а, сидел за столом и застывшими, почти как  у  Елки,
глазами смотрел в никуда. Ящики стола были открыты, на полу валялись бумаги,
папки,  но  крышка  стола  была  чистой.  На  ней   прямо   перед   Дмитрием
Дорми-донтовичем лежала  одна-единственная  бумажка.  Павел  заглянул  через
плечо отца и прочел написанные четким отцовским почерком слова:
   "В  Центральный  Комитет  Коммунистической  Партии  Советского  Союза.  В
Ленинградский областной комитет КПСС.  От  Чернова  Дмитрия  Дормидонтовича.
Заявление. В связи с преступной халатностью, проявленной мной  при  хранении
личного оружия, прошу освободить  меня  от  обязанностей  второго  секретаря
Ленинградского областного комитета КПСС. 7 ноября 1979 года. Чернов".
   - Отец! - позвал Павел.
   Тот не шелохнулся. Павел приблизился еще  на  полшага,  положил  руку  на
неподвижное плечо отца, постоял так. Отец поднял  руку,  положил  ладонь  на
руку сына и слегка сдавил ее пальцами.
   - Спасибо... - чуть слышно прошептал он. - Теперь иди.
   Павел молча, на цыпочках вышел  и  вернулся  в  гостиную,  где  ждал  его
однофамилец-следователь. Они прошли в комнату, которая  когда-то  была  его,
Павла, комнатой, потом Елкиной, потом была частично  переоборудована  Лидией
Тарасовной под свой уголок.
   - Здесь нам никто не помешает, - сказал  следователь,  уселся  за  резной
чайный столик и жестом пригласил Павла присесть напротив.
   - Как это произошло? - повторил свой вопрос Павел.
   - Откровенно говоря, это еще предстоит выяснить, - ответил следователь. -
Есть некоторые странности...  На  данный  момент  у  меня  есть  две  версии
происшедшего. Скорее всего,  смерть  вашей  сестры  наступила  в  результате
неосторожного обращения с оружием. Она пришла сюда, открыв дверь собственным
ключом, выпила бутылку кагора и примерно две трети бутылки  ликера  или  как
его там... в общем, "Дюбонне". Залезла в ящик стола Дмитрия  Дормидонтовича,
нашла там пистолет, стала баловаться с ним перед зеркалом и...
   - Чушь какая-то, - сказал Павел. - Это так не похоже на Елку... на Елену.
   - В том-то и дело, - согласился следователь. - Пока мне удалось  опросить
только соседей, свекровь потерпевшей - впрочем, от нее было мало толку  -  и
некоторых прибывших на место происшествия... скажем так, коллег вашего отца,
и  на  основании  их  показаний  у  меня  тоже  сложилось   несколько   иное
представление о личности потерпевшей. Скажите, Павел Дмитриевич, летом  одна
тысяча девятьсот семьдесят шестого года с ее  стороны  имела  место  попытка
самоубийства?
   - Да, - прошептал Павел.
   - Причина?
   - Личная. - Павел сжал губы.
   - Понятно. А скажите, пожалуйста, она знала, что у Дмитрия Дормидонтовича
есть именное оружие?
   - Наверное. Не знаю. Мы эти вопросы не обсуждали. Я знал.
   - Давно знали?
   - Пожалуй, с детства.
   - И?..
   - Простите?
   - Не  возникало  желания...  ну  там,  пострелять  по  банкам  или  перед
сверстниками похвастаться?
   - Нет. Вещи отца были для нас  неприкосновенны.  И  потом,  сколько  себя
помню, я никогда не любил оружия.
   - Но пользоваться приходилось?
   - Да. В экспедициях.
   - Итак, насколько я понимаю,  вам  неизвестно,  знала  ли  потерпевшая  о
наличии в доме оружия?
   - Неизвестно.
   - Так... А скажите, какие отношения были у Елены Дмитриевны с  ее  мужем,
Вороновым Виктором Петровичем?
   - Не знаю. Понимаете,  последние  годы  мы  были  не  особенно  близки  с
сестрой. А Воронова я видел всего один раз - на их  свадьбе,  год  назад.  И
сестру я с тех пор  не  видел.  Завтра  собирались  встретиться...  А  вышло
сегодня.
   Павел замолчал. Следователь не торопил его. Лишь когда  Павел  достал  из
кармана сигареты,  однофамилец  из  прокуратуры  щелкнул  зажигалкой,  давая
прикурить, и спросил:
   - Она не могла повторить попытку самоубийства... по личной причине?
   От неожиданности Павел поперхнулся дымом. Откашлявшись, он сказал:
   - То есть из-за Воронова? Я сомневаюсь.
   - Почему?
   А что толку отмалчиваться... теперь? Елке все равно не поможешь.
   - Понимаете, тогда, после первого случая, она  сильно  переменилась.  Мне
кажется, что она вообще утратила способность чувствовать. Любить, во  всяком
случае... Впрочем, я не знаю, что с ней было во Франции...
   - А вы обратили внимание на зеркало? - неожиданно спросил следователь.
   - Нет, а что?
   - Там была надпись, сделанная губной помадой.
   - Надпись?
   - Да. "Прощай, изменщик коварный!" Павел невольно улыбнулся.
   - Это из какого-то мещанского романса. Елка... то есть Елена могла  такое
написать только в шутку.
   - Хороша шутка! Однако же мать Воронова показала, что по  возвращении  из
Парижа ее сын несколько дней отсутствовал, а потом  пришел  и  заявил  Елене
Дмитриевне, . что уходит к другой женщине.
   - Вот как? Я не знал. И как она к этому отнеслась?!
   - Спокойно собрала мужу чемоданы и выставила его за порог.
   - Вот видите! Даже если Воронов и ушел к другой, стреляться  из-за  этого
она не стала бы.
   - Я тоже склоняюсь к такому выводу. Тем более что ваша сестра, прежде чем
воспользоваться оружием, вынула из него магазин с патронами.
   Павел изумленно посмотрел на следователя.
   - Тогда как же?..
   - Видимо, до того она  случайно  передернула  затворную  раму  и  послала
патрон из магазина в патронник. Потом она вынула из пистолета обойму, но  не
учла, что один патрон остался в стволе...
   - Значит, все же неосторожное обращение? А может быть, был еще кто-то,  и
она не сама?..
   - Теоретически не исключено. Однако ваши родители услышали выстрел, входя
в квартиру. То же услышали и соседи. Некоторые даже выскочили на площадку. В
это время или после никто не мог выйти из  квартиры  незамеченным.  Конечно,
гипотетический убийца мог, к примеру, сделать выстрел через подушку и  уйти,
оставив капсюль с детонатором в  стенных  часах  или,  скажем,  под  дверным
ковриком. Но это уже из области  детективной  фантастики...  Разумеется,  мы
проведем тщательную экспертизу вещ-доков, но  убежден,  что  никаких  следов
присутствия второго лица обнаружено не будет...
   Их разговор прервался диким криком из прихожей. Оба вскочили  и  выбежали
туда. Трое здоровенных ребят - один  в  белом  халате,  один  в  милицейской
форме, один в штатском - из последних сил удерживали извивающуюся всем телом
Лидию Тарасовну, в лице которой не осталось ничего человеческого.  Четвертый
стоял у стенки,  согнувшись  и  держась  за  живот.  Ближе  к  дверям  лежал
неизвестный Павлу оборванец с разбитой головой. Рядом с ним валялась тяжелая
стойка для чистки обуви. На шум выбежали люди из гостиной. В прихожей  стало
тесно.
   - Спокойно! - крикнул следователь и протиснулся к группе, держащей  Лидию
Тарасовну. - Что тут произошло? Насибов? - обратился он к штатскому.
   - Да вот, - начал он и тут же взвыл от боли.  Вопрос  следователя  отвлек
его внимание, он ослабил хватку, и Лидия  Тарасовна,  изловчившись,  ударила
его ногой.
   - Что стоите столбами?! - заорал следователь  на  столпившийся  народ.  -
Кто-нибудь, смените Насибова, подержите ее! А к этому врача, срочно!
   Ближайший к группе милиционер схватил Лидию  Тарасовну  за  руку  и  лихо
заломил за спину. Мать Павла согнулась и зашипела.
   - Осторожней, дуболом, руку  слома„щь!  -  крикнул  следователь  и  вновь
обратился к Насибову, потирающему коленку. - Рассказывай!
   - Ну, мы, в общем... После уколов она вроде  успокоилась,  стала  просить
вывести ее сюда, посмотреть на дочь, проститься... Ну, она встала, мы вышли,
а тут как раз открывается дверь и на пороге этот. Мы и  глазом  моргнуть  не
успели, а она вырвалась, схватила подставку и зафигачила ему в голову...
   - Молодцы! - саркастически заметил  Чернов-следователь.  -  Увести  ее  в
комнату! - крикнул он, пробираясь вместе с Павлом к дверям.  -  Врача  туда,
укол посильнее, чтобы вырубилась!.. С этим что? - спросил он,  показывая  на
лежащего возле входа мужчину.
   - Без сознания, - сказал врач, сидящий на корточках возле неизвестного. -
Сильная травма головы, кровотечение. Возможно повреждение черепа, сотрясение
мозга наверняка. Пульс, дыхание есть... Пьяный он, Валерий Михайлович.
   -  Понятно,  -  сказал  следователь.  -  Перевязать,  ну   и   все,   что
полагается... Вызвать третью "скорую".
   - Зачем третью? - спросил врач.
   - Этого в травму, Чернову в психиатрическую, и глаз с обоих не  спускать.
Воронову - к нам, в прозекторскую... Извините,  -  сказал  он,  обращаясь  к
Павлу. - Недоглядели, козлы! Народу столько,  путаются  только  под  ногами,
мешают работать... Подойдите сюда, пожалуйста. Узнаете его?
   - Нет, - сказал Павел, но  подошел,  пригляделся.  -  Хотя  стойте,  это,
кажется, Воронов... Надо же. А год назад был такой холеный...
   -  Вы  уверены,  что  Воронов?  -  пристально  глядя  на  Павла,  спросил
следователь. Павел пожал плечами.
   - Точно Воронов, - подтвердил стоящий у двери милиционер. -  Он  сам  так
назвался. Говорил, что муж, просил пустить...
   - Разберемся, - хмуро посмотрев на милиционера, сказал следователь. - Еще
раз извините, Павел Дмитриевич, сами видите... Голова  кругом...  Вы  можете
идти.
   - Как это идти? - не понял Павел.
   - Домой. Завтра-послезавтра продолжим разговор в прокуратуре. Или могу  к
вам заехать...
   - Да как же я пойду? А отец?
   - Тогда пройдите к нему, пожалуйста, - сказал следователь. -  Надо  здесь
заканчивать  поскорее,  протоколы  составлять,  всякое  такое.  А   то   еще
что-нибудь произойдет... Где  этот...  ну,  гэбист,  Фролов?  -  спросил  он
какого-то молодого человека, выходящего из гостиной.
   - Там. - Молодой человек показал себе за спину. - Бумаги пишет.
   Следователь вздохнул.
   - Пойду... вопросы согласовывать. А вы идите, Павел Дмитриевич.
   - Я на кухне посижу, можно?
   - Эй, с кухней кончили? - крикнул следователь в пространство.
   - Кончили, - ответил стоящий рядом молодой человек. Следователь вздрогнул
и укоризненно посмотрел на него.
   - Можно, - сказал он Павлу.
   Павел вышел на кухню и закурил. Ну вот! Собственная семья не  состоялась,
а  теперь  и  родительская  рухнула.  Ушла  Елка.  Одного  взгляда  на  мать
достаточно,  чтобы  понять,  что  и  она  уходит  безвозвратно.  Отец...  он
остается. Но одному Богу известно, каким он будет теперь,  без  работы,  без
семьи...
   - Ну уж нет! - прошептал Павел. - Его мы с Нюточкой вам не отдадим...
   И погрозил кулаком в ночную темноту.
   Он и не заметил, как опустела  квартира.  Кто-то  совал  ему  на  подпись
какие-то бумаги - он  подписывал,  не  читая.  В  прихожей  шумели,  топали,
переговаривались. Сознание его безучастно отмечало: вот выносят Елку, вот  -
мать, обездвиженную,  вырубленную  лошадиной  дозой  какой-то  гадости,  вот
хлопают двери. Раз,  другой,  третий.  И  стало  тихо.  За  пределами  кухни
громоздилась тьма, обволакивающая, приглушающая звуки.
   Павел вышел в темную прихожую, щелкнул выключателем. Из зеркала  на  него
глянул бледный, тощий сутулый су ъект средних  лет  с  черными  мешками  под
глазами. авел поспешно перевел взгляд выше, прочел корявую красную  надпись:
"Прощай, изменщик коварный!", вздохнул, сделал два шага в ванную,  сорвал  с
вешалки банное полотенце, занавесил им зеркало и отошел  за  меловую  черту,
обозначившую контуры совсем недавно лежавшего здесь тела. Тела...
   Павел рванулся к телефонной  тумбе,  распахнул  дверцы,  вытащил  старую,
истрепанную записную книгу и раскрыл на букву "Р".  Есть!  Он  набрал  давно
забытый номер. Трубку сняли после первого же гудка.
   - Рива Менделевна! Здравствуйте, это Павел Чернов. Поздно? Извините,  что
разбудил... Вы не спали? Будьте любезны, адрес Лени и телефон, если  есть...
Да, очень срочно.
   Павел записал адрес - своего телефона у  Рафаловича  не  было.  Он  хотел
сразу позвонить на телеграф, но передумал.  Лучше  сходит  завтра  утром,  с
бумагой, подтверждающей... Нет, все-таки не укладывается в голове. И  что  с
того, что в последние годы сестры в его жизни как бы и  не  было?  От  этого
только хуже. Если бы чаще был рядом, старался помочь, понять, может быть,  и
не было бы сегодняшнего... Ладно, что теперь толку.
   Павел расправил плечи и через темную гостиную прошел в отцовский кабинет.
Дмитрий Дормидонтович сидел все в той же позе.  Но  папки  и  листочки  были
подобраны с пола и аккуратно разложены на столе, рядом с заявлением.
   - Чай будешь? - спросил Павел. - Я поставлю. Дмитрий Дормидонтович  будто
и не слышал его вопроса. Павел терпеливо ждал. Прошло минуты две, потом отец
медленно-медленно поднял голову, посмотрел на него.
   - Чай? - переспросил он чужим, сиплым голосом. - Чай не буду.
   - Тогда иди спать. Прими радедорм или реланиум и ложись.
   - Спать, - повторил отец. - А ты?
   - Я тоже, - сказал Павел. - Дам тебе лекарство, покурю и лягу.
   - Да. А Лида?
   - Мама в больнице. Ей так лучше.
   - Лучше...
   Дмитрий Дормидонтович поднялся. Павел  подхватил  его  под  плечо,  желая
помочь, но отец отвел руку.
   - Сам, - сказал он. И вышел на  негнущихся  ногах.  Павел  посмотрел  ему
вслед, послушал шаркающие шаги потом шум воды из ванной.
   Вот черт, забыл, где в этом доме держат лекарства... В спальне, наверное.
   Похороны, как и  свадьба,  с  которой  минул  год  и  десять  дней,  были
скромными и малолюдными. Не было ни оркестра, ни скорбных речей. Собравшиеся
помолчали перед раскрытой могилой, кинули на гроб по горстке земли, украсили
холмик цветами и венками, постояли еще немного, глядя на увеличенную  старую
фотографию улыбающейся Елены, и разошлись, кто на поминки к Чернову,  а  кто
по домам. Кроме Дмитрия Дормидонтовича и Павла Пришли две приятельницы Елены
по институту, человек шесть соседей,  горько  причитающая  мать  Воронова  в
черном платке. Обком был представлен верной Мариной Александровной,  которая
пришла с мужем, - оба выглядели постаревшими,  растерянными,  -  несколькими
машинистками, буфетчицей, уборщицей и двумя офицерами  Девятого  управления,
которым присутствовать  здесь  полагалось  по  должности.  Никто  из  чинов,
несмотря на то что отставка  Дмитрия  Дормидонтовича  еще  не  была  принята
официально, не приехал. С комбината,  где  работала  Елена,  прибыл  главный
технолог Левский, месткомовский деятель,  явившийся  с  казенным  венком  из
пластмассовых цветов, и неприметная старушка Хорольская. Больше из отдела не
пришел никто, хотя о трагической  гибели  их  сотрудницы  извещало  траурное
объявление в холле комбината. Таково было  коллективное  решение  работников
отдела, потрясенных сначала жалким видом вернувшегося из Парижа Воронова,  а
потом и рассказами Кузина, которому Воронов незадолго до неожиданной  смерти
жены два дня подряд изливал душу за бутылкой. Лидию Тарасовну,  находившуюся
в невменяемом состоянии в  больнице,  врачи  категорически  запретили  везти
сюда. И еще рядом с Павлом  и  Дмитрием  Дормидонтовичем  стоял  неизвестный
никому более морской офицер, третьим, после отца и брата, бросивший на  гроб
горсть земли.
   Даже Марина Александровна узнала в нем Рафаловича только на поминках.
   Леня заматерел, сильно раздался вширь,  начал  лысеть.  Телеграмма  Павла
застала его за очередным сбором чемоданов в Москву, по казенной  надобности.
В Ленинград он вырвался уже из столицы, всего на день. Помянув  Елку  вместе
со всеми, он извинился и пошел одеваться -  перед  отъездом  надо  было  еще
заглянуть к родителям. Павел проводил его в прихожую.
   - Знаешь, Поль, спасибо тебе, - сказал Рафалович на прощанье.  -  За  все
эти годы я старался забыть Елку и, как мне казалось,  забыл.  Но  все  равно
что-то такое скребло в душе. Теперь этого нет.  Простившись  с  Елкой,  я  с
прошлым простился, освободился от него. Спасибо. И извини, что в такой  день
я о себе...
   - Это нормально, - сказал Павел. - Скажи хоть кратенько, как ты вообще?
   - Нормально. Служу.
   - Не женился еще?
   - На грани... Кстати, она из нашей школы. На два класса младше нас.
   - Совсем мелюзга. - Павел грустно улыбнулся. - Наверняка не помню.
   - Училась  вместе  с  Таней,  сестренкой  Ника  Захаржевского.  Ее-то  ты
помнишь, надеюсь?
   Павел сглотнул. Хороший вопросик, ничего не скажешь... Да, но ведь Ленька
три года жил на Севере, ни с кем из старых друзей  не  общался  и  не  знает
ничего.
   - Смутно, - ответил он, отводя взгляд.
   - Да-а, - протянул Леня. - Вот так оно все  и  забывается,  и  друзья,  и
любимые женщины. Даже Елку помянуть никто не пришел...  Кстати,  я  понимаю,
что сейчас не подходящий момент  об  этом  говорить,  но  почему  бы  нам  в
следующий мой приезд не собраться всей компанией?.. В смысле, кто остался, -
смущенно добавил он.
   - Да для меня, в общем-то, никого и  не  осталось,  разве  что  ты  снова
появился... Леня моргнул.
   - Как же... как же так? Вы-то никуда не уезжали. И Ванька здесь,  и  Ник,
кажется, тоже - я его имя в титрах одного фильма видел, ленинградского...
   - Так получилось, - помолчав, сказал Павел. - Ни того, ни другого  видеть
я не хочу... Потом расскажу, ладно?
   -  Ладно.  Родителей  береги...  Скоро  увидимся  -  у   меня   следующая
командировка в январе намечается. Тогда и поговорим, добро?
   - Добро, - сказал Павел и крепко пожал протянутую руку. - Будь  счастлив,
Фаллос!
   Ленька притворно нахмурился, потом подмигнул Павлу и вышел.
   Нет, в следующий приезд надо, обязательно  надо  поднять  старых  друзей.
Если вместе не хотят, то хотя  бы  поодиночке.  Узнать,  как  они  теперь  -
Ванька, Ник... Сестренка его, красотуля рыжая... И  Таня,  Ванькина  жена  -
лучшее, пожалуй, воспоминание в его жизни.  И  самое  сокровенное.  Нигде  и
никому -  ни  в  кругу  друзей-офицеров,  боготворивших,  актрису  Ларину  и
смотревших фильмы с нею по несколько раз, ни многочисленным своим дамам, ни,
упаси Боже, Лиле - не говорил он,  что  знаком  с  ней  лично,  что  даже...
Впрочем, тогда был случай совсем особый. Если бы не Таня...
   Рафалович уходил с поминок первой своей любви, едва не погубившей его,  с
воспоминаниями о  любви  второй,  воскресившей  его,  -  любви  потаенной  и
заветной.
   "Нехорошо, -  внушал  он  себе,  кутаясь  в  воротник  от  пронизывающего
ноябрьского ветра. - Я простился с Елкой, с Елкой... Вот в этом  дворике  мы
сидели, болтали, обнимались... Вот у этого метро  так  часто  встречались  и
расставались... А дальше будет мост, и если за мостом  повернуть  направо  и
пройти до Крестовского - там упрешься в забор больницы, где  мы  с  Таней...
Нет, нельзя о Тане..."
   Но в душе он похоронил Елену уже давно, навсегда простился  с  нею  в  ту
ночь, когда сам надумал уйти из жизни - а вместо  этого  воскрес  для  новой
жизни. Благодаря Тане Лариной...
   Люди потихоньку расходились. Соседки собирали со стола  посуду,  относили
на кухню,  мыли.  Павел  помог  вытирать  тарелки  и  рюмки,  пока  Вероника
Сергеевна, одна из соседок, не отправила его в  гостиную,  к  отцу.  Дмитрий
Дормидонтович сидел за чисто прибранным столом,  на  котором  остались  лишь
прикрытая кусочком хлеба рюмка водки и старая фотография  юной,  улыбающейся
Елки. Павел сел рядом.
   - Вот так-то,  -  вздохнул  Дмитрий  Дормидонтович,  не  отводя  глаз  от
фотографии. - Эх, Ленка, Ленка, не думал я,  не  гадал,  что  ты  первая  из
Черновых  ляжешь  в  землю  ленинградскую...  Кто  следующий?   Мой   черед,
наверное...
   - Это ты брось, отец, - сказал Павел. - Нас, Черновых, голыми  руками  не
возьмешь. Помнишь, ты же сам говорил так? Мы еще повоюем.
   - Повоюем... - повторил Дмитрий Дормидонтович и только затем поднял глаза
на сына. - Ты вот что, Павел... Хватит тебе  по  чужим  квартирам  мыкаться.
Перебирайся-ка с Нюточкой ко мне. Места хватит. И няне тоже. Да и я  хоть  с
внучкой повожусь вдоволь на досуге-то. Все веселее  будет,  чем  одному  век
доживать. Лида-то, как я понимаю, теперь уж не скоро из клиники выйдет. Да и