ошла  неважная.  Виктор,  выйдя  из
больницы, повел себя странно: не пил совсем, угрюмо ходил на работу,  угрюмо
возвращался, механически делал работу по дому, на жену не смотрел, на  слова
ее не отвечал, спать уходил на печку -  прежнее  Танькино  место.  Когда  до
родов оставалось меньше месяца, он неожиданно исчез, без записки, без  слов,
взяв из дому только деньги, свой паспорт и трусы с майкой. В  последний  раз
его видели на вокзале - он брал билет до Москвы.
   Лизавета, отекшая, с огромным животом, все глаза выплакала.
   В сентябре родился Петенька. В  октябре  Лизавета  подала  в  розыск,  на
развод и на алименты.
   Петенька родился слабым, со скрюченными ручками  и  ножками,  с  огромной
головой. Поначалу Лизавета надеялась, что это скоро пройдет -  новорожденные
все  такие.  Но  ручки-ножки  не  распрямлялись,  тельце  оставалось  худым,
Петенька не  держал  головку,  не  фиксировал  взгляда,  плохо  брал  грудь.
Лизавета пошла по врачам. И в Новгород ездила, и в Калинин,  не  говоря  уже
про Валдай. Сначала Петеньке поставили страшный диагноз - водянка  головного
мозга. Потом этот диагноз сняли, но другого определить не смогли. Наконец ей
выдали направление в Ленинград, в клинику профессора Юзовского.
   Она приехала, положила  Петеньку  на  обследование  и  приготовилась,  по
своему обыкновению, сутками дежурить возле ребенка. Ей запретили.  Днем  она
ходила за Петенькой, прибиралась в палате  и  в  коридоре,  разговаривала  с
врачами, с сестрами. Ночевать же ехала к Таньке в  общежитие  возле  площади
Тургенева.
   Танька так изменилась, что и называть ее Танькой было  уже  неловко.  Она
вся как-то подобралась,  постройнела,  сбросила  детский  жирок  -  и  стала
красива обворожительно, хотя никак не  в  русском  былинном  стиле.  Зеленые
глаза сделались еще больше, четче стал овал лица, обозначилась тонкая талия.
Густую косу сменила модная стрижка - градуированное каре. На ногтях появился
маникюр, на губах - помада, в словах,  жестах  и  манерах  -  уверенность  и
взрослая четкость. От провинциального  говорка  остался  лишь  легкий  след.
Последнее немного удивило Лизавету - в речах Таниных товарок, хотя многие из
них  прожили  в  Ленинграде  значительно  дольше  сестры,   нет-нет   да   и
проскальзывали  родимые  "копеецка",  "худый",  "таково",  а  каждая   фраза
завершалась протяжным привизгом. По глазам, по  манерам,  по  движениям,  по
говору, по тысяче всяких мелочей, подмечать которые  могут  только  женщины,
Лизавета поняла - у сестры есть  мужчина.  Намного  старше  ее,  культурный,
солидный, наверняка женатый... Папашка...
   Лизавета сидела за столом вместе с Таней и  ее  соседками  по  комнате  -
невзрачными скромницами Олей и Полей, пила чай с  покупной  коврижкой  и  ею
самой привезенным вареньем и с тревогой смотрела на сестру...
   Чутье нисколько не обманывало Лизавету...
   Землячка Настасья - хитрая и пройдошистая бабешка с крашеной  "халой"  на
голове - встретила Таньку неприветливо и отправила бы ее  восвояси  прямо  с
порога, если бы не сообразила, что тут можно поиметь свой интерес.  Николай,
Настасьин муж, "работая на перспективу", не  выписывался  из  комнаты  своей
матери, жестокой и деспотичной старухи, которую полгода назад  хватил  удар.
Старуха обезножела и тронулась умом. Обратно в больницу ее не брали, а в дом
престарелых записали только на январь. Танька подвернулась  очень  кстати  -
пускай эта фефела деревенская походит за свекрухой за угол и харчи, которые,
естественно, будет сама же и покупать на старухину пенсию. А там поглядим.
   Старуха жила на проспекте Карла Маркса в  жуткой,  ободранной  коммуналке
без ванной. Вместо "здрасьте" она заявила Таньке:
   - Сонька! Я ссать хочу!
   Так началась Танькина каторга.
   В музыкальное училище Таньку не  приняли.  Увидев,  что  она  смотрит  на
нотный стан, как баран на новые ворота, члены комиссии переглянулись, пожали
плечами и предложили подучиться и приходить через годик.
   Зимой старуху свезли наконец в богадельню. Танька, прекрасно понимая, что
теперь Настасья немедленно выдворит ее из комнаты,  заранее  подыскала  себе
работу  с  лимитной   пропиской.   Она   устроилась   маляром-штукатуром   в
строительное управление.
   Работа была  тяжелая,  изнурительная,  но  Танька  никогда  не  гнушалась
работы. Она без особого труда затаскивала полные ведра на  самую  верхотуру,
ловко и быстро орудовала соколком или кистью и  при  этом  все  время  пела.
После кошмарных месяцев со  старухой,  новая  жизнь  казалась  ей  волшебной
сказкой. Начальство скоро обратило на нее внимание и  наметило  через  годик
поставить эту работящую и непьющую девочку на бригаду. Правда, в эту же зиму
она простыла и охрипла. Голос довольно скоро  вернулся,  но  сделался  тише,
глуше, с хрипотцой.
   После работы у  нее  хватало  сил  помыться,  переодеться  во  что-нибудь
нарядное и побежать с девчонками в кино, в кафе. На танцы она сходила только
раз. Единственный нормальный парень стоял у входа с повязкой дружинника и  в
танцах участия не принимал. Остальные были  пьяные,  расхристанные,  наглые,
лузгали  семечки  и  плевали  прямо  на  пол.  С   видом   победителей   они
прохаживались перед  нарядными  девчонками,  которых  было  намного  больше,
раздевали каждую глазами и, сделав свой выбор, пренебрежительно кидали:
   - Пшли, что ли?
   Один такой немедленно нарисовался перед  Танькой.  Он  грубо  схватил  ее
повыше локтя и потащил на площадку. Танька вырвала руку. Парень  томно,  как
бы нехотя обложил ее трехэтажным и  враскоряку  направился  выбирать  другую
партнершу. Больше Танька на танцы не ходила.
   Первые месяцы она жила в комнате с  Нинкой  из  Выползова  и  вологодской
Нелькой. Те любили  жить  широко,  весело,  с  музыкой,  вином  и  мужиками.
Поначалу Танька участвовала в  их  мероприятиях  -  подсаживалась  к  столу,
выпивала рюмочку-другую портвейна, танцевала с кавалерами соседок, пока  тех
не развозило и они не начинали вести себя, как парни в клубе.  Тогда  Танька
брала книжку и уходила в комнату отдыха или на кухню.  Нередко  какой-нибудь
назойливый ухажер доставал ее и там, и тогда Танька стучалась в "келью".  Ее
впускали и тут же запирали дверь.
   "Кельей" на их этаже называли двести восьмую комнату. Здесь особняком  от
всех жили  две  подружки,  Оля  и  Поля  -  обе  низкорослые,  плоскогрудые,
кривоногие и удивительно высоконравственные. После работы они запирались  на
ключ, выходя только на кухню и в туалет, смотрели взятый напрокат телевизор,
вязали, играли в шашки. Разговоры их  делились  на  светские  -  кто  с  кем
.гуляет, кто как на кого смотрит производственные - кто сколько  наработал,
и кому сколько заплатили и деловые - о  выкройках  и  кулинарных  рецептах.
Книг они не читали, музыку слушали только по  телевизору  и  презирали  всех
мужчин, за исключением Валерия Ободзинского.
   С ними было спокойно, но нестерпимо  скучно.  И  все  же,  тщательно  все
взвесив, Танька  собрала  вещички  и,  заручившись  согласием  Оли  и  Поли,
перебралась в "келью".
   Мужчины, окружавшие Таньку, не вызывали у нее никакого интереса. Знакомые
ей сверстники были почти все ниже ее ростом, грязные, прыщавые,  с  длинными
сальными волосами, по-идиотски развязные или  дебильно-застенчивые,  умеющие
связать два слова разве что цепочкой матерной ругани, тупой и  однообразной.
Мужики постарше, те, что уже отслужили в армии, были немногим  интереснее  -
может, говорят поскладнее, зато и пьют больше...  И  все  чем-то  похожи  на
Виктора. И от всех несет  потом,  перегаром,  немытыми  ногами.  Неужели  же
Андрей Болконский, Артур-Овод или тот,  другой  Артур,  из  "Алых  парусов",
благородный Скарамуш и отважный капитан Кольцов, ну, на  худой  конец,  Пьер
Безухов - неужели все они только выдумка писателей? - спрашивала  она  себя,
бродя по улицам...
   - Черт возьми, ну и корма! - произнес позади  нее  восхищенно-насмешливый
мужской голос. - Девушка, вы сегодня что делаете?
   Она вспыхнула, развернулась, готовая дать отпор очередному хаму - да  так
и застыла с открытым ртом.
   Перед ней стоял высокий, красивый мужчина лет тридцати  пяти,  в  кожаном
пиджаке, в очках со стальной оправой, с аккуратной каштановой  бородкой.  Но
Танька остолбенела не от его внешности. Увидев перед собой ее  еще  детское,
пухленькое, пылающее гневом личико, этот холеный красавец  вдруг  покраснел,
смутился, отвел глаза...
   - Извини меня, девочка, - пролепетал он.
   - Вы всегда так знакомитесь с девушками? - неожиданно  для  себя  сказала
Танька.
   - Вообще-то нет, . - сказал мужчина. - Разрешите представиться -  Ковалев
Евгений Николаевич.
   - Татьяна Валентиновна, - сказала Танька и добавила:
   - Ларина.
   Ей  ужасно  не  хотелось  называть  этому  человеку  свою  неблагозвучную
фамилию, и она сказала первое, что пришло ей в голову.
   - Совсем как у Пушкина, - улыбнулся Ковалев.
   - Не совсем. У Пушкина Татьяна Дмитриевна.
   - О-о, вы знакомы с "Онегиным"?  Похвальное  и  редкое  явление.  Что  ж,
барышня Татьяна, позвольте угостить вас мороженым.
   В кафе на Садовой они сели за столик и  разговорились.  Точнее,  говорила
Таня, а Ковалев ограничивался репликами, вопросами - и все у него получалось
как-то уместно, своевременно. Он прочно взял нить разговора в свои руки, сам
в нем почти не участвуя. Глядя  в  его  доброе  открытое  лицо,  в  глаза  с
ласковым прищуром, слушая его бархатный голос, она  вдруг  рассказала  этому
незнакомому человеку все - и о детдоме,  и  о  жизни  своей  в  Хмелицах,  о
парализованной старухе, о работе на стройке, об общежитии  и  подругах...  о
матери своей, о Лизавете с Виктором, о заветной тетрадочке, о своих мечтах и
сокровенных мыслях... Когда она призналась  ему,  что  вовсе  не  Ларина,  а
Приблудова. он только улыбнулся и заметил:
   - Я тоже не Онегин... Хочешь, я покажу тебе настоящий Ленинград?
   - Хочу.
   Стояли теплые белые ночи. Они вышли на полупустую  в  этот  вечерний  час
Садовую. Ковалев взял Таню за руку и повел  ее  на  Невский.  Они  дошли  до
Адмиралтейства, свернули на  Дворцовую,  посмотрели  на  Зимний  дворец,  по
набережной прошли до Медного  Всадника  и  вышли  на  Исаакиевскую  площадь.
Теперь говорил Ковалев, а Таня лишь вставляла реплики. Он рассказывал  ей  о
зданиях и памятниках, вспоминал связанные с ними легенды, стихи. Он  говорил
так  интересно,  что  Таня  слушала,  затаив  дыхание,  целиком  поглощенная
рассказом, и только раз поймала себя на мысли, что  он,  наверное,  работает
экскурсоводом. Перед ней открывался другой Ленинград - новый и  одновременно
почему-то знакомый, родной... Потом она поняла, откуда возникло это  чувство
- увиденное на-ложилось на то, что она  еще  в  Хмелицах  видела  иногда  по
телевизору, и то, что являлось ей потом в грезах -  ажурные  мосты,  широкие
улицы со светлыми дворцами по сторонам, могучая река  и  еле  слышный  запах
моря... Наложилось и совпало... Таня поняла, что теперь никогда, никогда  не
покинет этот волшебный город...
   Ковалев проводил ее до самого общежития и  уговорил  заспанную  вахтершу,
которая наотрез отказывалась  впустить  гулену  в  половине  третьего  ночи.
Поднимаясь по лестнице, Таня с ужасом сообразила, что  не  взяла  у  Евгения
Николаевича ни телефона, ни адреса. А вдруг он больше не захочет увидеться с
ней?
   На другой день, в среду, он не появился. Таня пришла с работы, быстренько
перекусила и выбежала в коридор, откуда была видна вся улица,  и  целый  час
смотрела в окно. Потом вернулась в "келью" и села играть в шашки с Олей...
   Не пришел он и в четверг. Вечером Таня  пошла  к  Нинке,  хлопнула  целый
стакан портвейна и разревелась.  И  в  пятницу  не  пришел.  Таня  обреченно
успокоилась. Когда в субботу, отоспавшись после трудовой недели, она вышла в
угловой гастроном за сыром, на другой стороне улицы послышался автомобильный
гудок. Она не оглянулась.
   - Таня!
   Она обернулась. У  раскрытой  дверцы  красных  "Жигулей"  стоял  Ковалев,
улыбался ей, махал рукой. Она побежала к нему.
   - Извини меня, я был очень занят эти дни,  -  сказал  он,  протягивая  ей
руку. - Садись. Сегодня у нас по плану Пушкин.
   - Ой, а я не одета...
   Он внимательно осмотрел ее наряд.
   - Для загородной поездки сойдет,  -  сказал  он.  Потом  были  поездки  в
Петергоф на катере, в Павловск, прогулки на острова, Эрмитаж, Русский музей,
походы в оперу, в драму. Всякий раз Ковалев интересовался ее  впечатлениями,
внимательно выслушивал, с чем-то соглашался,  кое-где  возражал,  мягко,  но
настойчиво поправлял ее выговор.
   - В провинции образная и богатая речь, - говорил он. -  Но  ты  живешь  в
Питере и старайся говорить чисто. В Ленинграде русский самый литературный.
   Он умудрился ни разу не обидеть ее своими поправками.  Таня  решила,  что
он, скорее всего, педагог.
   Как-то в начале июля он сказал:
   - Завтра я покажу тебе мое  любимое  место.  Заеду  пораньше,  часикам  к
восьми. Возьми с собой купальник и полотенце.
   Они выехали из города  и  направились  по  Приморскому  шоссе  в  сторону
Зеленогорска. Таня в этих местах не была ни разу. Они миновали Зеле-ногорск,
Ушково, свернули у Черной речки.
   - Куда мы? - спросила Таня.
   - На озеро.
   Через  двадцать  минут  они  свернули  прямо  в  лес  и,  проехав  еще  с
полкилометра по кочкам, остановились на высоком берегу.
   Это озерцо совсем не походило на  валдайские.  Расположенное  в  глубокой
котловине, похожей на гигантскую воронку от  взрыва,  оно  было  удивительно
прозрачным. Сверху песчаное дно просматривалось в любой его точке. На крутом
берегу никого не было, только на противоположной стороне бегали дети.
   - Пионеры, - сказал Ковалев. - Тут лагерь недалеко.
   Он  взял  с  собой  подстилку  и  полотенце  и  начал  спускаться.   Таня
направилась за ним.
   Дно резко уходило вниз. Ступив шаг, Таня ойкнула и провалилась в холодную
воду с головой.
   - Холодно? - крикнул спереди Ковалев. - Ничего, сейчас привыкнешь.
   Сильными, энергичными гребками он поплыл на середину озера. Таня  за  ним
не последовала. На воде она держалась неплохо, но быстро плавать  не  умела.
Она поплыла вдоль берега, и уже после первых гребков чувство холода ушло.
   Она вышла на берег, вытерлась и легла на подстилку под сосной,  дожидаясь
Ковалева. Руки ее раскинулись по мягкому мху. Она погладила мох, и  ее  рука
уткнулась  во  что-то  твердое.  Она  вытащила  наполовину  вросшую  в   мох
почерневшую дощечку. На ней было вырезано в столбик:
   НЗ
   ПЧ
   ИЛ
   ЕЧ
   ЛР
   Один за всех Все за одного
   - Уф-ф! - Вышедший из воды  Ковалев  принялся  энергично  растираться.  -
Водичка замечательная! Тебе нравится?
   - Очень! Смотрите, что я нашла.
   - Мушкетерский девиз, - сказал Ковалев, рассматривая дощечку.  -  Пионеры
развлекались или отдыхающие. С прошлого года лежит. Видишь, буквы почернели.
   И дощечка полетела в кусты.
   Ковалев поднялся к машине и вернулся оттуда с  сумкой.  Он  вынул  оттуда
клеенку, расстелил, положил на нее сверток с бутербродами, яблоки,  печенье,
помидоры, поставил термос и два пластмассовых стаканчика.
   - Перекусим? - предложил он.
   - Да, я проголодалась.
   В термосе оказался вкуснейший холодный крюшон, а  такие  бутерброды  Таня
ела в первый раз в жизни - с бужениной, с семгой, с языком. Таня  спрашивала
названия неизвестных яств, а Ковалев отвечал - весело, но без тени ехидства.
   Убрав скатерть, мусор и  оставшуюся  снедь  в  сумку,  Ковалев  расстелил
полотенце и лег рядом с нею. Оба молчали, греясь на солнце.
   - Тебе здесь понравилось? - спросил он,
   - Очень, - ответила Таня. - Я  и  забыла  уже,  что  такое  вот  так  вот
загорать и купаться. У нас в Хмелицах купаться купаются, а загорать  нельзя.
Слепни сожрут.
   Она поднялась, потянулась и пошла вниз.
   - Пойду, еще раз окунусь.
   - Постой, - тихо сказал Ковалев.
   Он рывком встал, приблизился к ней, обнял и крепко-крепко поцеловал.
   Таня закрыла глаза. У нее подкосились ноги, и земля поплыла куда-то.
   От его кожи пахло лимоном и свежими сосновыми иголками.
   Поцелуй длился долго. Потом Ковалев отпустил ее и отошел на шаг.
   - Я люблю вас, Евгений Николаевич, - прошептала она, открывая глаза.
   - Зови меня Женя, - серьезно и тихо сказал  он.  -  Я  тоже  люблю  тебя,
девичка, и даже больше, чем ты думаешь.
   Он грустно, чуть криво улыбнулся.
   - Пора ехать, - сказал он. - Путь неблизкий, а мне завтра на службу рано.
   - Я только окунусь, - сказала Таня. - Можно... Женя?
   - Тогда и я с тобой!
   Он засмеялся, взял ее за руку, и они вместе побежали к воде.

IV

   Через неделю Женя уехал. Но на этот раз Таня была  спокойна.  Она  твердо
знала, что в сентябре он вернется, и  даже  не  сильно  тосковала  по  нему,
предвкушая грядущие встречи. А потом сдавали срочный объект, всем  пообещали
хорошие премиальные, и люди вкалывали без  выходных,  по  двенадцать  часов,
возвращались домой, ног под собой не чуя, и  падали  в  кровати  так,  будто
сквозь землю проваливались. На этаже стало тихо - ни попоек, ни драк.
   Объект сдали в срок. Свою премию -  четыреста  рублей!  -  Таня  поделила
пополам, половину отправила Лизавете, а на  оставшиеся  купила  себе  модный
брючный костюм и черные югославские сапожки.
   Приехал Женя. И снова они  ходили  в  театр,  в  филармонию.  В  середине
октября он привел ее к себе домой.
   Она совсем иначе представляла себе жилище Жени. Ей  казалось,  что  здесь
должно  было  быть  множество  книг,  стол,  заваленный  всякими   бумагами,
неизбежные следы присутствия жены и детей - Женя никогда не говорил ей,  что
у него есть семья, но она прекрасно понимала, что у такого, как  он,  ее  не
может не быть. Как ни странно, это ее нисколько не тревожило. Она  вовсе  не
собиралась у кого-то отбирать его и привязывать к себе... Точнее, просто  не
думала об этом. Их отношения были прекрасны, и она желала  только  одного  -
чтобы эти отношения никогда не прекращались.
   Квартира была обставлена богато, но как-то безлико:  в  гостиной  дубовый
стол с выстроенными в рядочек высокими  стульями,  темная  немецкая  стенка,
напротив нее - сервант с хрустальной посудой,  в  углу  -  тумба  с  цветным
телевизором. На окнах - тяжелые бархатные портьеры. На стенах -  репродукции
известных Тане картин - васнецовские "Три богатыря" и "Подсолнухи" Ван Гога.
Во второй комнате, поменьше - большой  письменный  стол  с  зеленой  лампой,
массивным чернильным прибором и без единой бумажки, кресло,  небольшой  шкаф
для одежды, бельевой шкафчик, широкая тахта, заправленная белоснежным,  явно
нетронутым бельем. Над  тахтой  -  однотонный  бежевый  ковер.  И  нигде  ни
пылинки, все в идеальном порядке, льняная салфетка на  дубовом  столе  лежит
строго по центру, натертый пол блестит. В кухне, в ванной, уборной  -  такая
же  стерильная  гостиничная  чистота.  Каждая  деталь  вызывала  недоуменные
вопросы, но внезапно оробевшая Таня спрашивать не решалась.
   Пока она рассматривала квартиру, Женя варил на кухне кофе. Она  вернулась
в гостиную и, встав  у  стенки,  листала  альбом  с  картинками.  Он  вкатил
тележку, на которой стояли две  чашечки  с  блюдцами,  кофейник,  сахарница,
хрустальная вазочка с миниатюрными вафлями, блюдечко с  нарезанным  лимоном.
Поставив все это на стол, он подошел к серванту, достал оттуда две крошечные
рюмочки и бутылку коньяка с трубочкой на пробке, тоже поставил на стол.
   - Это надо меленькими глоточками и запивать кофе, - сказал  он,  разливая
коньяк по рюмочкам.
   Они молча, не глядя друг  на  друга,  пили  крепкий,  густой  кофе.  Тане
становилось  трудно  дышать.  Воздух  будто  накалялся,  тяжелел,  наливаясь
свинцом. Тишина становилась гнетущей,  в  ушах  гудело,  как  перед  сильной
очистительной бурей.
   Таня вдруг вскочила, рванулась к Жене и  рухнула  перед  ним  на  колени,
уткнувшись лицом в его свет