ya  Darling
(Zakharzhevska). В самом центре был  крупно  напечатан  номинал,  буквами  и
цифрой. Пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Векселей было три.
   - Вот, - повторил Шеров. - Итого сто шестьдесят пять  тысяч.  Это  чуть
меньше трехсот тысяч долларов. Через три месяца будешь богатой женщиной.
   - А не многовато? И почему только через три месяца?
   - Сумма включает не только твой гонорар, но и премию за два года работы
и еще... Пока ты была в командировке,  я  в  твою  квартиру  одного  нужного
человечка прописал. А тебя выписал. Для упрощения дела.
   - Ну, все предусмотрел! - кисло усмехнувшись, проговорила Таня.
   - Да, - не без самодовольства подтвердил Шеров. - Первое время поживешь
у своего благоверного. У него квартира в этом, ну, район такой зажиточный  в
самом центре Лондона. На "М" начинается.
   - Мэрилебон, что ли? Или Мэйфэр?
   - Вроде второе... Ну да, ты ж у нас образованная...
   -  Это  престижный,  дорогой  район.  Что  ж  он  джинсами-то  дрянными
приторговывает? Не вяжется как-то.
   - Вяжется. Это у нас тут бизнес широко  понимают,  с  размахом.  А  там
коленкор другой. В последних мелочах  выгоду  блюдут,  скряжничают.  И  твой
такой же.
   - Не уживемся, - убежденно сказала Таня.
   - А никто и не просит  уживаться.  Даже  временно.  Женишок  обещал  на
первых порах к тетке перебраться... В  общем,  тысячи  тебе  до  сентября  с
лихвой хватит. Освоишься, осмотришься, паспорт британский выправишь. Если уж
совсем прижмет, продашь векселек. Бонус, правда, потеряешь.
   Таня провела пальцем по золотому обрезу векселя.
   - Так-то оно так, но наличность все же надежнее...
   - Опомнись, это же двадцать пять - тридцать пачек, даже если сотенными!
Как повезешь такую груду, где  спрячешь?  Я,  конечно,  на  предмет  таможни
подстрахую,  но  мало  ли...  Такая  сумма  -  это  ж  расстрельная   статья
однозначно! А три бумажки - их еще поискать надо, а если даже найдут, то еще
доказать, что они настоящих денег стоят.
   - А стоят?
   - Ну что ты, что за сомнения? Фирма надежнейшая. - Шеров понизил голос:
- Многие из этих, -  он  показал  на  потолок,  -  там  средства  размещают.
Партийными   денежками   британский   капитализм   помогают   строить.   Про
приватизацию слыхала?
   - Приватизация... - Таня задумалась.  -  Это  когда  что-то  в  частную
собственность передают?
   - Вот-вот. Там сейчас Тэтчер с этим делом  вовсю  развернулась.  Ну,  а
наши, не будь дураки, под себя подгребают. В том числе через "Икарус".
   - А ты? - настойчиво спросила Таня. - Ты тоже вкладываешься?
   Шеров пожал плечами.
   - Я человек маленький.
   - Ладно, беру, - решила Таня. - Но смотри, если надинамишь... Не только
из-за бугра, с того света достану.
   - Помилуй, Танечка, да когда это я тебя... А в  придачу  к  векселям  я
тебе дорожный чемоданчик подарю. С секретом.
   - С полой ручкой, что ли, или с дном двойным? А то псы государевы таких
секретов не знают!
   - Забудут, коли псарь прикажет.
   - Интересный у тебя псарь, - заметила Таня. - Про чемоданчик  приказать
может, а про денежки - нет.
   - Элементарная служебная этика, дорогая. Одно дело -  намекнуть,  чтобы
не особенно копались в багаже, и совсем другое  -  чтобы  кучу  инвалюты  не
заметили.
   Говорил он вроде  бы  складно,  но  Таню  не  убедил.  Впрочем,  сейчас
диктовать условия она не могла.  Молча  взяла  у  Шерова  красивые  бумажки,
небрежно бросила в сумочку, не упустив из  виду  скользнувшую  по  его  лицу
гримасу.
   - Ну ладно, пошли с суженым знакомиться, -  с  легким  вздохом  сказала
она. - Надеюсь, вы ему про меня лишнего не напели.
   Она не стала выяснять, сколько конкретно причиталось  мистеру  Дарлингу
за эту услугу, но, судя по  его  поведению,  гешефт  он  посчитал  для  себя
выгодным и отрабатывал вовсю. Встал при ее приходе, горячо пожал руку, ;даже
к сердцу поднес, разве что не  поцеловал,  выразил  радостное  удивление  по
поводу  ее  английского,  пытался  говорить  какие-то   комплименты   насчет
внешности, но довольно быстро исчерпал их запас. В наступившей  паузе  Шеров
сказал:
   -  Вы,  голубки,  поворкуйте  пока,  а  нам  с  Ариком  надо  кой-какие
организационные вопросы решить.
   Оставшись с Таней наедине, Дарлинг плеснул себе в бокал "Курвуазье", не
подумав  предложить  ей,  отвернулся,  прихлебнул   немного.   Потом   будто
опомнился, поглядел на нее, оскалив зубы, и произнес:
   - О, поверьте, Таня, я счастлив, что...
   - Да бросьте вы! Бизнес есть бизнес.  Давайте  сразу  договоримся,  что
отношения наши останутся сугубо деловыми.
   Он как-то сразу поскучнел - а может, наоборот, расслабился, поняв,  что
здесь нет нужды ломать комедию и тратить  силы  на  натужный  шарм.  Таня  с
улыбкой смотрела на него и думала: "М-да, такого я еще не ела".
   Они посидели еще немного, помолчали, не утруждая  себя  разговорами,  а
потом в дверь деликатно постучали, просунулась голова Шерова.
   - Познакомились? И славно. Теперь давайте пошевеливаться. Опаздываем.
   Дарлинг, видимо, поняв по жестам или зная, о  чем  идет  речь,  тут  же
встал и одернул полосатый пиджачок. Таня же не шелохнулась,  только  одарила
Шерова удивленным взглядом.
   - Куда это мы опаздываем?
   - На регистрацию, куда ж еще.
   - Однако! Я что, вот так, в пляжном обдергайчике и поеду?
   - Да кто на вас смотреть будет? Заскочим в  контору,  распишетесь  там,
свидетельства получите - и свободны.  Самолет  ваш  через  неделю,  так  что
собраться успеешь.
   Открываем сезон большой охоты?

VI

   С Иваном Таня  встретилась  сама.  Место  встречи  получилось  какое-то
детское - знаменитый "лягушатник" на Невском. Но Таня  не  случайно  выбрала
именно его. Конечно, Иван с его  навыками  мог  преспокойно  налакаться  где
угодно, но тут вряд ли. В кафе стояли высокие кресла, образуя по краям  зала
полукабинки, и царил полумрак. Таня не хотела, чтобы при  разговоре  на  них
кто-нибудь пялился.
   Иван пришел чистый, выбритый, совершенно трезвый,  хоть  и  опухший,  и
какой-то пришибленный. За те несколько лет, что они не виделись,  он  сильно
постарел, усох, ссутулился, в глазах появился затравленный блеск, в речах  -
сбивчивость и постоянное стремление в чем-то оправдаться.
   - Хорошо выглядишь, - усевшись, сказал он. -  Да,  кому  жизнь  сладкая
карамелька, а кому... - Он страдальчески вздохнул.
   - Как ты?
   - Я-то? - Он с усмешкой оглядел ее. - Теперь-то уже ничего. Устраиваюсь
помаленьку. А  вот  тогда...  Хотя  откуда  тебе  знать?  Что  такое  ломка,
представляешь себе? А аверсионная терапия?
   - Нет.
   - И не дай Бог узнать... Да и после больницы не лучше было. Родные отец
с матерью бросили, как пса, подыхать в конype...  Кстати,  не  боишься,  что
тебя со мной увидят?
   - Нет, а с какой стати? - удивленно спросила Таня.
   - Как,  так  ты  ничего  не  знаешь?  Впрочем,  понимаю,  тебе  же  это
неинтересно... В общем, я в диссиденты попал.
   - Ты?
   - Представь себе.
   - Это из-за... из-за стихов твоих?
   -  Какие  на  фиг  стихи?!  Благодетель  мой,  Федор  блин  Михайлович,
пожировал с годик в  своей  Швейцарии,  прижился,  гад,  и  возвращаться  не
пожелал. Устроил пресс-конференцию, поведал, понимаешь,  миру  о  бесправном
положении мастеров слова в СССР. А что я в КГБ полгода бегал, как на работу,
объяснения давал, заявления подписывал...
   - Господи! И как же ты теперь?
   - Ничего, добрые люди пригрели.  Причем  те  самые  чистоплюи,  которые
раньше от меня нос воротили, даже не будучи знакомы -  прислужник,  дескать,
партийного лизоблюда, продажная шкура. А теперь тот же самый Золотарев у них
в героях ходит, а я - ну, не в героях, конечно, но в  жертвах  системы...  В
общем, устроили меня  в  журнал  "Звезда"  внутренним  рецензентом  -  читаю
рукописи,  которые  им  шлют  со  всей  страны,  и  обстоятельно   разъясняю
гражданам, по какой именно причине их гениальное творение в ближайшее  время
опубликовано быть не может. Подписывает это,  конечно,  другой  товарищ,  но
денежки мои... И Одиссей Авенирович, спасибо ему, не забывает.
   - Большие сдвиги? - усмехнувшись, спросила она.
   - Какие сдвиги? - не понял он. -  Все  то  же  самое.  Песню  по  радио
слышала? "Завод родной, инструментальный"?
   - Нет, конечно.
   - Послушай. Слова мои. Объявляют, что Пандалевского.
   - Так все один и живешь?
   - Разве это жизнь?.. Ну да, в общем,  один...  У  меня,  знаешь,  после
всего... ну там, больницы и до нее... в общем, по этой части не того...
   - Бедный! Ты, главное, не особенно пей, глядишь, все и образуется.
   - С бухаловым я  наладился.  Стабилизировался,  можно  сказать.  Раз  в
два-три  месяца  спускаю  лишнее  напряжение.  Заранее  готовлюсь,   денежки
рассчитываю. Чтобы, значит,  недельку  погулять,  недельку  поболеть,  и  со
свежими силами... Научился.
   Он проглотил несколько ложек мороженого, потом покосился на нее:

   - Ты меня сюда зачем вызвала? О здоровье спросить?
   - Да нет, собственно. Вот, посмотри.
   Она протянула ему папку с бумагами.  Он  раскрыл,  почитал,  безропотно
подписал заранее заготовленное от его имени заявление, не  задав  ни  одного
вопроса, и откланялся. Таким Таня его еще не видела и не  могла  определить,
как он воспринял ее решение о разводе. Впрочем, он и  сам  этого  понять  не
мог.
   Рассмотрение заявления о разводе гражданина Ларина  Ивана  Павловича  и
гражданки Лариной Татьяны Валентиновны  в  Красногвардейском  районном  суде
было назначено на 24 июня.
   После этого они несколько раз  созванивались,  уточняли  дату,  и  Иван
всякий раз говорил, что все помнит и непременно будет.
   Девятого июня он получил сразу за четыре  внутренних  рецензии,  пришел
домой, заставил себя сесть за  еле-еле  начатый  заказ  от  Пандалевского  -
сценарий праздника  ПТУ  при  Металлическом  Заводе,  -  но  не  смог  унять
внутренней вибрации, крякнул и спустился в угловой гастроном...
   ...Поначалу пришли почти абстрактные формы,  иллюзорные  в  минимальной
степени, лишенные материальности. Черной трещинкой с потолка  спрыгнул  злой
астрал,  ломкий  и  металловидный.  На   изломах   он   шипел   и   плевался
электрическими  искрами.  Боязнь  оказывалась  сильнее  желания,  и   астрал
отскакивал от дрожащих рук, убегал в угол или на шкаф и шипел оттуда:
   - С-с-сволочь!
   Добрый астрал выплывал снизу - из пола, из кровати или  из  ладони.  Он
давался в руки, не ломаясь ни в  прямом,  ни  в  переносном  смысле.  Он  не
стрелял искрами, а лишь жалобно тянул  одну  ноту  -  какую-то  несусветную,
;такую не найдешь ни в каких клавирах. Нота пугала, но  больше  притягивала.
Это был либо очень добрый, райский астрал - либо мертвый, ибо он  был  похож
на белейшую дымную спираль и уходил неизвестно куда.
   После прихода второго астрала Иван и сам временно умирал, а потом формы
жалились,  мягчали,  порождая  иллюзию,   будто   с   ними   можно   активно
взаимодействовать, а то и вообще  сливались  с  физической  данностью.  Так,
Ивану запомнилось окно, под которым  беспрестанно  маршировали,  готовясь  к
параду, курсанты и распевали бравые строевые песни совершенно  непристойного
содержания. Потом пришел зелененький. Разведчик.
   Он  неуверенно  попрыгал  по  стенке,  состроил  ученическую,   немного
стеснительную гримаску, а когда Иван зашипел на него - тут же вежливо исчез.
Но потом появился снова -  возможно,  не  он,  а  другой  -  и  привел  двух
зелененьких. Зелененькие кривлялись уже более настойчиво,  а  один  до  того
обнаглел, что спрыгнул Ивану прямо на рукав. Иван захотел сбить его щелчком,
но палец пронесся сквозь зелененького, а тот от удовольствия захрюкал. Потом
пришли синенькие и серенькие.
   Иногда  зелененькие  кувыркались,  синенькие  кривлялись,  а  серенькие
пукали и хрюкали. Иногда жe синенькие  кувыркались,  пукали  зелененькие,  а
серенькие хрюкали  и  кривлялись.  Опять-таки  иногда  зелененькие  хрюкали,
синенькие пукали, а серенькие кривлялись и  кувыркались.  Частенько  пукали,
хрюкали и кувыркались серенькие, а зелененькие и синенькие кривлялись. Потом
начинали пукать и кувыркаться зелененькие, синенькие  хрюкали,  а  серенькие
кривлялись. Иногда синенькие пукали, хрюкали и кривлялись, а  зелененькие  с
серенькими кувыркались. А  то,  бывало,  зелененькие  пукали,  кривлялись  и
кувыркались, синенькие кривлялись, кувыркались и хрюкали, серенькие  пукали,
хрюкали,  кривлялись  и  кувыркались.  Наконец,   синенькие,   серенькие   и
зелененькие хрюкали, кривлялись, кувыркались и  пукали  все  вместе,  и  чем
больше носился за ними с мухобойкой осатаневший Иван, тем головокружительнее
становились  их  курбеты,  умопомрачительнее   рожи,   наглее   хрюканье   и
оглушительнее пуканье. Так проходила  вечность.  Иван  сдался,  обвык.  Хотя
каждый  жест  синеньких,  зелененьких,  сереньких  причинял  душе   тягучую,
томительную боль, он выделял в их полчищах одного, неотрывно следил  за  его
манипуляциями,  покуда  остальные  не  сливались  в  общее  бурое  пятно,  а
наблюдаемый  серенький,  синенький  или  зелененький  не  наливался  изнутри
прозрачностью, так  что  сквозь  него  начинали  просвечивать  стены,  и  не
истаивал вконец. Ряды врагов редели.  Оставшиеся  уставали,  расползались  в
томлении по углам, и серым предрассветом вышел розовый.
   Розовый был велик - с полчеловека - и умен сверхъестественно.
   -  Здравствуйте,  почтеннейший,  -   вежливо   сказал   он,   аккуратно
взобравшись на единственный стул и закинув лапку на лапку.
   - Пшел вон! - крякнуло что-то внутри Ивана.
   - Не слишком-то вы приветливы, - ответил сокрушенно розовый,  -  а  все
потому, что гордитесь много и превыше всех себя ставите.
   Он сложил головку на плечо  и  с  укоризной  посмотрел  на  Ивана.  Тот
накрылся узорчатой от грязи простыней и одним только красным глазом смотрел,
мигая часто, на непрошенного собеседника. Розовый продолжал:
   - Эх вы, люди, людишки, людики, люденятки! Возомнили, вознеслись  -  мы
цари, мы владыки, мы венец творения. Да что  вы  можете  знать  о  творении.
Скажите по-дружески, почтеннейший, вы - венец? Иван что-то залепетал,  глухо
и долго.
   - Скажите-ка, например, сколько по-вашему, по-людски, месяцев в году?
   Иван рассмеялся и произнес. Ясно и четко:
   - Не обманешь, нечисть,  не  обманешь.  Двенадцать  их,  двенадцать.  Я
говорю тебе, говорю. Знаю, я знаю.
   - Допустим. - Розовый сменил интонацию и сделался учителем или  судьей:
- А сколько в вашем году дней?
   Иван задумался.
   - Это допрос? - поинтересовался он.
   - Ну что вы. Самый искренний, самый дружеский...  допрос,  конечно,  но
без пристрастия. Вам ведь больно?
   - Больно, - сознался Иван, - хотя и неловко об этом говорить.
   - Ну вот видите! - Розовый ликовал. - Итак, сколько же деньков в  вашем
году?
   Иван снова задумался: "Семь? Нет - февраль, понедельник пасха..."
   Он загибал пальцы с таким усердием, что пот прошиб. Потом воспрянул:
   - Дайте календарь, я сосчитаю.
   Розовый замахал ножками, но уже от возмущения.
   - Ваши  календари!  Я  теряю  сон  из-за  расстройства  нервов,  только
привидится лишь один. Знаете, не поминайте-ка их к ночи,  почтеннейший,  вот
что я вам скажу. Вот вам грифельная доска.
   Розовый полез  за  пазуху,  достал  оттуда  чистейший  носовой  платок,
.сушеную жабу, веточку сирени, коробочку.
   - Надо же, - бормотал он. - Какая незадача! Куда же я ее подевал? Такие
волнения при моей чувствительной натуре, при моих нервах!
   Он раскрыл коробочку, достал оттуда таблетку, положил под  язык.  Ивану
стало жалко розового. Он сказал:
   - Не мучься, я вспомнил. Их триста шестьдесят пять.
   Розовый от радости сглотнул и снова засучил ножками.
   - Как же, - сказал он иезуитским тоном, - как же мы поделим  их,  чтобы
каждому из месяцев досталось поровну? Строго поровну - в том справедливость.
   Чертили долго. Иван пальцем на стенке над кроватью, розовый - пальцем в
воздухе. Иван сказал:
   - Готово. Изволь взглянуть.
   Розовый дунул. На стенке проступили огромные кривые знаки:
   "365 : 12 = 30, 41666666..."
   - Нет, - сказал розовый, - это нельзя так. Что за точки?
   - Дробь, - ответил Иван.
   - Дроби не бывает, - категоричнозаявил розовый. - Дробями  не  поровну.
Надо поровну.
   Иван чертил, чертил, чертил шестерки дальше и не заметил,  что  розовый
исчез.
   Приходили синенькие в форме шестерок. Они, по обыкновению,  кувыркались
и хрюкали, но ни  на  полслова  не  становились  даже  девятками.  Серенькие
группировались и строили напротив Ивана три большие, подвижные  и  противные
шестерки. Иван плакал, и слезы лились, оставляя  кляксы:  "6-6-6-6-6-6".  Он
брал ботинок и маркой резиновой подошвой, стачивая ее до дыр, во всех  углах
рисовал шестерки, все ждал - избавление ли придет,  ответ  ли.  Мешал  шкаф.
Иван изрисовал его снаружи, изнутри, с боков, сверху, а положив дверцей вниз
- сзади и снизу. От перемены  положения  шкафа  на  стене  открылось  чистое
пространство  -  Иван  покрыл  шестерками  и  его.  Травмировал,  раздражал,
угнетал,  оскорблял,  унижал,  бесил  своей  белизной   потолок.   Умоляемые
зелененькие кувыркались на нем шестерками, следов не оставляя. Иван  лил  на
разные предметы чернила в виде цифры шесть и подбрасывал их к потолку.  Иные
запечатлевались. Иван успокаивался и порой кокетливо задирал ноги,  пригибая
к ним голову. Он казался себе самой возвышенной шестеркой на свете.  И  даже
обезьянничанье нагло задиравших ножки синеньких мало задевало его.
   Навещал розовый. Он следил за деяниями Ивана в целом одобрительно, но с
растущим разочарованием. Когда живого места не осталось на стенах, на  полу,
на потолке, на мебели и на самом Иване (себя метил красным карандашом,  куда
только Доставала рука), не выдержал, вздохнул и произнес:
   - Эх-ма, человеки, человечки, человечишки! Ненадолго же вас хватает.
   Иван,  охваченный  духом  гордости  и  противоречия,   взял   последний
представляющий еще положительную величину карандаш и в похожие  на  амбарные
замки шестерки с хрустом вписал новые - маленькие, как замочные скважины.
   - Отдохните, - милостиво предложил розовый, и Иван затеял дискуссию:
   - Ты ведь пришел по мою душу? Так зачем было  избирать  такой  занудный
способ искушения? Мне и неприятно и обидно.
   - Чего же вам угодно, почтеннейший? - спросил, в свою очередь, розовый.
- Лучший метод искушения - тот, который действует. Та истина верней, которая
лучше в употреблении. А у вас клеймят философию прагматизма.  Нам  это  тоже
неприятно и обидно.
   Иван рассмеялся.
   -  Показал  бы  хоть  что-нибудь  этакое...  -  и  шепотом  добавил:  -
Порнографическое.
   - Порнографии, почтеннейший,  вокруг  вас  предостаточно  и  без  моего
участия.
   - Я в смысле - возбуждающего...
   Розовый поднял руку - и зелененькие возбуждающе запрыгали. Иван в ужасе
закричал:
   - У-бери, у-бери это, не-не надо!
   Розовый рассердился, буркнул: - Так занимайся же своими шестерками!
   И исчез.
   Устав от шестерок, Иван задумался. И какая-то мысль,  еще  неясная,  не
давала ему покоя: "По поводу шестерок..."
   По  поводу  шестерок  опять  заглянул  розовый.  И  как-то  само  собой
сказалось:
   - А ведь в ином году бывает и на день больше. Раз в четыре  года.  Один
на четыре... Это четвертинка выходит. Надо бы четвертинку прибавить... .
   Розовый рассердился невероятно.
   - О, людищи, человечищи! Идеальным,  идеальным  пужаешь  их,  вникаешь,
стараешься - а им четвертинку подай! Вы попрошайка, почтеннейший!
   И розовый с негромким треском лопнул.
   Иван зажмурил  глаза,  открыл  -  на  том  месте,  где  сидел  розовый,
прохладным блеском отливала четвертинка. Иван подошел нетвердо - зелененькие
запищали,  -  приложился,  хлебнул.  Исчезли  и  синенькие,  и  зелененькие.
Последний серенький замер, свесившись с люстры и  превратившись  в  непарный
носок.
   Иван хлебнул еще раз - и провалился  куда-то.  А