д
советским еще флагом с серпом и молотом, а над ним  резала  воздух  пара
реактивных МИГов с красными звездами на треугольных  крыльях...  "Небось
какой-нибудь матрос - выпускник художественного  училища  -  в  качестве
дембельского аккорда намалевал", - подумал Леня.
   Не спасали интерьера даже традиционные шишкинские  мишки  в  сосновом
лесу, повешенные на противоположной  от  панно  стене.  "Весь  неуют  от
полной безвкусицы", - решил  для  себя  Рафалович,  усаживаясь  напротив
адмирала.
   Возле столика уже  стояла  молоденькая  официантка  в  накрахмаленном
передничке и в  таком  же  белоснежном  кокошнике.  Стояла,  старательно
изображая на лице крайнюю степень приязни и радушия.
   "Наверное, жинка какого-нибудь майора, снабженца по продовольственной
части, пристроенная на тепленькое местечко... - Леонид  окинул  взглядом
ножки и фигурку улыбавшейся им официантки. -  А  в  праздничные  вечера,
когда в этой адмиральской столовке банкеты закатывают, она и иные услуги
может  оказать,  и  муж  ее,  майор-начпрод,  только  рад   будет   тому
обстоятельству, если она  кому  из  оч-чень  крупного  начальства  минет
сделает! Потому как это вроде лишней  гарантии  от  неприятностей,  если
какая  недостача  обнаружится..."  -  подумал  Рафалович  и,   вздохнув,
окончательно решил для себя, что советская  военно-морская  жизнь  какой
была, такой и осталась, и что для него, Леонида Рафаловича,  она  теперь
смешна. Однако он приехал в этот заповедник вымерших мамонтов для  того,
чтобы поиметь здесь свой гешефт для  настоящей  жизни.  Для  той  жизни,
которая начинается там, где кончается Россия, - на Западе, в Калифорнии,
в Майами!
   На закуску подавали норвежскую семгу, салат из помидоров  и  заливной
телячий язык. Адмирал сам налил из запотевшего  графинчика  и  предложил
выпить за Ленине здоровье. Отказываться было нельзя.
   По второй  -  за  здоровье  адмирала  -  выпили  под  горячий  пурпур
украинского борща. По третьей -  за  тех,  кто  в  море,  -  выпили  под
распрекрасные котлеты с гречневой кашей...
   Говорили о разной чепухе, о кадровых перемещениях, что произошли в их
бывшей дивизии и на флоте за последние пятнадцать лет, - кого  в  Москву
забрали, кого в запас уволили...
   - А помнишь Сережку Толстопальцева? Командира  К  149?  Помер...  Рак
поджелудочной железы... А Вову Тихомирова? Замом у Петровича ходил? Тоже
похоронили. Инфаркт. И прямо в Сочи - в отпуске приключился! А Богданова
Игоря помнишь? Он в третьей дивизии в Заозерном начальником  штаба  был?
Он теперь в Министерстве обороны. Вице-адмирала в прошлом году  получил.
Перспективен. Я  с  ним  недавно  виделся  в  Москве  -  растолстел,  не
узнаешь!..
   Разомлев от трех рюмок, Леня тут же припомнил свой давешний  разговор
с Колином  Фитцсиммонсом.  Не  в  адмиральской  столовке,  а  в  дорогом
ресторане, куда пускают только обладателей золотых  клубных  карточек...
Вспомнил, как лакомились десертом, как курили сигары по триста  долларов
за штуку...
   Как разнились эти два обеда! Как разнились меню и интерьер!
   И вместо улыбчивой  женки  ворюги-майора,  там  прислуживали  им  три
официанта и все - натуральные французы...
   Да и говорили они с Колином не по-русски. Да! Язык  общения  там  был
иным. Но было и что-то общее - вечное желание за едой делать бизнес.
   Там, в Калифорнии, Колин выразил желание купить.  Здесь,  на  русском
Севере, адмирал Рукогривцев выражает желание продать. А его, Лени,  дело
- связать два взаимных желания при своей собственной выгоде, чтобы и ему
что-то досталось.
   Вот и пришла ваша перестройка, господин адмирал! Вот и пригодился вам
еврей Ленька Рафалович, которого еще пятнадцать лет назад вы и знать  не
желали в вашем подполковничьем высокомерии!
   В общем, с адмиралом они договорились легко.
   Рукогривцев для начала стал набивать себе цену - мол,  кроме  него  с
его связями в Минобороны, с тем же вице-адмиралом Богдановым  и  другими
ребятами из Росвооружения, без которого  тоже  не  обойтись,  без  него,
контр-адмирала Рукогривцева, у Лени и его заокеанских  партнеров  ничего
не  получится.  Рукогривцев  попытался  изобразить  из   себя   опытного
бизнесмена, но только рассмешил Леньку своими наивными представлениями о
том, как делаются подобные дела...
   Но расчет Леонида на то, что, покочевряжившись,  адмирал  соблазнится
вульгарной взяткой наличными, полностью оправдался.  Тридцать  процентов
авансом... И семьдесят процентов - по отгрузке  товара.  То  есть  -  по
отбытии ракетного крейсера со всеми  документами  в  дальний  поход  под
чужой флаг...
   Расчет Леонида был правильным. Как только адмирал  увидел  написанную
на бумажке цифру с пятью нулями, он сразу стал податливым и, как женщина
в танце, уступил инициативу, согласившись, чтоб его вели. Он только  все
еще пытался набить цену. Но это уже звучало как  формальное  "не  надо",
которое женщина все еще говорит, когда все уже свершилось.
   Наличные у Леонида были.
   Колин уже сделал первый перевод, и теперь надо было только снять  кэш
со счета в питерском или московском отделениях Альфабанка.
   Дело сдвинулось.
   Но надо было еще утрясти миллион  формальностей.  И  прежде  всего  -
учредить две фирмы. Фирму-покупателя. И фирму-перекупщика. И сделать все
так, чтобы фирмы эти существовали вне его, Ленечки, бытия.

Питер Дубойс
Дамбартон-Оукс, Вашингтон, округ Колумбия
Май 1996

   Интернет-страница предложила ему на выбор  два  языка:  английский  и
русский. Питер Дубойс выбрал русский...
   Русский считался в его семье даже не родным, а домашним языком.  Пока
Питер был маленьким, отец педантично следил, чтобы в доме звучал  только
"великий и могучий". Мать называла Питера Петей-Петушком  и  читала  ему
русские народные сказки. Они  усаживались  у  электрического  камина,  в
котором искусственным огнем горели пластиковые  дрова.  Потом  на  плечи
накидывалась "бабушкина" шаль, и начиналось странное чтение нараспев, то
с оканьем, то с  незаметным  переходом  на  аканье,  что,  как  казалось
матери, придавало чтению особый фольклорный колорит. Правда, надолго  ее
не хватало. Через некоторое  время  она  переходила  на  скороговорку  и
старалась незаметно пропускать целые куски повествования.
   - Мама, но Иван Царевич три раза дежурил у могилы отца:  за  старшего
брата, за среднего и за себя,  -  ловил  ее  маленький  Питер.  -  А  ты
прочитала только два.
   -  Питер,  -  для  Пети-Петушка  мальчик  был  слишком   дотошным   и
внимательным, - какая разница? Во  второй  раз  было  совершенно  то  же
самое...
   - Нет, мамочка, ты мне сама объясняла, что три и два - разные  числа.
Их путать нельзя...
   - А если бы здесь сто раз было написано, как он выходил сторожить эту
чертову кобылу? - заводилась обычно мадам Дюбуа, - я бы все так и читала
тебе, как дура?!
   - Сто братьев не бывает, - логично возражал будущий криминалист.
   - Ах, так?! Тогда пусть тебе дальше читает твой отец!
   Питер прекрасно понимал, что это уже совершеннейшая фантастика. Чтобы
отец читал ему книжку! Такого не могло  быть  даже  в  сказке!  И  Питер
сдавался.
   Но все равно, как он любил эти сказочные вечера!  Как  он  ждал  всех
этих Сивок-Бурок, Кощеев Бессмертных, Иванов-дураков... А как он  обожал
сказки про Петю-Петушка. Про самого  себя.  Да  и  были  они  достаточно
короткие, чтобы мать не сбивалась на халтуру.  Вот  он  Питер,  то  есть
Петя-Петушок, идет с косой на плече.  Петушок  очень  похож  на  рыцаря.
Гребень, шпоры... Отвага, благородство...  Навстречу  несчастный  Зайка,
жертва подлости и обмана. И Петя-Петушок снимает с плеча косу и идет  на
бой.  И  все  уже  отступили:  Волк,  Кабан,  Медведь...  Куда  уж  ему,
Пете-Петушку,  справиться  с  этим  злом?  Нет,  он  не   отступит!   Не
испугается! "Уходи, Лиса, вон!"
   Как он ненавидел рыжую плутовку! Маленький Питер знал все ее  уловки!
Сладкие речи заведет, хвостом направо покажет, сама  налево  побежит,  а
если что, мертвой прикинется. Погоди, Лиса! Не уйдешь...
   Как-то в зоопарке он специально отстал от матери, вернулся к  вольеру
с рыжей лисицей и запустил  в  нее  камнем.  Прибежал  служитель,  потом
мать... Его тогда строго наказали. Рыжую Лису  он  стал  ненавидеть  еще
больше. За ее происки...
   Но прошли годы, и  английский  язык  постепенно  вытеснил  восточного
конкурента из дома Дюбуа. Болезни окончательно испортили характер  отца.
Мать устала от  беспросветной  бедности.  И  теперь  по-русски  родители
только ругались.
   Отец к старости становился профессиональным злословом. Чтобы досадить
жене, урожденной княжне Вороновой,  он  залезал  в  специальные  научные
труды  по  русской  истории,  а  потом,  во  время  очередной  словесной
перепалки, вдруг пафосно восклицал:
   - Заговорила! Кровушка твоя, наконец,  заговорила!  Вся  ваша  порода
князей Вороновых такая. Что вы сделали для России? Где вы были в тяжелую
годину? А в  Смутное  время?  Подумать  только!  Князь  Воронов  бросает
царя-батюшку и бежит на поклон к  Тушинскому  вору.  Кушать  ему  нечего
было! Лишь бы нажраться! Вот и ты такая, княжна Воронова. Только о брюхе
своем думаешь...
   - Вьетнамский денди! - слышалось в ответ.
   Это был  довольно  жестокий  ответ  мадам  Дубойс.  Лихорадка  Денге,
подхваченная Джоном Дюбуа во Вьетнаме, вызывала такие боли  в  мышцах  и
суставах, что заболевшие ею невольно приобретали особую  раскачивающуюся
походку, "походку денди". "Денге" - это искаженный "денди"  по-испански.
Дюбуа-старший с тех пор мучился болями во всем теле. Причем с годами все
больше. И особенная походка сохранилась у него до смерти.
   Иван Деревянкин родился в  1926  году  в  деревне  с  тавтологическим
названием Деревянкино Смоленской губернии. Деревянкино затерялось  среди
лесных болот. По словам отца, в хорошую погоду на рассвете ему случалось
видеть белую радугу.
   - Мне многое уже забылось, -  говорил  отец  в  последний  год  своей
жизни, - но белую радугу я помню очень  хорошо.  Знаешь,  она  будто  из
парного молока...
   У  старика   текли   слезы.   Питер,   не   привыкший   видеть   отца
сентиментальным, списывал все на старческий маразм,  болезнь  и  позднюю
ностальгию...
   В сорок третьем году Ваню  Деревянкина  староста  и  два  полицая  из
местных пьяниц усадили в кузов грузовика под серый брезент, и подросток,
никогда не бывавший в городе, вдруг оказался в  самой  что  ни  на  есть
Европе. Поначалу Европой для него  был  длинный  барак  и  огромный  цех
военного завода, где Ваня Деревянкин, в пику  своей  фамилии,  вытачивал
металлические болванки. Но через два года, пережив  бомбежки,  скитания,
лагерь для перемещенных лиц, бегство  и  снова  скитания,  он  гулял  по
набережной Сены с Верой  Вороновой,  дочкой  русских  эмигрантов  первой
волны, и свободно говорил с ней по-французски.
   Ее отец, князь Воронов, похожий скорее на диккенсовского старика, чем
на русского дворянина, в той  самой  "бабушкиной"  шали  на  сгорбленных
плечах, бахрому которой будет теребить его внук, слушая русские сказки в
далеком штате Северная Каролина, сказал тогда глупому восторженному Ване
Деревянкину:
   - Вы, молодой человек,  собираетесь  в  Россию?  Вы  со  свойственным
вашему возрасту легкомыслием  поверили,  что  вас  там  ждут.  Вас  там,
действительно ждут, но не  хлеб-соль,  а  колючая  проволока  и  грязный
барак. И не чета вашему недавнему обиталищу, и  отнюдь  не  в  умеренном
климате... Если вам очень хочется быть  сожранным  этим  усатым  упырем,
милости просим! Послушайте старого человека: оставайтесь  здесь.  Судьба
подарила вам шанс жить во Франции, так не будьте телком, идущим  покорно
на  скотобойню.  А  чтобы  вам  получить  французское  гражданство,  вам
придется послужить во Французском Легионе. Да, молодой человек.  Легион.
И проситесь в Десятый, только в Десятый, к Юлию Цезарю...  Нет,  это  не
мой знакомый... Варя, ты только послушай! Молодой человек  не  слышал  о
Юлии Цезаре! Впрочем, извините старого болвана. Это все война. Вам  было
не до того. Главное было выжить, а все остальное...
   Так Жан Дюбуа с благословения  князя  Воронова  попал  на  службу  во
Французский Национальный Легион, надеясь после пяти лет службы  получить
французское гражданство. Когда война, охватившая почти весь земной  шар,
для всех уже отгремела, для Жана  Дюбуа  она  только  началась.  Теперь,
когда погас всеобщий пожар, его  посылали  туда,  где  горели  отдельные
костры локальных конфликтов.  Но  исторические  масштабы  не  влияют  на
скорость полета пули...
   В Африке Жан  Дюбуа  был  ранен,  во  Вьетнаме  подхватил  эту  самую
лихорадку, а с ней и свой характер  на  всю  оставшуюся  жизнь.  Мягкий,
застенчивый паренек год за годом превращался в  раздражительного,  вечно
недовольного и желчного старика. Вере Сергеевне, его жене, казалось, что
перед смертью он стал точно  копией  ее  отца.  Такой  же,  сошедший  со
страниц Диккенса старик, вечно ворчащий и всех презирающий, не  сходящий
со своего громоздкого и неудобного кресла.
   А ведь как нравились ей и  мужественность,  и  застенчивость  на  его
загорелом лице, шрам на щеке, даже эта странная походка...  Бросив  все,
она поехала с ним в Канаду, потом в американский штат Северная Каролина.
Там родила ему сына. Хотя, если уж начистоту, бросать ей  было  особенно
нечего. Ни французский промышленник, ни английский аристократ что-то  не
искали ее руки, оставался только вот этот вьетнамский денди.
   Правда, день на  день  не  приходился.  Иногда  стареющий  Жан  Дюбуа
покидал свое кресло. В такие дни он чувствовал  в  себе  прилив  молодых
сил,  желание  изменить  свою  никчемную,  серую  жизнь.   Он   тут   же
разрабатывал  планы  резкого  обогащения   или   полезной   общественной
деятельности. Приносил гору каких-то  учебных  пособий  и  справочников.
Делал выписки  и  вставлял  закладки.  Маленького  Питера  он  заставлял
выполнять непонятные восточные упражнения.
   В один из таких приступов бурной деятельности Жан Дюбуа,  узнав,  что
сын посещает боксерский  клуб,  заявил  ему,  что  американский  бокс  -
ерунда, спорт и ничего больше.
   - Маленькие вьетнамцы всю свою историю воевали голыми руками. И  били
в рукопашных схватках и японцев с их карате, и французов с  их  "ножным"
боксом, и американцев с их "ручным" боксом. Настоящее воинское искусство
должно доказать свое право на жизнь в настоящей схватке.  Хочешь,  научу
тебя кое-чему из техники хитрых вьетов?
   И для Питера наступал  тяжелый  час  муштры:  замысловатых  растяжек,
скручиваний, прыжков, махов ногами и выпадов. Он сносил  все  стоически,
потому что дорожил скупым вниманием отца и уже  кое-что  уже  смыслил  в
технике обороны и нападения.
   - Что ты прыгаешь, как козел?  -  кричал  Джон.  -  Шаг  должен  быть
кошачьим, а не козлиным. Как тебе объяснить?
   Он пытался показывать сам, и, к удивлению Питера, несмотря на болезнь
суставов, у отца получалось мягкое и пластичное перемещение.
   - Видел? Повтори. Не  можешь  так  повторить?  Объяснения  никому  не
нужны. Ты должен научиться видеть, понимать и  точно  копировать.  Стань
зрячим, мыслящим пластилином. Кто так  бьет?  Ваши  боксерские  перчатки
портят настоящий кулак. Ты сможешь ударить  таким  кулаком  в  кирпичную
стену? Зачем ты задираешь плечо? А это что? Если ты не включаешь в  удар
движение бедер, ты вообще не сможешь ударить по-настоящему...
   Получив от отца разрозненные, несистематические знания по  одному  из
стилей вьетво-дао, чем-то напоминавшего  китайский  вин-чунь,  только  в
упрощенном, "уличном" виде, Питер  тем  не  менее  со  свойственным  ему
упорством повторял замысловатые упражнения наедине. Часто  в  боксерском
зале ему удавалось преподносить партнерам неприятные сюрпризы, используя
странную  технику  "липких  рук",  которая  вообще-то  не  годилась  для
боксерских перчаток. А показанная отцом  методика  "мягкой  набивки"  не
просто укрепила его костяшки,  а  и  непонятным  образом  утяжелила  его
кулаки.  Появилось  ощущение  зажатого  в  руке  свинцового  кастета.  И
худощавый Питер Дюбуа получил в боксерском клубе репутацию нокаутера.
   Жаль, что старого  Дюбуа  хватало  на  две-три  тренировки.  В  своем
непостоянстве он был схож с мадам Дюбуа. Потом он начинал  раздражаться,
кричать на жену, что она родила ему какого-то деревянного урода.  Она  в
ответ  напоминала  мужу  про  его  русскую  фамилию.  Он   распекал   ее
родословную, а заодно  и  всех  российских  дворян,  проспавших  великую
страну. И, опять обретя раскачивающуюся походку  денди,  шел  к  старому
креслу, чтобы на долгое время погрузиться в беспокойную дремоту.
   Умер он год назад, сидя все в том же кресле, переругиваясь  с  женой,
когда она проходила мимо него из кухни в комнаты и обратно.
   - Единственными дворянами... Не по крови. Кровь  -  тьфу!  -  водица.
Иначе люди бы не проливали ее так легко. Единственными дворянами по духу
были декабристы и Пушкин. Я думаю твой папаша, старик Воронов,  со  мной
бы согласился. Князь Воронов...
   Тут он вдруг побледнел, по лицу пробежала судорога  и  стерла  всякое
выражение, кроме невыносимого ужаса.
   - Вера... - прошептал он.
   И она каким-то образом услышала его с кухни через шумы воды в кране и
закипающего чайника.
   Когда мадам  Дюбуа  вбежала  в  комнату,  Джон  повалившись  на  бок,
цеплялся за ветхую обшивку кресла.
   - Петя... - прохрипел он. - Позови... Прости...
   Последними его слова были уже бессознательным бредом:
   - Белая... белая... радуга...
   На  днях  Питер  Дубойс  наткнулся  в  научно-популярном  журнале  на
описание этого оптического явления. Действительно, в густом  тумане  над
болотистой местностью на восходе солнца можно  видеть  дугу  белого  или
розоватого цвета. Старик не фантазировал...

***

   Он не был мистиком, он не  верил  астрологам  и  экстрасенсам.  Питер
Дубойс был практиком. Но как раз практический опыт данного расследования
указывал на мифологические параллели,  мистические  ассоциации,  значит,
эта сторона дела должна быть тщательно исследована. В  дан  ной  области
невозможно  найти  ни  улик,  ни  следов.  Их  с   профессором   Делохом
мифотворчество к делу не пришьешь. Но такой взгляд на убийства  открывал
непонятные Питеру Дубойсу перспективы,  как  бы  позволял  заглянуть  за
пространственно-временную  завесу  происшедшего.  Он  не   указывал   на
конкретного убийцу, но вел в ну ж ном направлении.
   На Интернет-странице Питер увидел фотографию скульптуры царицы Омфалы
из собрания государственного Эрмитажа в  Санкт-Петербурге.  На  ней  был
надет пеплос без пояса, длинный, со множеством складок. Голову  и  плечи
покрывала шкура льва, который, по воле скульптора, был не больше пуделя.
Но  что-то  в  мраморной  фигуре  лидийской  царицы  показалось   ему...
американским. Ну конечно! На плече Омфала  держала  палицу  Геракла.  Не
корявую, сучковатую дубину, а хорошо  отшлифованную  палку,  напомнившую
Питеру Дубойсу бейсбольную биту.
   Он улыбнулся своему наблюдению. Это  уж  слишком!  Античная  трагедия
незаметно перешла в  фарс.  Видимо,  пора  завязывать  с  мифологической
подкладкой...
   Итак, что мы имеем?
   Камера наружного наблюдения над входной дверью дома  Фэрфакса  видела
убийцу так же, как он сейчас видит мраморную статую из Эрмитажа.
   Камера зафиксировала входящего и выходящего убийцу. Это первый  пункт
его кровавого пути. Вернее,  ее.  И  как  их  угораздило  заглотить  эту
наживку? Турок-террорист переодевается женщиной. И танцует перед камерой
наблюдения танец живота? Идиоты! Они не заметили, что эту идею  подсунул
им невидимый и умный собеседник.
   Невидимый противник был по-лисьему  хитер.  Фэбээровцы  бросились  за
хвостом, а рыжая побежала в противоположную сторону.
   Переодевание было, но совсем другое.
   Противник не просто заметал следы, а пустил их по ложному пути. И  за
первой, казалось бы, верно