нас  с
вами. Особенности личности - это дело другое, а поскольку личность сильная и
нестандартная, то и особенности эти сильны и нестандартны. До беременности у
нее сложилась весьма четкая установка на гармоничные  отношения  с  миром  и
соответствующая самооценка, очень высокая, но совершенно трезвая и, по  моим
представлениям, вполне адекватная.  Кстати,  большая  редкость,  особенно  в
нашей стране. И вот, вместе с  естественными  физиологическими  изменениями,
стали утрачиваться самые основы этой самооценки, на которой держался весь ее
мир. Отсюда внезапная ненависть к себе. Она принялась безудержно  уничтожать
себя, но при этом постоянно искала приемлемый для себя  выход  из  ситуации.
Сначала ее ненависть  переходит  на  плод,  потом  на  мир,  в  котором  она
подсознательно ищет и находит самое темное,  неприятное,  злое.  Но  она  не
живет этим - скорее изживает, сознательно и планомерно. Вот  увидите:  через
месяц-другой она и думать забудет обо всех этих мертвецах, пьяницах,  книжки
свои дурацкие выбросит.
   - Через месяц-другой ей рожать уже, - мрачно сказал Павел.
   - Вот к тому моменту она как  раз  полностью  очистит  свое  сознание  от
негативных эмоций, связанных со временной утратой гармонии, чтобы обрести ее
на новом уровне...
   - И что же делать?
   - Ничего. Терпеть. Поддерживать ее, помогать. Это  трудный  этап,  но,  к
счастью, скоротечный. Все будет хорошо.
   - Понятно, - сказал Павел.
   Ах, как хотелось  верить  профессору,  как  хотелось!  Но  неопределенные
мрачные предчувствия не оставляли Павла.
   Недели через  две  после  визита  профессора  Сутеева  Павла  вызвали  на
стендовые испытания, которые проходили в Гатчине, на профильном предприятии.
Предполагалось  уложиться  в  два  дня.  Однако  настроение  у  народа  было
предновогоднее, и, подписав нужные бумаги,  участвующие  в  испытаниях  лица
освободились в тот же вечер. Павел сел  на  ближайшую  электричку  и  уже  в
одиннадцатом часу был дома.
   Войдя в квартиру, он оцепенел. В воздухе пластами стоял дым - и не только
табачный. На столе в гостиной стояли и лежали  бренные  останки  изобильного
пиршества. Из спальни доносились недвусмысленные похотливые стоны,  взвизги,
ритмичный скрип кровати и смех. Павел, ошалев, устремился туда  и  замер  на
пороге. На их широком белом супружеском ложе извивался  в  любовном  экстазе
совершенно  незнакомый  усатый  брюнет  южного   типа,   оседланный   пышной
блондинкой - по голой  спине  Павел  узнал  Анджелу,  "начинающую  актрису",
свидетельницу на их свадьбе. Таню он сначала не увидел, только  слышал,  как
она звонко смеется и приговаривает:
   - Вот, Нюточка, смотри, вот так, вот так. Оп-па!.. Таня сидела в  дальнем
углу на мягком стуле и была настолько поглощена бесстыдным зрелищем, что  не
сразу заметила появление Павла. Участникам же,  ввиду  приближения  оргазма,
было и вовсе не до него. Лишь когда Павел решительно шагнул в  комнату,  она
подняла на него ясные глаза и спокойно сказала:
   - Привет, Большой Брат! Садись, посмотри, это любопытно.
   Павел сразу вышел. Видимо, включился автопилот, потому  что  в  следующее
мгновение он осознал себя сидящим на заснеженной скамейке между Балтийским и
Варшавским вокзалом, курящим сигарету и замерзающим.
   - Эй, дядя, закурить есть? - услышал он совсем рядом  нетрезвый  голос  и
вскочил, обрадованный: вот и  подвернулся,  на  ком  разрядиться,  стряхнуть
оцепенение, отвести душу. "Вот сейчас как заеду в харю, а  там  -  будь  что
будет..." Он изготовился.
   - Господи, Пашка, никак ты? Откуда? Павел  протер  глаза.  Из-под  драной
кроличьей шапки поблескивают  очки,  торчит  заиндевевшая  борода...  Шурка.
Шурка Неприятных. Выпил, видно, капитально, но на морозе временно  пришел  в
чувство.
   - А мы, понимаешь, того, ну и мало показалось... Меня Наташка  на  вокзал
командировала. Там у носильщиков круглосуточно... - объяснял Шурка. -  А  ты
тоже это самое? Или как?.. Вот что, пошли к нам! К нам!
   Он ухватил Павла за рукав и с силой потащил за собой,  хотя  Павел  и  не
думал сопротивляться.
   Жил Шурка  неподалеку,  на  Лермонтовском,  вдвоем  с  матерью,  в  почти
полуподвальной, зато двухкомнатной квартире. Дотопали они  довольно  быстро,
хотя Шурка падал пару раз и вставал  только  с  помощью  Павла.  В  Шуркиной
комнате, возле стола с объедками, окурками, грязными стаканами и  бутылками,
на диване кто-то крепко спал.
   - Отрубилась! - прокомментировал Шурка. - Ладно. Нам  больше  достанется.
Ща балдометр принесу.
   Он вышел относительно твердо, но  вернулся  уже  на  четвереньках,  зажав
обещанный стакан между шеей и подбородком.  Таким  манером  он  добрался  до
стола и толчком выкатил стакан на поверхность.
   - Ловко, - сказал Павел.
   - Могем, - удовлетворенно сказал Шурка и боком повалился на пол.
   - Вставай, простудишься, - сказал Павел.
   В ответ раздался богатырский храп.
   Павел открыл бутылку, принесенную Шуркой,  понюхал,  налил  в  стакан.  И
вправду, может, выпить, надраться как свинья, забыться - и забыть дикую,  не
укладывающуюся в голове сцену дома? А дальше?
   Он закурил, взял в руки стакан, задумчиво повертел,  поставил  на  место.
"Где я? Зачем? Что я здесь делаю? Докурю и уйду. Докурю, отогреюсь  и  уйду.
Куда?"
   Фигура на диване зашевелилась, подняла кудлатую голову.
   - Шурка, принес?.. Не, это не Шурка... А Шурка где? А, вот он где... А ты
кто?.. - Женщина протерла глаза и вдруг  усмехнулась.  -  Готово.  Допилась.
Глюки пошли. Тени прошлой жизни... Ну, здорово, призрак Павла Чернова!
   Павел вздрогнул от  неожиданности  и  пригляделся  к  женщине.  Натали  .
Наташка Бурихина, сокурсница.
   - Здорово-то здорово, только я не призрак...
   Не надо печалиться, Вся жизнь впереди, Вся жизнь впереди, Надейся и жди!
   "И кто это в такую рань радио врубил?" - беззлобно полюбопытствовал Павел
и потянулся, уперевшись ладонями в чужую стенку. Он нехотя приоткрыл  глаза.
Аккуратная старушечья комната, всюду салфеточки, тканые коврики,  фотографии
в рамках. За стеной гремели посудой, что-то шумно жарилось. Все это сразу же
напомнило, что он не дома.
   Не надо печалиться...
   Да это ж вовсе не радио. Это поет его внутренний голос. "Господи,  отчего
мне так хорошо, когда все так плохо!" Усилием воли он заглушил в себе песню,
сдержал бодрые ноги, готовые выкинуть его тело из чужой постели и чуть ли не
пуститься в пляс, и поднялся нарочито  медленно,  сосредоточенно.  Столь  же
медленно надел брюки, рубашку, вышел...
   Наташка, хоть и пьяная, сообразила уложить его в комнате Шуркиной матери,
которая уехала погостить к сестре в Тихвин. Там-то  Павел  и  проснулся  под
оптимистическую песнь собственного внутреннего голоса...
   На кухне сидела растрепанная Наташка в тренировочных брюках  и  хлопковой
рубахе  навыпуск  и  жадно  трескала  яичницу.  Перед  ней  стояла  пиала  с
огурчиками,  ополовиненный  стакан  красного  вина  и  темная  бутылка   без
этикетки.
   - Привет! - весело сказала она. - Проснулся уже? Примешь? - Она  показала
глазами на бутылку.
   - Нет, - сказал Павел.
   Она изумленно посмотрела на него, потом кивнула.
   - Ну да, ты ж не с бодуна. Ночью пришел... А я вот  возьму  еще  грех  на
душу. - Она залпом выпила недопитый стакан и налила другой.  -  Не  могу  по
утрам без этого дела. Затемно  еще  на  вокзал  сбегала,  разжилась.  Теперь
ничего уже. И жрать сразу захотелось.
   Павел взял из пиалы огурец, отрезал хлеба. Ел он  на  ходу  -  подошел  к
раковине, забитой грязной посудой, открыл кран, бочком приспособил под струю
чайник, поискал спички, зажег конфорку, поставил чайник на газ.
   - Зачем тебе все это надо? - спросил он.
   - Что? - не поняла Наташка.
   - Ну это, - он обвел рукой кухню. - Бардак весь этот, водочка по вечерам,
бормотуха по утрам?
   - Не учите меня жить, - хихикая, отозвалась Наташка, а потом ответила уже
серьезно. - А вы можете предложить что-то другое? Перевыполнять план, копить
на "Запорожец", по досточке возводить скворечник на  дарованном  начальством
куске болота? Или в парторги податься?.. Впрочем,  ты  ведь  у  нас,  Пашка,
элита, не понять тебе нашей безнадеги.
   - Элита! - Павел усмехнулся. - Скажешь тоже! На работе  ничего  хорошего,
кроме плохого, а дома... - Он замолчал и добавил невесело:
   - Вот и прибился я к вашему бережочку.
   - А дома-то что? - Наташка смотрела на него выжидательно.
   - Ладно, проехали. - Не хотелось травить душу жалостью к себе,  плакаться
в чужую жилетку. - Ты лучше о себе расскажи. Я вчера, когда Шурка меня  сюда
приволок...
   - Кто кого приволок - это еще вопрос, - вставила Наташка.
   - В общем, когда мы пришли и я увидел здесь  тебя,  так  просто  обалдел.
Тебя-то каким ветром сюда занесло?
   - Долго рассказывать. А с другой стороны, куда спешить, суббота на дворе,
- философически изрекла Наташка и налила себе еще стакан.
   - Шурке оставь, - сказал Павел. - Проснется , - тоже захочет.
   - Захочет - сбегает, - резонно заметила Наташка и, выпив, продолжила:
   - У меня после окончания все наперекосяк. В  картографии  тоска,  пылища,
глаза портятся, зарплата - кошку не прокормишь. Замуж  с  тоски  пошла.  Муж
сволочь оказался.
   - Пил, бил тебя? - спросил Павел.
   - Сволочь - и все тут. - Наташка подперла голову  рукой.  -  В  общем,  с
картографии я уволилась,  мужу  ручкой  сделала.  И  вот  живу,  как  пташка
небесная. Не жну, не  сею...  Все  жду  чего-то.  Подруга  одна  обещала  по
торговой части устроить, да не больно  торопится...  Зацепиться  бы  за  что
стоящее...
   - А Шурка? Он-то парень стоящий, я знаю.
   - Стоящий, да не стойкий. И бедный.
   - А тебе обязательно богатого?
   -  Обязательно.  Надоело  нищету  хлебать.  -  Она  занесла  бутылку  над
стаканом, вылила все до последней капельки и залпом выпила.
   Павел с грустью смотрел  на  нее.  Лучшая  студентка  на  курсе,  красный
диплом, аспирантура не состоялась только из-за отсутствия в том году мест по
ее специальности. Русская красавица с косой до пояса. А теперь вот... И косы
сменила на космы. Вылитая росомаха. Счастья ждет. Жалко...
   Жалко Наташку, которая задремала, положив кудлатую голову на стол.  Жалко
Шурку, который вот-вот  очнется  в  ужасе  нечеловеческом  -  а  здоровье-то
поправить нечем, и придется ему, потному, дрожащему, бежать на вокзал или на
ближайший "пьяный угол", считая  и  пересчитывая  на  ходу  рваные  рубли  в
кармане. Если, конечно, к тому времени магазины не откроются.
   Себя  Павел  жалеть  отказывался  категорически.  Надо  трезво,  спокойно
разобраться в ситуации, понять, что  с  ним  происходит  и  почему,  принять
решение...
   Наташка дремала, положив голову на стол. На  плите  кипел  чайник.  Павел
пошукал на полках, нашел полбанки закаменелого  растворимого  кофе  и  ножом
отколол кусочек в кружку.  Туда  же  налил  кипятку  -  а  вдруг  и  вправду
растворится? Растворился, и  даже  дал  некий  запах.  Не  совсем  кофе,  но
все-таки...
   - Я тоже хочу. - Наташка подняла голову, подперла ее кулаком и пристально
смотрела на Павла.
   Он протянул ей кружку, себе налил  воды  из-под  крана,  сел  напротив  и
вдруг, изумляясь самому себе,  начал  рассказывать  ей  всю  историю  своего
брака. Слова лились сами собой, он не сдерживал их и  не  подгонял,  он  как
будто вообще не участвовал в процессе произнесения слов,  а  только  слушал,
слушал вместе с притихшей Наташкой. Закончив  событиями  прошлого  вечера  и
встречей с Шуркой около вокзала, он замолчал и жадно выпил воду.
   - Умный ты, Чернов, а дурак редкостный, - помолчав,  сказала  Наташка.  -
Впрочем, откуда вам, мужикам, понять? Я вот хоть и не рожала, по абортам все
больше специализировалась, и то  понимаю...  С  бабами  в  это  время  такое
происходит... Одна подруга моя,  Надька  такая,  так  она  специально  ночью
выходила, чтобы никто не видел, как она  землю  ест.  Прямо  так,  присядет,
земли горсточку наскребет и ест. Не могу, говорит, без этого, хоть  режь.  А
другая и вправду резать стала - мужа своего,  показалось  ей,  что  от  него
другой женщиной пахнет. Насилу убежал... И ничего, пережили,  трое  детей  у
них теперь, и все здоровенькие. А ты трагедию на пустом  месте  разводишь  -
ах, она ребенка моего будущего не любит, ложе мое брачное осквернила! Так не
она же на нем трахалась, и будь  доволен...  Вот  что,  Чернов,  чеши-ка  ты
отсюда домой, да купи по пути цацку какую-нибудь,  елочку  -  Новый  год  на
носу... Придешь - обними, приласкай, прощения попроси - ей знаешь как тяжело
сейчас...
   Павел встал и начал надевать пальто, висевшее туг же, на кухне - прихожей
у Шурки не было.
   - Эй, Чернов, - сказала Наташка.  Он  обернулся.  -  Слушай,  оставил  бы
рублика три на опохмелку, а? В другой раз увидимся - отдам.
   Он сунул руку  в  карман,  вытащил  бумажку,  положил  на  стол.  Бумажка
оказалась червонцем. Наташка посмотрела на червонец и вдруг обхватила голову
руками и зарыдала. Павел, не прощаясь, вышел.
   В третий раз ему говорят практически одно и то  же.  Сначала  сама  Таня,
потом Сутеев, теперь вот Наташка,  по-своему...  Верь,  Чернов,  верь,  надо
верить, что все именно так, как они говорят, что все будет хорошо.
   Но что-то не верилось, и ноги не хотели идти в направлении дома.
   Он остановился, пересчитал деньги и пошел искать ближайший елочный базар.
   Надо верить, Чернов. Надо.

Глава вторая
НЕМНОГО О ЗВЕЗДАХ
(27 июня 1995)

   И ту же песнь, спустя полчаса, Люсьен нашептывал  про  себя  совсем  иным
тоном, лихорадочно выворачивая на стол содержимое всех ящиков бюро. Пропали!
Пропали четыре сотни баксов, которые как раз  сегодня  нести  в  Монолит"  -
очередной взнос, очередной квадратный метр в  грядущей  квартире,  очередной
шажок к свободе! Но каков мальчик! Как его там - Витя, Слава? Вычислил,  где
лежит, выбрал момент и... И главное, не уличить его, гаденыша, не ужучить. Я
скажу - брал, он скажет - не  брал...  Можно,  конечно,  попросить  Гусикова
как-нибудь наехать на засранца. А тот кого попросит наехать на меня? Хватит,
играли в такие игры, через это и очутились в гнусной плебейской  коммуналке,
через это и хлебаем честную бедность, хотя могли бы...
   Впрочем, может, и не он взял? В последний раз Люсьен открывал бюро  назад
примерно неделю. А за это времечко кто тут только не перебывал. В  основном,
конечно, проверенные товарищи, старые боевые кони-кобылы -  но  кому  теперь
вообще можно верить? А может, Светка или там Катька ключики  подобрали  и  в
его отсутствие... Эх!
   В "Монолит" ехать теперь было бессмысленно, в Орфей тем более  -  там  до
восьми делать нечего. А кушать захочется намного раньше. По идее, можно было
бы заскочить к мамаше с ее Николашей, но при последней  встрече  как-то  так
оно... поднасралось само собой, что теперь не то что денег в долг, а  вместо
тарелки супчика будет сплошное ХПЖ - холодком по жопе.  Короче  -  ситуация,
мда-с...
   Люсьен рассеянно запихивал в  ящик  бюро  высыпавшиеся  оттуда  случайные
бумажки. Визитные  карточки  непонятно  кого,  какие-то  квитанции,  билеты.
Сколько набралось всякого хламу. Надо бы почистить,  выкинуть  лишнее  -  но
только на свежую голову, не в таких расстроенных чувствах, как сейчас.

(1978-1979)

I

   Таня бухнула сумки  на  бетонный  пол  и  нажала  кнопку  лифта.  Никакой
реакции. Она нажала еще раз, посильнее.  Без  толку.  Опять  лифт  сломался.
Опять переться с тяжеленными сумками на  пятый.  И  отпыхиваться  на  каждом
этаже. А ведь так хотелось донести такое редкое нынче хорошее настроение  до
дверей дома!..
   За  год  Таня  Ларина  сильно  изменилась.  Похудела,  на  лбу   пролегла
вертикальная складка, у краев  губ  стали  намечаться  жесткие  морщинки.  В
начале весны она перенесла тяжелую бронхопневмонию, и до сих пор  иногда  ее
мучили приступы кашля, ей тяжело было дышать, поднимаясь по лестнице, а лицо
ее сохраняло болезненную бледность. Чудные зеленые глаза  утратили  блеск  и
живость, осанка - былую царственность.  Даже  восхитительные  черные  локоны
будто припорошились пылью... Да, незнакомые по-прежнему смотрели  ей  вслед,
но знакомые при встрече покачивали головами, и в их глазах она читала:
   "Что-то ты сдала, мать моя!"
   Сдала, конечно, и  не  столько  от  болезни,  сколько  от  жизни,  серой,
блеклой, бездарной. Иван проявлял к ней какие-то чувства преимущественно  за
обеденным столом, причем чувства эти почти не имели  прямой  зависимости  от
качества ее стряпни. Когда он был в духе, он нахваливал все подряд,  смотрел
на нее добрыми любящими глазами, говорил что-нибудь ласковое. Когда  же  был
чем-то расстроен или раздражен, дулся, ругался,  жаловался,  что  пересолено
или недожарено. Лопал, правда, все равно до донышка, подчистую. Только когда
она  заболела,  он  перепугался,  часами  просиживал  в   больнице,   таскал
вкусненькое, говорил хорошие слова. Но как только  ее  выписали,  все  пошло
старым обычаем. И хоть спали они по-прежнему  в  одной  Кровати,  с  тем  же
успехом могли спать и в разных городах. Завел он себе кого-то, что ли?  Нет,
не похоже, она бы почувствовала.
   Теперь, когда не нужно было  отсылать  денег  Лизавете,  стали  они  жить
побогаче,  купили  стиральную  машину,  ковер  на  стену  и  на  пол,   вазу
хрустальную,  завели  сберкнижку.  Только  все  это  выходило  без  радости.
Домашние дела сил много не  отнимали,  особенно  до  болезни  -  необходимый
минимум держался как бы сам собой, по усвоенной с детства привычке, а как-то
изощряться Тане не хотелось: самой не в радость, а еще кто оценит?
   Иван потолстел еще больше, приобрел некую вальяжность, барственность.  Но
это не столько от изменения габаритов, сколько от того,  что  нашел  он  для
себя  новую  дорожку  в  жизни,  почти  самостоятельную,  почувствовал  себя
добытчиком, принося домой помимо грошовой зарплаты дополнительные деньги,  и
на первых порах очень этим фактом гордился. Тане же новое занятие  Ивана  не
нравилось до тошноты, и это отдаляло их друг от друга.
   Началось это еще осенью, когда  к  Ивану,  спустившемуся  в  издательский
буфет перекусить кофе с  булочкой,  подсел  невысокий  старичок  в  бордовом
бархатном пиджачке, с ярко-желтой "бабочкой" поверх воротничка синей рубашки
и с густыми седыми волосами до плеч.
   - Вы тут служите? - спросил старичок несколько сурово.
   - Да, - с набитым ртом отвечал Иван.
   - Я вас не виню, молодой  человек!  -  патетически  подняв  руку,  заявил
старичок. - Я понимаю, что вы не властны ничего изменить!
   - А в чем дело-то, собственно? - озираясь, спросил Иван.
   Ему уже несколько раз приходилось общаться с проникавшими сюда,  несмотря
на пропускной режим, графоманами, и общение это никакого удовольствия ему не
доставило. А старичок явно тянул на графомана, причем застарелого.
   - Понимаете, еле-еле добился встречи с вашим  Коноваловым,  и  что  же  -
отказ. После стольких проволочек - опять отказ! И знаете, чем  на  этот  раз
мотивировали?  Дефицит  бумаги!  Как  всякую   ерунду   печатать,   Сименона
какого-нибудь, так на это у них бумаги хватает. А на  Пандалевского,  видите
ли, не хватает! Вот он, ваш паршивый Лениздат!
   Иван понятия не имел, кто такой Коновалов - в  Лениздате  было  множество
редакций, - зато  теперь  нисколько  не  сомневался,  что  перед  ним  сидит
классический графоман.
   - Стихи? - опасливо спросил он. - Или роман? Старичок горько усмехнулся.
   - Какие там стихи? Хотелось бы, конечно, только  Бог  не  дал.  С  грехом
пополам рифмую "райком" и "горком", но дальше этого - увы! А  романы  писать
надо время иметь. У меня же времени в обрез. Я хоть и пенсионер, но  человек
занятой, очень занятой... М-да, а со стихами, конечно, жаль.  Очень  бы  мне
талант стихотворца пригодился...
   - Так что же у вас не взяли?
   - Не взяли? Мемуары у меня не взяли, вот что не взяли! А там такие факты,
такие  материалы!  Целый  пласт