хоть кто-то понять и разделить его радость! Но новость свою он так  и  не
докричал, затих, упершись взглядом в чужое, накрашенное мамино лицо.
   Она была не одна. За общим столом сидела бабуленька, обливаясь  протертым
супчиком, а навстречу ему надвигался чужой дядя в желтой  рубашке.  Высокий,
почти с маму ростом, худой, но с круглым  выпирающим  животом,  как  у  того
страшного  дракона  в  зеркале.  Будто  мячик  проглотил.  Или  непослушного
мальчика.
   - Ну здравствуй, сыночек, - тихо и  страшно  проговорил  дядя,  неумолимо
приближаясь.
   Нилушка метнул затравленный взгляд на лицо незнакомца. Редкие,  аккуратно
расчесанные волосы. Тараканьи усы. Да это же!..
   - Да это же папа, Нилушка, что ты? - сладко пропела мама.
   - Бармалей! - прошелестел мальчик побелевшими губами, ища защиты,  обежал
застывшую, словно изваяние, мать и вцепился в ее длинную юбку.
   Обман, подмена! В папе, такой гладкой  и  красивой,  проснулся  Бармалей,
вылез из папы и теперь выдает  себя  за  нее!  Мама,  мама,  как  же  ты  не
заметила?!
   Мама выгнула руку, взяла мальчика за плечо и потянула, выталкивая его  от
себя, вперед, ближе к Бармалею.
   - Что ж ты боишься, глупенький? - изгибались ее кроваво-красные  губы.  -
Папочку не узнал?
   Оскалив  зубы,  Бармалей  медленно  нагнулся,  выставив  вперед  длинные,
корявые руки.
   Нилушка вырвался, устремился к дверям. На пороге,  прислонясь  к  косяку,
стояла бабушка. Она ловко подхватила малыша, прижала к себе.
   - Бабушка, бабушка, бабушка... - залепетал Нилушка ей в ухо.
   То ли ему послышалось, то ли бабушка  действительно  проговорила,  словно
тихо выплюнула, совсем уж непонятное слово: "Отцоид!"
   Нилушка скоро осознал и примирился с тем фактом, что "папа" -  это  вовсе
не малахитовая рамка на бабушкином рояле, а "отец" никакой не  холодец,  что
эти два слова на самом деле означают одно и то  же,  а  именно  того  чужого
дядю, который вдруг появился в их доме, ел и пил за их столом, спал вместе с
мамой в спальне, а по утрам долго булькал и гоготал в ванной, где  появилось
множество новых, а потому интересных  вещей  -  бритвенный  станок,  который
Нилушке строго-настрого запретили  трогать,  тюбик  с  густым  белым  кремом
(очень невкусный, куда противней  зубной  пасты!),  вечно  мокрая  волосатая
кисточка, круглая бутылочка с пипкой посередине и большой  резиновой  грушей
сбоку. Если на эту грушу надавить - то как фыкнет!  Как-то  Нилушка,  играя,
фыкнул струйкой одеколона прямо в глаз. Его еле-еле успокоили, глаз промыли,
а бутылочку спрятали в ванный шкафчик, куда ему было не дотянуться.
   Теперь Нилушка спал в гостиной на раскладушке, и это тоже было интересно,
потому что за окном качался фонарь, и по ночам в  комнате  оживали  тени  от
разных предметов, убегали и  преследовали  друг  друга,  и  Нилушка,  затаив
дыхание, подолгу наблюдал за этой игрой в догонялки.
   Он знал, что зовут  дядю-папу  майор  Баренцев,  что  мама  называет  его
Роммель, а бабушка - Роман Нилович, хотя за  глаза,  в  разговоре  с  мамой,
величает не иначе как "бурбоном" и "готтентотом", и что работает он  далеко,
в Китае, летчиком. Тогда  еще  это  слово,  волшебно-манящее  для  миллионов
мальчишек, для Нилушки ничего не значило, летчик так летчик.
   Помимо гигиенических принадлежностей майор Баренцев привез  с  собой  еще
много всяких штук.  Блестящие  желтые  и  белые  медали  в  плоских  красных
коробочках. Настоящий летчицкий гермошлем, который  был  Нилушке  безнадежно
велик, а потому вскоре перекочевал  до  лучших  времен  на  антресоли.  Ярко
раскрашенные глиняные маски, изображающие всяких богов и  чудовищ  -  в  них
Нилушке поиграть не дали, а тут же прибили на стенку над диваном. Длинный  и
тупой кинжал в украшенных кисточками красно-золотых ножнах, а при нем -  две
пластмассовые палочки с бронзовыми наконечниками.  Майор  Баренцев  пояснил,
что это не пластмасса, а настоящая слоновая кость, и  что  такими  палочками
китайцы, оказывается, едят. Еще палочки, похожие на  коричневые  бенгальские
огни, только если их поджечь, они не брызжут искрами, а  начинают  сильно  и
приторно  вонять.  Длинные  картинки  на  лакированных  палках,  за  которые
картинки полагалось подвешивать. На картинках были  горы,  водопады,  птицы,
деревья в цвету, желтолицые люди  в  широких  пестрых  халатах  и  угловатые
черные закорючки.
   Нилушке безумно нравилось копаться во всех этих вещах, но,  к  сожалению,
это можно было только в присутствии майора Баренцева, а  в  его  присутствии
Нилушке становилось не по себе. Конечно, того ужаса, который он испытал  при
первой встрече, уже не было, но образ Бармалея еще  не  до  конца  померк  в
сознании, и в одной комнате с отцом у Нилушки начинали предательски  дрожать
коленки,  голос  переставал  его  слушаться,  а  любые  желания  вытеснялись
одним-единственным  -  оказаться  как  можно  дальше  отсюда.  Но  чтобы  не
рассердить майора, Нилушка послушно  тыкал  пальчиком  в  первую  попавшуюся
вещицу и умирающим голосом спрашивал:
   - Можно... папа?
   - Конечно, можно... сынок, - с несколько  натужной  сердечностью  отвечал
отец.  -  Это  сандаловые  четки...  в  общем,  такие  бусы   специальные...
Чувствовалось, что присутствие сына его тоже  тяготило.  Майор  расстался  с
Нилушкой, когда тот был живым щекастым пупсом,  умевшем  лишь  пачкаться  да
орать в самое неподходящее время, и теперь тоже никак не  мог  свыкнуться  с
тем, что этот незнакомый мальчишка, толстый, бледный, с темными кругами  под
глазами - и есть тот самый пупс, его родной сын, и  с  этим  обстоятельством
надо что-то делать. Впрочем, Нилушка этого понять не мог, да и сам  майор  -
тоже вряд ли...
   Мальчик послушно брал в руки четки,  перебирал  несколько  бусинок,  тихо
клал на место.
   - Еще что-нибудь показать? - с готовностью спрашивал майор.
   Нилушка понуро кивал головой и разглядывал предложенное, толком не видя и
не слыша старательных разъяснений  отца.  Когда  мама,  а  чаще  бабушка  за
каким-нибудь делом выкликали его, он пулей вылетал из комнаты, и даже  пытки
у рояля были ему в радость.
   Ночью, выйдя в туалет, он услышал  обрывок  разговора,  который  вели  на
кухне взрослые. Солировал майор:
   - ...повышенная солнечная активность, и  врачи  настоятельно  рекомендуют
родителям детей с ослабленным здоровьем этим летом воздержаться от их вывоза
на Черноморское побережье. Прекрасные места для детского  отдыха  есть  и  в
средней полосе России, на Карельском перешейке  и  в  Прибалтике...  Это  я,
дорогие женщины, к тому, что не худо  бы  еще  раз  все  взвесить.  Сами  же
говорите - ребенок перенес бронхит...
   До сознания Нилушки дошло только слово "черноморское", и тут же  защемило
в груди. Еще зимой мама обещала свозить на Черное море, и так аппетитно  про
это море рассказывала.
   - Вам не стоило утруждать себя чтением, Роман Нилович, - отвечал  четкий,
ледяной голос бабушки. - Ваша мысль предельно ясна и без  газетных  слов.  Я
прекрасно понимаю, что вдвоем с Ольгой отдыхать вам будет куда вольготнее  и
спокойнее. Не стану возражать. При таком подходе всем  будет  только  лучше,
если мальчик отправится в деревню с Аглаей Антоновной и со мной. И в  первую
очередь ему самому.
   - Но, Александра Павловна, я вовсе не это имел в виду...
   - Ах, мама, но тебе же будет трудно управляться и с Нилом, и с  бабушкой.
К тому же я обещала Нилушке...
   Ольгу прервал громкий рев из туалета:
   - Не хочу на море, не хочу на море, хочу в Толмачево!  С  бабушкой!  И  с
бабуленькой! Майор не сдержал вздох облегчения. Когда  Нилушку  привезли  из
деревни, отец был уже в Китае. На следующее лето мама сама летала к  нему  и
привезла себе, сыну и бабушке много красивой одежды.
 
VIII 
(Ленинград, 1982) 
 
   - Насколько я понимаю, вы в этот период получаетесь как бы  безотцовщиной
при живом отце. За такое короткое время ни вы не успели принять  и  полюбить
его, ни он вас, вы встретились и расстались совсем  чужими  людьми,  а  ваши
домашние это положение ничем, можно сказать, не облегчили.
   - Там все друг другу чужие.
   - Три поколения,  три  женщины,  холодные,  как  Парки...  -  пробормотал
Евгений Николаевич. - Клото, Лахесис, Атропос...
   - Что вы сказали?
   - Так, ничего... Бабушка ваша мне понятна и объяснима. А вот мать...
   - Я не хочу никого судить, да и  не  имею  права.  Ольга  Владимировна  -
выдающаяся,  почти   великая   певица,   талант,   полностью   раскрытый   и
реализованный, - без намека на иронию сказал Нил. - Она живет только оперой,
а все, что не есть опера, для нее существует  лишь  фоном,  где-то  там,  на
самой периферии сознания.
   - В том числе и единственный сын?
   - В том числе и единственный сын, - подтвердил Нил. - Только винить ее  в
этом - все равно, что пенять на луну за то, что не греет. Теперь-то я понял,
а прежде сильно обижался... Пожалуй, единственное, в чем ее можно  упрекнуть
- что она вовремя  не  осмыслила  свой  жизненный  вектор  и  допустила  мое
появление на свет...
 
IX 
(Ленинград, 1963) 
 
   Минуло два года. Мамина слава крепла, ей  присвоили  звание  "заслуженной
артистки",  а  потом  вызвали  в  Москву  и  наградили  медалью.  Сразу   по
возвращении они с бабушкой затеяли большую  перестановку,  поскольку  теперь
маме нужна была отдельная комната для отдыха и занятий. Для  начала  Нилушку
выселили из его с мамой спальни, куда тут  же  запустили  мастеров,  обивших
стены специальными звукоизолирующими панелями и  поставившими  новую  дверь,
обтянутую чем-то толстым и мягким. Его кровать выкинули на помойку,  заменив
ее новым раскладным диваном, а диван, вместе  с  его  столиком  и  ящиком  с
игрушками, затолкали в угол гостиной.
   Но и этот угол не стал для него тихим  прибежищем  -  вскоре  в  гостиную
перекочевал бабушкин рояль, и сюда с утра до позднего  вечера  стали  ходить
ученики. Учеников у бабушки заметно прибавилось, и хотя она вдвое  увеличила
плату за обучение, попасть к ней могли далеко не  все  желающие  -  еще  бы,
брать уроки у матери самой Баренцевой! Бабушка уже не могла  позволить  себе
проводить  занятия  в  своей  комнате,  где  теперь  безвылазно   находилась
бабуленька,   вконец   одряхлевшая   и   утратившая    последние    признаки
презентабельности и транспортабельности. Ни приласкать правнука,  когда  он,
изгнанный из других комнат, забредал в ее старческую обитель, ни сказать ему
что-нибудь хорошее она не могла, если вообще когда-нибудь  умела.  С  другой
стороны, была уже не в состоянии шипеть и шпынять - и на том  спасибо.  Даже
детский сад, куда его  вскорости  определили,  чтобы  зря  не  болтался  под
ногами, казался, по сравнению, мил и приятен, и домой возвращаться  было  ой
как тяжко.
   Но зимой садик закрыли на ремонт, а детей перевели в  другой,  в  четырех
трамвайных остановках. Нилушку решили туда не водить -  далеко,  к  тому  же
мальчику осталось всего полгода до школы. Теперь, в  оставшееся  от  платных
учеников  время,  бабушка  занималась  с  ним  не  только  музыкой,   но   и
арифметикой, чистописанием, на ручонках, непривычных еще к перу, не  сходили
чернильные кляксы и синяки от злой бабушкиной линейки. Шарлота Гавриловна со
своими ветхими учебниками стала приходить и днем.
   - Nil! - все чаще шипела она, - Cesse-la! Tiens en place!  <Прекрати!  Не
вертись! (фр.)>
   Он ненавидел французский язык, ненавидел Шарлоту, ненавидел бабушку. "Она
же такая старая! - думал он, забившись в уголок. - Ей пятьдесят восемь  лет!
Ну почему она все никак не умрет?!"
   Мама то пропадала в своей опере,  то  целыми  днями  лежала  на  тахте  в
звуконепроницаемой комнате, то  вовсе  исчезала  на  несколько  недель.  Это
называлось "гастроли". Оттуда  она  всякий  раз  привозила  сыну  что-нибудь
интересное - яркие, красивые игрушки, большие книжки  с  множеством  цветных
картинок и непонятным  текстом,  пушистые  свитера  и  нарядные  костюмчики,
невиданные сласти - белый, как молоко, шоколад,  плоские,  почти  прозрачные
конфетки, которые так и таяли во рту, сочную  жевательную  резинку.  Нилушка
радовался подаркам и мечтал, чтобы мама уезжала почаще. И еще - чтобы самому
поскорее вырасти и тоже  поехать  на  гастроли,  где  делают  столько  всего
замечательного.
   Один раз мама взяла его с собой в оперу. Они долго ехали  на  трамвае,  и
это было интересно. Вышли у громадного красивого дома, но пошли не туда, где
широкие ступеньки и много высоких стеклянных дверей, и большие-большие афиши
с обеих сторон (на одной Нилушка, влекомый за руку озабоченной, опаздывающей
мамой, успел с гордостью прочесть "з. а. РСФСР О.С.Баренцева"),  а  свернули
за угол и нырнули в узкую, коричневую дверь с надписью "Служебный вход".  За
дверью на стуле сидела старая тетенька в берете и ловко перебирала  спицами.
Тетенька пробежала по ним взглядом, кивнула равнодушно и продолжила вязание,
никак не прореагировав на тихое  "здравствуйте",  которое  выдавил  из  себя
воспитанный мальчик Нилушка.
   - Вовсе не обязательно здороваться со всеми подряд,  -  на  быстром  ходу
поучала мама, проволакивая его по высокому, но  узкому  коридору.  -  Народу
здесь...
   Действительно, народу было порядочно, и самого разного. Вот навстречу  им
вылетела целая стайка девчонок в белых балетных платьицах,  едва  ли  старше
Нилушки,  пискливо  переговариваясь,  пролетела  мимо.  Вот  из-за  поворота
выскочили два дядьки в серых замызганных халатах, едва  не  зацепив  Нилушку
длиннющей стремянкой. Вот они сами  пронеслись  мимо  еще  одного  дяденьки,
маленького,  толстого  и  лысого  -  он  стоял,  выставив  вперед   руку   и
сосредоточенно выводил высоким, козлиным голосом:
   - Ля-а-а-а-а! А-а-а-а-а!.. Оля, в местком загляни-и-и!
   - Ладно, Прокопий, потом... - пропела в ответ мама, не замедляя шаг.
   Они  без  стука  влетели  в  какую-то  дверь  и  оказались  в  маленькой,
прокуренной комнатке. Тут же отразились в двух зеркалах,  возвышающихся  над
туалетными столиками - точно такой же стоял у бабушки в комнате,  только  на
нем лежали  ноты  и  стояла  большая  ваза  с  сухими  цветами,  а  на  этих
громоздились всякие флакончики, коробочки, пуховки. Одно  из  придвинутых  к
столикам кресел было  пусто,  в  другом  сидела  толстая  старинная  дама  в
бордовом  бархатном  платье,  расшитом  по  подолу  фруктами,  и  в  высокой
прическе, кудрявой и совсем белой. Дама курила папиросу и в зеркало смотрела
на них карими коровьими глазами. - Гаечка!
   Мама подтолкнула Нилушку в сторону, сама же стремительно  приблизилась  к
старинной даме, наклонила к ней лицо. Та выставила толстое обнаженное плечо,
и мама приложилась к плечу губами. Толстая дама  в  ответ  чмокнула  губами,
словно целовала воздух.
   - А то перепачкаю, - объяснила  она  густым  басом  и  повела  глазами  в
сторону Нилушки. - Твой?
   - Мой, - подтвердила мама. - Хорошенький. А почему не  здоровается?  Мама
обернулась, посмотрела с укоризной.
   - Да, Нилушка, что же ты, поздоровайся с тетей Гаей.
   Он густо покраснел - что спрашивает, сама же учила не здороваться  с  кем
попало?! - и чуть слышно пробубнил:
   - Здравствуйте...
   - Гаечка, милая, умоляю, побудь с ним минуточку. Я только  к  главному  и
обратно...
   - Мне сейчас на сцену, - пробасила толстая Гаечка.
   - Да я буквально на секундочку... А ты смотри, веди себя.
   Мама клюнула Нилушку губами в щечку и выпорхнула за дверь.
   Тетя Гаечка, чуть улыбаясь, смотрела  на  набычившегося  Нилушку,  думая,
должно быть, какой такой вопрос следует задать этому маленькому дикарю.
   - И как же?.. - начала она, но тут в дверь постучали, и  скрипучий  голос
внятно произнес:
   - Гаянэ Хачатуровна, ваш выход. Толстуха вздохнула, притушила папиросу  и
поднялась, одергивая налипшее платье.
   - Ну вот, - сказала она, приосанилась и вышла, оставив Нилушку  в  полном
одиночестве.
   Он посидел  немного,  потом,  набравшись  смелости,  подошел  к  маминому
столику, понюхал из  флакончика,  открыл  коробочку  с  яркой  металлической
крышкой, тут же измазал руку  в  каком-то  жирном  креме.  Пока  искал,  чем
вытереться, случайно дунул в пудреницу. Отскочил, от греха подальше, тут  же
задел спиной манекен с тяжелым  и  жестким  позолоченным  платьем,  чуть  не
уронил. На цыпочках вернулся к столику и сел в кресло, теперь  уже  опасаясь
трогать что-либо.
   Мама все не шла. Здесь было мучительно душно и  скучно.  Нилушка  терпел,
сколько мог, потом не выдержал, встал и вышел в  коридор.  Там  было  пусто.
Вдали играла музыка. Идя на звук, он свернул"" за  угол,  потом  за  другой,
незаметно для себя прошел в широкую, настежь открытую дверь...
   Он оказался в длинном, узком помещении,  сплошь  уставленном  одинаковыми
шкафчиками. Одни были  открыты  и  пусты,  другие  закрыты.  Под  некоторыми
шкафчиками стояла обувь - туфельки, шл„панцы, белые балетные тапочки. Совсем
как в детсадовской раздевалке...
   В отдалении что-то скрипнуло,  неожиданно  пробежал  сквознячок.  Нилушка
вздрогнул и замер.
   В противоположном конце помещения показалась тоненькая,  гибкая  фигурка,
обернутая в голубую простыню. Грациозно перебирая  босыми  ножками,  фигурка
приблизилась  и  остановилась  вполоборота  к  мальчику  возле   одного   из
шкафчиков. Нилушка с замиранием сердца смотрел на точеный  девичий  профиль,
на гривку мокрых волос, откинутых с чистого высокого лба. Никогда еще он  не
видел создания, столь прекрасного.
   Смуглая тонкая рука приоткрыла створку, достала что-то.  Пугливо,  словно
серна, озираясь  большими  влажными  глазами,  девушка  невесомо  подошла  к
другому шкафчику, склонилась, высыпала в стоящие под  ним  тапочки  какой-то
белый порошок, выпрямилась и спрятала в складках простыни спичечный коробок.
   - Будешь знать! - торжествующе прошептали нежные губы, раскрылись пошире,
между ними показался розовый язычок.
   Она развернулась и гордо удалилась в том же направлении,  откуда  пришла,
так и не заметив вмазавшегося в  стенку  Нилушки.  А  его  пробрала  сладкая
дрожь, лицо горело... Он долго смотрел ей вслед, пока не сумел усилием  воли
отогнать наваждение.
   - Балерина! - пробормотал он со всей  возможной  презрительностью.  В  их
доме это было слово ругательное.
   Но неземной образ не желал уходить в небытие, насмехаясь над его натужным
презрением...
   Выйдя из раздевалки, он еще  немного  поблуждал  по  коридорам,  пока  не
нарвался на злую взъерошенную тетку, удивительно похожую на Нонну Сергеевну,
самую несимпатичную воспитательницу в их садике.
   - Это еще что такое?! - окрысилась тетка, едва завидев его. - Что еще  за
хождения? Тебе где надо быть?
   - Не знаю, - честно и озадаченно признался Нилушка.
   Тетка всплеснула руками.
   - Он не знает! Не  знает  он!  Через  пять  минут  на  сцену,  все  эльфы
давным-давно готовы, переоделись, а он один все не знает... В левую  кулису!
Бегом!
   - К-куда? - переспросил совсем растерявшийся Нилушка.
   Тетка в изнеможении махнула куда-то рукой и убежала. Нилушка же побрел  в
указанную сторону. Скоро коридор перешел в лестницу, ведущую  наверх,  а  та
закончилась чем-то вроде балкона. Слева от Нилушки  сбегала  вниз  крутая  и
узкая  винтовая  лестница,  впереди  виднелся  длинный  деревянный   мостик,
перекинутый через темную бездну. Дальний  край  мостика  терялся  во  мраке.
Нилушка подумал и выбрал винтовую лестницу.  Осторожно,  держась  за  стену,
спустился по ней, и тут же зацепил ногой какую-то  толстую  веревку.  Совсем
рядом с ним с грохотом обрушилось что-то большое и плоское, подняв при  этом
такую густую пыль, что стало вообще ничего не  видно.  Нилушка  оглушительно
чихнул.
   Похоже, оба этих громких звука остались никем не услышанными.  Ободренный
этим, Нилушка отдышался и осторожно, почти ощупью  двинулся  дальше.  Музыка
делалась все громче и громче. Он обогнул большой темный холст - и совершенно
неожиданно оказался в густой толчее