больше по рассказам своей матушки, которая  не  один
год верой и правдой служила Дормидонтычу. "Это у них, Лариных, в  крови",  -
решило себя Таня,  прекрасно  понимая,  что  собственными  руками  лепит  из
Ванюшки банального гонца за бутылочкой винца.
   Как-то незаметно, не  взяв  из  собственного  дома  даже,  зубной  щетки,
Ванечка и вовсе задержался у Тани и  проторчал  целую  неделю,  особенно  не
привечаемый, но и не гонимый, вылезая только с утреца за пивком. А потом все
всколыхнулось  после  телефонного  звонка.  Таня  принялась  за  генеральную
уборку. Кого ждали, похмельный и потный Иван не понял, но хлопотал  со  всем
тщанием, насколько умел.
   - К нам едет ревизор! - заговорщически подмигнула ему Анджелка,  выгребая
из-под ванной окурки. - Фу, вонючка!
   - Кто?
   - Да брат Танин, Никита.
   И Ванька решил на всякий случай смыться. Придумал  полную  ерунду  насчет
рукописи в Литфонде, что надо бы туда позарез и именно  сегодня  зайти  -  в
субботу  там,  оказывается,  тоже  работают.  Таня   вяло   попыталась   его
отговорить, но удерживать не стала.
   Никита пришел с охапкой чайных  роз,  при  полном  джентльменском  наборе
визитера: торт "Птичье молоко" и две бутылки "Советского полусладкого" - как
любит Таня.
   - Не так страшен черт, как его малюют, - оглядывая  обстановку,  произнес
Никита. - Слышал, ты отошла от мирских дел, и отошла лихо.
   - Не так страшен черт,  как  его  малютка.  Не  верь  сказанному.  Может,
разговеемся - легче сказать будет, с чем пришел.
   - С добром, сестра, с добром.
   Откинув полы пиджака, Никита вольготно устраивался в кресле,  не  замечая
хлопот Анджелки вокруг стола.
   Якуб ушел с книгой на кухню. В воздухе стояло напряжение.
   - В тебе добра, как в скорпионе меду, - хмыкнула Таня, подкладывая ему  в
тарелку закуску.
   - Иду на мировую, а ты язвишь. Охолонись шампанским.
   Анджелка хотела было испариться вслед за Якубом, но Таня гаркнула на нее,
потребовав, чтобы и Якуб пришел гостя потчевать.
   Разговор был светским. Никита красочно рассказывав о  творческих  планах,
вспоминал веселые байки на съемках, с легкостью оперируя киношными  именами,
известными лишь по экрану.
   Анджелка была  очарована  рассказчиком,  охала  или  хохотала  до  упаду.
Улыбался Якуб, недоверчиво покачивая головой. Никита подливал шампанского, а
Таня выжидала.
   - Что-то не вижу твоего сердечного... - ненароком бросил он.
   - Ты про которого?
   - Последнего-последнего, того, что  как  приблудного  пса  приютила.  Про
Ивана.
   - Тоже собачку завести хочешь, кинолог хренов? - рассмеялась Таня.
   Никита аж поперхнулся.
   - Да ты пей, ешь, потом косячок пропустим, там и поговорим.
   Нику сделалось дурновато. Не складывались у него игры с сестрой.  Сколько
раз он в детстве удерживал себя, чтоб не треснуть  ей  шахматной  доской  по
голове или карты бросить в лицо. Она всегда  выигрывала,  маленькая  стерва,
еще и хихикала, издевалась.
   - Да расслабься ты, - будто снова подкалывая, сказала Таня.  -  Ты  же  с
миром пришел.
   - А кто к нам с миром пришел, - проявила глупую солидарность Анджелка,  -
от него и погибнет.
   - Ты все-таки не сказала, Ларин у тебя бывает? Интерес Никиты к  личности
Ивана был непрозрачным. Тане захотелось немного помаять брата, хотя смысла в
том не было.
   - А что это тебя так волнует? Вроде дети по нему не плачут.
   - Это верно. Даже Марина Александровна вроде рукой на него махнула. А вот
жена беспокоится. Говорит, пропадает Иван, гибнет.
   - А есть чему гибнуть? - потянула тему за уши Таня.
   - Собственно, поэтому я и здесь. Ты читала его опусы?
   - Не приходилось.
   - Напрасно...
   Никита выдержал, сколько мог, паузу, затем словно  завзятый  литературный
критик, начал  авторитетно,  с  надлежащим  пафосом  жонглировать  словесами
насчет самобытности Иванова таланта.
   -  При  всем  его  негативном  восприятии   действительности   пишет   он
неординарно, несколько сюрреалистически, но ведь и время,  согласись,  нынче
изрядно модерновое...
   - Постой! Он вообще что-нибудь самостийное написал?
   Таня и вправду ничего об этом не знала.  Думала,  что  перебивается  Иван
редактурой и поденщиной у Золотарева. Много знает, но  чтобы  самому  что-то
создать... Те отдельные странички, которые он ей  по  пьяни  демонстрировал,
показались вымученной заумью и несмешным обсиранием всех и вся.
   - У него почти закончена книга. Ее пробивать надо. А делать этого некому.
   - Никак ты взялся?
   Это было на братца похоже. Деловой до мозга костей, нюхом чует выгоду и в
становлении чужого имени.
   -  Пытался.  Создавал  стартовые  условия,  договор   на   сценарий   ему
организовал. На даче прошлым летом запер, так он сутками напропалую  пыхтел.
Пахать он умеет.
   - И не пил?
   - Ни капли.
   - Круто. И что теперь?
   - Для начала не худо бы его отловить.
   - Ясно. - Таня почувствовала, что это у него заготовленная версия  и  ему
зачем-то хочется, чтобы она на эту версию клюнула.  -  А  от  меня  ты  чего
хочешь?
   -  Помоги.  Он  ведь  на  тебя  запал,  так?   -   Никита   расплылся   в
обезоруживающей улыбке. - Попридержи его за поводок, чтоб не  сгинул  мужик.
Кроме тебя, выходит, некому. С родичами у него нестыковка полная...
   - А жена? - Таня испытующе поглядела на брата. Тот  взгляд  выдержал,  но
едва-едва, на три с минусом. - С женой тоже сложно. Она... как бы сказать...
не может теперь за ним ходить, у нее своя жизнь. Разъезды, съемки...
   - Любовники, - едко вставила Таня.
   - Возможно, - не сморгнув, ответил Никита. Был уже подготовлен, а  потому
дальнейшая проверка на вшивость теряла смысл. - Пригрей,  потомки  тебе  еще
спасибо скажут.
   - Вот уж это  мне  по  фигу.  Не  знаю,  зачем  тебе  все  это  надо,  но
прогнутость твою перед собой любимым и будем  считать,  перед  человечеством
ценю. Ежели случится, возьму твоего протеже на короткий поводок.
   - Хоть на строгий  ошейник,  только  придержи.  -  Никита,  обрадованный,
кинулся ее обнимать.
   Таня отпрянула. Даже  руки  Никиты  вызывали  в  ней  брезгливость.  Брат
заметил ее движение и поспешил замять ситуацию:
   - Я ж к тебе с любопытным сюрпризом.
   - М-м?
   Таня открыла  портсигар  с  папиросой,  забитой  пахолом,  послюнявила  и
прикурила, глубоко, со свистом втягивая  пахучий  дым.  В  горле  запершило.
Задержав дыхание, она протянула косяк Никите. Затянулся и он, пустил  дальше
по кругу. Анджелка с  Якубом  в  разговор  не  встревали.  Чувствовали  себя
лишними. Анаша давала каждому возможность найти свое место в  компании  либо
залезть улиткой в собственную раковину.
   Руки Никиты потеряли координацию. Медленно шаря по карманам,  он  наконец
достал кожаную коробочку с чем-то явно ювелирным, протянул на ладони Тане.
   - Держи. Это твое. Считай, подарок.
   Таня  нажала  кнопочку.  Крышка  откинулась,  и  на  атласной   подушечке
сверкнули французским каре зеленые камни  серег.  Редкая,  необычная  форма,
штучная, антикварная работа.  Кристаллы  заворожили  Танин  взгляд.  Она  не
отрываясь разглядывала преломленную радугу на  скосах.  Металл,  обрамлявший
квадраты, был необычного цвета - серебристо-зеленого. "Платина, - догадалась
Таня. - Сколько же это денег весит?" Она недоумевала.
   - Где взял?
   - Семейная реликвия. Остаток былой роскоши Захаржевских.
   - Отец тебе наследство оставил? - недоверчиво спросила Таня.
   - Ну... Сберегла, конечно, Адочка. Преподнесла мне накануне свадьбы. Я  б
тебе тогда еще  отдал...  -  Никита  секся  но  тут  же  продолжил,  как  бы
оправдываясь:
   - Hу не супружнице ж моей такое изящество. Она б  в  них,  как  корова  в
седле.
   И захихикал, долго не мог остановиться. Смеялась вместе с  ним  Анджелка,
смеялся Якуб, а Таня разглядывала серьги, прикладывала к  ушам  и  отчетливо
слышала голос Ады: "Не знаю, Никитушка, что между тобой и сестрой произошло,
только сердцем чую, и это сердце  болит.  Помирись  с  Таней,  найди  к  ней
тропиночку. Чем могу - помогу. Вот серьги, берегла для Танюши.  Ее  они.  По
праву наследства. Не отец  твой  их  мне  дарил,  но  принадлежат  они  роду
Захаржевских. Как сохранились в доме - сказать не  могу.  Видать,  для  Тани
памятка осталась".
   - Отец мой из дворян, - разъяснял тем временем Никита честной компании. -
Когда-то латифундиями под Вильно владели. Революция. Кто где. А вот это отец
сберег и от советского хама, и от НКВД.
   "Вот ведь вральман, - думала Таня. - Какие дворяне, какие  латифундии?  И
не Пловцу твоему Ада серьги сберегала, и Севочка к ним никакого отношения не
имеет". Она прильнула к изумрудам. Вдруг волной накатила  музыка  бравурного
вальса, Адочкин смех и теплый мужской баритон. Как воочию  увидела  до  боли
знакомое мужское лицо и плещущие по клавиатуре сильные руки. Рядом затянутая
в рюмочку бархатным платьем совсем  молодая  Адочка.  В  темном  углу  сидит
угрюмая старуха с упавшей на жесткие глаза  черной  прядью  волос,  тронутых
сединой. Глубокая складка над переносицей. Хищный, с горбинкой  нос.  Следит
из угла, и краешком губ не улыбается. Все знакомо, как  будто  видела  много
раз, только где и когда - не помнит. Как и  мальчика  с  обиженным  лицом  в
матроске и коротких штанишках. Держится за лошадку на колесиках, а подойти к
взрослым боится. Вот-вот заревет, но тоже боится.
   Таня вскинулась, в упор посмотрела на Никиту. Брат дрогнул. Испугался  ее
взгляда. Губы задрожали, будто сейчас заплачет.
   - Чего ты? - прохрипел он.
   - Говоришь, наследство отца?
   - Ну, не в Черемушках же я это надыбал.
   - Козе понятно.
   И взяла решительно серьги, откинув копну волос на спину.
   Долго врать у Никиты не получилось - выставив в другую  комнату  Якуба  с
Анджелкой, напоила  его  Таня  чаем  с  травками,  рижским  бальзамом  щедро
заправила. Горячее ударило в голову, он ослаб,  и  все  пошло  по  известной
песне: язык у дипломата как шнурок  развязался,  а  Таня  знай  подливала  и
поддакивала, как тот стукач.  Подтвердил  брат  все  ее  догадки.  И  насчет
сережек, и насчет истинной причины своего  визита:  втрескался  в  им  самим
сотворенную  актрису  Татьяну  Ларину,  мужнюю  жену,  та  вроде  и   готова
взаимностью ответить, а все сдерживается, честь супружескую бережет.  А  вот
убедится, что муж ее к другой  ушел  капитально,  тогда,  глядишь...  Вся-то
судьба его от согласия  Татьяны  Лариной  зависит,  потому  как  в  ней  его
последняя надежда, иначе останется одно лишь непотребство,  которое  и  брак
его сгубило, и карьеру дипломатическую...
   -  И  через  какое  такое  непотребство,  родненький,  жизнь  твоя  стала
поломатая? - подпела Танечка, без труда попадая в  народно-элегический  тон,
почему-то взятый Никитой.
   Тот начал плести про интриги, козни завистников, подло  подставивших  его
под аморалку с отягчающими.
   - С отягчающими? - подначивала  Таня.  -  Это  как  понимать?  Под  женой
советского посла накрыли? - Она выдержала паузу. - Или под самим послом?
   - Да каким послом, писаришка обычный...  -  ляпнул  Никита,  поперхнулся,
покраснел, откашлялся и  пошел  блеять  -  накачали,  мол,  гады  до  полной
невменяемости, так что и не разобрал, с  кем,  собственно,  колыхался.  Таня
незамедлительно последовала примеру коварных врагов, щедро плюхнула братцу в
чашку  неразбавленного  бальзама  и  через  пару-тройку  наводящих  вопросов
получила полное подтверждение того, о чем могла лишь смутно догадываться.
   Подкосила братца однополая любовь, к которой исподволь  приохотил  его  в
студенческие годы друг и сожитель Юрочка Огнев. В столичные  годы  хоронился
уверенно, для маскировки напропалую гуляя с наиболее доступными светскими  и
полусветскими девами, вскружил голову капризной и взыскательной, несмотря на
страхолюдную внешность Ольге Владимировне  Пловец  и  даже  подписал  ее  на
законный брак. А вот попал с подачи тестя в венскую штаб-квартиру ООН - и  с
голодухи потерял бдительность, снюхался с безобидным вроде и к тому  же  так
похожим на этрусскую терракотовую статуэтку юным индийским клерком - и  влип
по  полной  программе.  Дешевым  провокатором  оказался  Сайант,  специально
подстроил чтобы их застукали в момент, недвусмысленно интимный.  То  ли  ЦРУ
подкупило, то ли в самой дружественной Индии завелись недруги нашей  державы
- это уже неважно, важно другое. Погорел товарищ Захаржевский сразу по  трем
статьям, любая из которых никаких  шансов  на  амнистию  и  реабилитацию  не
оставляла: политическая близорукость, моральная неустойчивость, а третья  уж
и вовсе названия не имеющая, поскольку отвечающее  этому  названию  позорное
явление в социалистическом обществе изжито давно и наглухо.
   Тестюшка обожаемый, правда, в названиях не  стеснялся,  выказав  завидное
красноречие.  Никита  вмиг  лишился  жены,  квартиры,  столичной   прописки,
приданого и, естественно, перспектив. Характеристику получил  такую,  что  с
ней в провинциальное ПТУ историю преподавать и  то  не  возьмут.  Из  дружно
отвернувшейся Москвы пришлось позорно бежать. Спас Юрочка,  ставший  к  тому
времени фигурой  заметной  и  по-своему  влиятельной,  помог  устроиться  на
"Ленфильм" администратором. А тут цепь обстоятельств привела к возобновлению
школьной дружбы с Ванечкой  Лариным,  к  знакомству  с  его  обворожительной
супругой. И открылись сияющие дали, неведомые и в лучшие годы...
   - Помоги, а? - всхлипывая, молил Никита. - По  гроб  жизни  должник  твой
буду...
   И все порывался руку облобызать. Тане  стало  противно,  влила  в  братца
полный стакан бальзама, довела таким образом до кондиции и с  помощью  Якуба
дотащила до глубокого кресла в кабинете, где Никита Всеволодович  и  заснул,
бурча в бреду: "Хм-м, вы так ставите вопрос?"
   А к ночи ввалился измазанный подзаборной грязью Иван. Его  почти  внесли.
Приятели-собутыльники привалили Ванечку  к  двери  и  долго  держали  кнопку
звонка. Когда дверь открыл Якуб, на порог упал Иван, споткнулся  провожатый,
и взору вышедших из спальни  дам  предстала  картинка  обвальной  чехарды  с
бьющим запахом сивухи.
   Иван же радостно сообщил, что намерен поставить  семью  в  известность  о
своем бесповоротном уходе. Дескать, нашел женщину своей  мечты.  После  чего
ничком рухнул на диван и захрапел.

IV

   В своем письме сестре Таня была откровенна и лишь об одном умолчала - что
Никита не только звонил ей, но и приезжал, и даже  ночевал  с  ней  в  одном
номере. Но именно ночевал, даже в другой комнате. Прилетел  он  утром,  днем
крутился на съемках, то рядом с  Бонч-Бандерой,  то  рядом  с  ней,  вечером
накормил ее роскошным ужином с вином  и  котлетами  по-киевски,  а  потом...
потом был у них серьезный разговор - о себе, о жизни,  о  любви,  в  которой
клялся ей Никита. Сердце ее разрывалось тогда от тоски,  одиночества,  жажды
любви, но она отказала ему.  Сквозь  слезы.  Она  не  прогнала  его,  просто
объяснила, как могла, что не может  принять  его  любовь.  Это  было  бы  не
правильно сейчас. Какой-никакой, но у нее есть муж, и она не может, не имеет
права... В общем, получилось как  у  той,  пушкинской  Татьяны  Лариной:  "Я
другому отдана и буду век ему верна". Всю ночь потом она не спала, плакала в
подушку, прислушивалась к ровному дыханию Никиты из соседней комнаты.  Утром
он улетел обратно в Ленинград, и не было потом ни дня, чтобы она  не  ругала
себя за тот вечер. Ради чего она  должна  жертвовать  своим  счастьем?  Ради
штампика в паспорте? Ради  жирного,  брюзгливого,  давно  уже  нелюбимого  и
нелюбящего мужа, которого и мужем-то назвать нельзя? Ну почему,  почему  она
такая нелепая уродилась?
   Засыпая, она едва ли не всякую ночь шептала: "Не бросай меня, милый  мой,
не уходи. Потерпи еще немного. Она и сама не понимала, чего ждет, что должно
вмениться в ее жизни, чтобы она могла наконец принять любовь Никиты...
   Наверное, надо первым делом, как приедет  домой,  подавать  на  развод  с
Иваном.
   Самолет  из  Киева  приземлился  в  Пулково  в  начале  девятого  вечера.
Поднимаясь по небольшому эскалатору в зал прибытия, Таня  издалека  заметила
Никиту - его долговязая фигура возвышалась над другими встречающими. Он тоже
заметил ее, замахал руками, держа в одной букет алых роз. Она  выбежала  ему
навстречу, он раскрыл объятия, но она остановилась в полушаге, протянула ему
руку, подставила для поцелуя лоб. Он вручил ей цветы, раскланялся, улыбаясь,
и  тут  же  полез  обниматься  с  Белозеровым  и  еще  двумя  ленинградцами,
вернувшимися со съемок. Получилось, что он как бы  встречал  и  ее,  и  всех
сразу.
   - Долгонько ж вы добирались! - сказал он,  когда  они  стояли,  дожидаясь
багажа. На них смотрели десятки любопытных глаз, которые Таня  старалась  не
замечать.
   - Ой, ты себе не представляешь, какой был  ужас  в  Борисполе...  -  Таня
смертельно устала, но  присутствие  Никиты  словно  подпитало  ее  энергией,
горячей, порывистой и беспокойной. - Рейсы  объявляли  и  тут  же  отменяли.
Потом выяснилось, что наш самолет уже два часа стоит на  взлетной  полосе  и
битком набит пассажирами, которые взялись  неизвестно  откуда.  Бонч-Бандера
разозлился дико, залез в кабинет начальника, стал названивать по инстанциям,
ругаться. А потом за нами пришла девица  и  повела  какими-то  коридорами  и
закоулками на летное поле, прямо к самолету. Оттуда на трап выкидывали людей
с чемоданами. Те орали, цеплялись за двери,  их  отдирали,  а  через  головы
летели чемоданы, прямо на землю. Я думала, что  сгорю  от  стыда.  Но  потом
немного отошла,  осмотрелась  -  и  увидела  на  лицах  пассажиров  радость,
облегчение. Сначала я ничего понять не могла, но потом мне все  стало  ясно:
они радовались, что из самолета выкинули не их, а кого-то другого, и  теперь
они могут спокойно лететь. На нас же они смотрели  с...  ну,  к  сказать,  с
почтением, что ли. Важные персоны, ради которых задержали  рейс.  Некоторые,
кажется, узнали меня, улыбались, как знакомой...
   - Ты очень впечатлительная, - сказал Никита, сжигмая ее  пальцы  в  своей
ладони,
   - Это плохо?
   - И хорошо, и плохо. Хорошо, потому что без этого ты была бы уже не ты, а
другой человек. А плохо потому уа что с этим трудно жить.
   - Я знаю. Но не умею жить легко. Не получается.
   - Это я тоже успел заметить. -  Никита  улыбнулся.  По  резиновому  кругу
поехал багаж с киевского рейса.  В  числе  первых  показался  Танин  кожаный
чемодан, купленный специально ради этой поездки.
   - Он? - спросил Никита.
   Таня кивнула. Рявкнув: "Поберегись!", Никита ловко  вклинился  в  плотную
толпу, окружившую конвейер, и секунд через двадцать вынырнул с чемоданом.
   - Все? Больше ничего нет?
   - Ничего.
   - Тогда пошли.
   Никита вывел ее на площадь  перед  аэропортом,  открыл  дверцу  оранжевой
"Нивы", бросил чемодан на заднее сиденье и поклонился Тане:
   - Прошу!
   - Огневская? - спросила Таня, показывая на машину.
   - Юрина, - подтвердил Никита. - Езжу по доверенности. Из него  шофер  тот
еще, по городу боится ездить.
   - Как он?
   - Снялся летом в двух плевых эпизодиках, один из них наш. Теперь торчит в
своей Москве, в полной мерехлюндии.
   - Противный он какой-то...
   - Кому как. Народ любит.
   Они тронулись с места. Никита вел машину плавно, не спеша, и Таня немного
вздремнула в дороге.
   - Приехали! - сказал Никита. Они стояли возле  Таниной  двенадцатиэтажки.
Никита выгрузил чемодан и, заперев "Ниву",  первым  направился  к  подъезду.
Таня еле поспевала за ним.
   - Я тут опять, по старой памяти, похозяйничал  у  тебя,  так  что  ты  не
удивляйся, - предупредил он, когда они  стояли  в  лифте,  как  ни  странно,
работающем. - Ты же помнишь, Иван в тот раз оставил мне ключи, а ты вроде бы
не отобрала.
   - Забыла, - с улыбкой сказала она.
   Они вошли в квартиру, и  первым  делом  Таню  поразил  запах.  В  воздухе
смешивались запахи жареной утки, свежей сдобы, печеных яблок. Она  удивленно
посмотрела на Никиту.