - Свои? А кто с Лимоном прилетел, ты знаешь? Я лично нет.
   - Молчу, - поспешно сказал Толик и помчался к дальней палатке.
   Вскоре  обитатели  лагеря   стояли   в   некотором   подобии   шеренги,
развернувшись  лицами  в  ту  ворону,  откуда  приближался  Кошкин  с  двумя
рюкзаками. Следом за ним  вышагивал  Лимонтьев,  заботливо  придерживая  под
ручку того, второго, в джинсовом костюме.
   - Ну, Кирка, твоего полку прибыло, - заметил Герман Фомич,  внимательно
вглядевшись. - Лимон бабу привез.
   - Иди ты! - воскликнул Толик Рыбин, потирая руки. - Ох, займемся!
   - Я те займусь! - цыкнул на  него  Фомич  и  наставительно  добавил:  -
Сначала поляну надыбай, сатирик.
   Изобразив на лице радостное  удивление,  он  семенящей  рысью  двинулся
навстречу спустившимся с небес.
   - Вячеслав Михайлович, что ж вы не  предупредили,  что  прибываете?!  -
крикнул он шагов с десяти. - Мы бы все чин-чином подготовили, как  в  лучших
домах!
   - Здравствуйте, здравствуйте, Герман Фомич, - Лимонтьев  приблизился  к
нему  и  подал  руку.  Фомич  восторженно  схватил  ее  и  горячо  пожал.  -
Знакомьтесь, пожалуйста. Татьяна  Валентиновна,  позвольте  представить  вам
Германа Фомича Клязьмера, моего зама по  АХЧ,  в  данный  момент  -  завхоза
экспедиции.
   - Здравствуйте! - Искательно глядя Тане в  глаза,  Фомич  бережно,  как
фарфоровую вазу, принял протянутую ею руку.
   -  Это,  Герман  Фомич,   Татьяна   Валентиновна   Ларина,   знаменитая
киноактриса и супруга Павла Дмитриевича - пояснил Лимонтьев.
   На  подвижном,  как  у  обезьяны,  лице   Германа   Фомича   проступило
благоговейное выражение.
   - Не очень знаменитая, - с улыбкой уточнила Таня.
   - Татьяна Валентиновна специально прилетела из  Парижа,  со  съемок,  ,
чтобы повидаться с Павлом Дмитриевичем, - сказал Лимонтьев.
   -  Не  преувеличивайте,  Вячеслав  Михайлович,  не  из  Парижа,  а   из
Братиславы.
   Герман Фомич семенил рядом, приговаривая;
   - Надо же, надо же, то-то порадуется Павел Дмитриевич.
   - А вот и наша славная команда, - объявил Лимонтьев, когда они вышли  к
палаткам и остановились перед строем. - Здравствуйте, товарищи!
   - Здравствуйте, Вячеслав Михайлович! - хором отозвалась "команда",  при
этом глядя не на него, а на Таню.
   - А где Павел? - шепотом спросила она у Германа Фомича.
   - Павел Дмитриевич в маршрут ушли, скоро  будут.  Лимонтьев  представил
Тане участников экспедиции: двух крепких,  накачанных  парней  -  коллектора
Толю Рыбина и рабочего Костю Кошкина -  и  рыжую  долговязую  повариху  Киру
Кварт.
   - А вот это наши растущие научные кадры, аспиранты Павла Д