едовал с ними все в том же кавалергардском духе,  потчуя  их  и
Таню горячим сбитнем. Лицо его разрумянилось, глаза сверкали.
   - Командовать парадом буду я, - заявил он,  расплачиваясь  и  за  себя  с
Таней, и за скромняг-артиллеристов. - Итак,  ты  утверждаешь,  Борисов,  что
сегодня Валя поет в Измайловском? Слушай сюда, излагаю план кампании. Сейчас
берем мотор, едем в Измайловский,  покупаем  билеты  и  цветы,  до  концерта
прогуливаемся по тенистым аллеям с  заходами  в  пивной  павильончик.  Потом
наслаждаемся музыкой,  осыпаем  Валечку  букетами,  закупаем  в  лавке  ящик
шампанского и на всю ночь на острова. Я знаю одно местечко...
   - Нам нельзя на острова, - тихо сказал второй  артиллерист.  -  У  нас  в
одиннадцать поезд в лагеря.
   - Ладно, на месте разберемся.  Борисов,  шагом  марш  на  Большой  ловить
мотор!
   Даже поддаваясь исходившему от Рафаловича потоку  лихорадочного  веселья,
Таня продолжала настороженно следить за ним, не отпуская его ни на  шаг.  Не
зная, что же на самом деле произошло у него с Елкой,  она  не  могла  понять
истинных причин столь резкой перемены его настроения - и выжидала.  Сама  по
себе  хмельная  удаль  особых  опасений  не  внушала:  он  не  шатался,   не
заговаривался, не лез на рожон, не впадал ни в философию, ни в истерику,  ни
в пьяное оцепенение. И все же... Таня  внутренне  сжималась,  каждую  минуту
ожидая взрыва, рокового перелома.
   Но все было... как сказать, нормально, что  ли.  Ну,  плавно  гуляют  три
защитника отечества с барышней, ну, шумновато, но в целом вполне  культурно.
Цветы покупают, шарики, сладости, пиво,  хохочут,  травят  анекдоты,  шуршат
обертками, рассаживаясь по местам в летнем театре. Но  при  первых  аккордах
благоговейно  замирают  и  провожают  каждый  номер  громкими  восторженными
аплодисментами.
   Певица Валя, брюнетка  лет  сорока  с  гаком  в  золотистом  обтягивающем
платье,  с  грубоватым  потасканным  лицом,  исполняла  цыганские   романсы,
стилизуя их под некое подобие рок-баллад. Тане, знавшей хмелицких цыган, без
которых не обходились ни  одни  посиделки,  Валя  не  понравилась.  Вычурно,
надуманно. Но она хлопала каждой песне, просто из солидарности с Леней и его
новыми приятелями.
   Публика заставила Валю три раза спеть на бис. Рафалович  в  числе  прочих
поклонников даже влез  на  сцену,  вручил  ей  букет  тюльпанов  и  галантно
поцеловал ручку. Валя улыбалась довольно, как сытая кошка. На обратном  пути
Рафалович споткнулся, упал на головы других фанатов, ждущих  своей  очереди,
но был тут же поставлен на ноги и низвергнут в зал.
   - У-ф-ф, - сказал он, воссоединясь со своей компанией. - Класс!  Ну  что,
салажня, может, все-таки на острова?
   - Нет, - твердо сказал Борисов. - Нам нельзя. Через два часа в лагеря, да
и увольнительная кончается.
   - Ясно. Танюша, а может, нам тет-а-тет смотаться? Теплая  ночь,  лодочка,
шампанское до утра.
   - Опомнись, - сказала Таня и пристально посмотрела ему в глаза. Рафалович
смутился впервые после больницы. - Поехали домой.
   И все же, по настоятельной просьбе Рафаловича,  они  по  дороге  закупили
бутылку коньяку и два пузыря шампанского.
   Дома Таня стала на скорую руку изображать  ужин,  а  притихший  Рафалович
сидел в углу и медленно, задумчиво потягивал "бурого медведя" - сто  коньяка
на сто шампанского. За едой он вдруг принялся рассказывать о своем  детстве,
о маме, папе, сестрах, родственниках и знакомых. Вначале  Таня  слушала  его
внимательно, но постепенно монотонный,  чуть  подвывающий  голос  Рафаловича
расслабил ту нервную пружину, которая сжалась в ней в тот момент,  когда  он
появился на ее пороге, жалкий, потерянный, со страшным известием о Елке. Она
почувствовала, что безумно устала, из последних  сил  сидит  рядом  с  чужим
человеком, ставшим ненадолго близким только из-за своего горя, и слушает его
нудный,  неинтересный  рассказ,  что  пора  наконец  со  всем  этим   как-то
развязаться и вернуться к нормальной, своей жизни. Ей тут же стало  совестно
таких мыслей, но ничего поделать с собой  она  не  могла.  Она  еще  немного
посидела с Рафаловичем, еле сдерживая  накатившую  зевоту,  но  поняла,  что
Леонид практически разговаривает сам с собой и способен слушать только себя.
Она медленно встала из-за стола.
   - Ленечка, - ласково сказала она, - давай, милый, спать. Я тебе  у  Ивана
постелила... Ну, хочешь, посиди еще, а я уже с ног валюсь. Завтра договорим,
на свежую-то голову.
   - Да, - тихо ответил Рафалович. - Я понимаю.  Ты  иди.  Я  посижу  еще...
Спасибо тебе, Таню-ша, за все спасибо... Завтра договорим, конечно.
   У Тани хватило сил только кое-как почистить зубы и доковылять до постели.
   Из черного, бездонного сна она вынырнула резко, даже  не  успев  включить
сознание. Она присела на кровати и ошалевшими глазами оглядела комнату.  Еще
не начало светать - значит, совсем ночь.  Тишина.  Но  только  что  не  было
тишины. Так стремительно разбудил именно шум, которого уже не осталось. Нет,
не шум. Грохот. Обвал. Взрыв.
   Она вскочила и, на ходу набросив на  плечи  халатик,  ринулась  в  Иванов
кабинетик. Резко рванула дверь, едва не высадив матовое стекло.  Там  тихими
снежинками опускались частицы мела, известки, покрывая мебель, пол, снятую и
поставленную  в  угол  дешевую   люстру,   скорчившегося   посреди   комнаты
Рафаловича, придавленного большим  куском  штукатурки.  В  середине  потолка
зияла дырища, она прямой бороздкой  тянулась  к  дверям.  С  самого  краешка
борозды  выглядывал  освобожденный   провод,   тяжелой   провисающей   дугой
устремленный к центру и вниз, к  лежащей  фигуре  Рафаловича.  Таня  ахнула,
подбежала к Иванову столу, включила лампу и склонилась над Рафаловичем.
   Он тихо и отчаянно стонал, не раскрывая глаз. Край  провода  сцеплялся  с
крюком от люстры, крюк -  с  концом  Иванова  галстука,  галстук  -  с  шеей
Рафаловича.  Таня  отодвинула  пласт  штукатурки,  посмотрела  на   лежащего
человека,  прислушалась  к  его  дыханию,  присела  на  корточки,  аккуратно
вытащила свободный край галстука, откинула в самый угол и галстук, и крюк, и
провод. Потом она вновь склонилась над Рафаловичем и залепила  ему  звонкую,
крепкую пощечину. Голова его мотнулась в сторону. Он открыл глаза.
   - Вставай! - громко крикнула Таня. - Сам насвинячил,  а  прибираться  кто
будет? Пушкин?
   Разумеется, никакой толковой приборки не  получилось.  Заперев  плачущего
Рафаловича в ванную, Таня  наспех  заизолировала  оголенный  конец  провода,
сгребла в ведро куски штукатурки. Тут же пришлось объясняться с разбуженными
соседями - дескать, ставила книгу на верхнюю полку шкафа,  упала  со  стула,
инстинктивно схватилась за люстру - и  вот!  Сами  же  строители,  прекрасно
понимаете, что нынче все на соплях держится. Соседи поахали, поохали и пошли
досыпать.
   Таня извлекла из ванной почти невменяемого Рафаловича, влила в  стакан  с
водой целый пузырек валерьянки, заставила выпить...
   - Я-я-я... - лепетал Рафалович.
   - Потом, милый, потом, солнышко мое, -  приговаривала  Таня,  прижимая  к
груди его голову и раскачивая ее, словно младенца.  -  Все  будет  хорошо...
Теперь все точно будет хорошо...
   Он высвободил голову, внимательно и серьезно посмотрел на  Таню  и  вновь
уткнулся ей в грудь, зайдясь в рыданиях.
   Дальнейшая  последовательность  и  протяженность  событий  отложились   в
сознании Тани крайне смутно... Вот она на кухне отпаивает Рафаловича чаем  с
коньяком... Вот он горячо доказывает ей, что жизнь не  кончается,  что  надо
просто набраться мужества и начать все заново - и тут же валяется  у  нее  в
ногах, обзывая себя последними словами и умоляя о  прощении...  Или  сначала
валяется, а потом доказывает?.. Вот он снова плачет  у  нее  на  груди,  она
вытирает ему слезы, а он все крепче и крепче прижимается к ней, хватается за
ее руки, как утопающий за соломинку...
   Во второй раз она проснулась спокойная,  умиротворенная.  Сильное  летнее
солнце пробивалось сквозь занавески. Таня лениво потянулась, повела  глазами
в  поисках  будильника...  Половина  третьего.  Надо   же!   Впрочем,   чему
удивляться?
   Она встала и, не накинув даже ночной рубашки, подошла к окну,  распахнула
занавески, настежь открыла окно и замерла, подставив себя дуновению теплого,
свежего ветерка с залива... Хорошо!
   Она не спеша развернулась  и  пошла  вглубь  комнаты.  Стол.  А  на  нем,
прислонившись  к  вазочке  -  половинка  фотографии,  наскоро   откромсанная
ножницами  посередине.  На  фотографии  -  улыбающийся,  счастливый   Ленька
Рафалович в белом парадном кителе, и только на плече его, прикрывая  золотой
погон,  лежит  чужая,  отрезанная  рука  в  белой  перчатке.  И  на  обороте
размашистым почерком надпись:
   "Теперь я знаю, что делать. Будь благословенна!"
   Таня улыбнулась и пошла дальше. Кровать. На матрасе - вмятины,  отпечатки
двух тел. Скомканная  простыня  с  крупными  влажными  пятнами,  источающими
щелочной запах. Не переставая улыбаться, Таня взяла простыню, прижала  ее  к
животу... Грех? Да, смертный грех, но отчего так хорошо и покойно  на  душе?
Значит, не грех. Значит, так было надо... Значит, такова была воля  кого-то,
кто превыше всякого греха.
   Таня тряхнула головой, сняла со спинки стула халат и, держа  одной  рукой
халат, а другой простыню, направилась в ванную.
   Сослуживцы привезли Ивана из колхоза и, не  завозя  домой,  определили  в
Институт скорой помощи с подозрением на острый панкреатит. Прямо в  приемном
покое он потерял сознание и был доставлен в палату интенсивной  терапии  под
капельницу.  Таня   узнала   об   этом   только   вечером,   вернувшись   из
трансагентства, где она весь день простояла в очереди за автобусным  билетом
на Валдай. Кто-то догадался позвонить вниз, на вахту общежития, и  сообщить,
что случилось с Иваном. Таня тут же кинулась в больницу, но к  Ивану  ее  не
пустили, только приняли наспех собранную передачу  -  яблоки,  варенье,  две
пачки "Беломора". Ничего утешительного  о  состоянии  мужа  ей  не  сказали.
Впрочем, ничего особенно страшного тоже,  а  просто  посоветовали  приезжать
завтра, часикам к двенадцати.
   Всю ночь Таня промаялась в дремотном полубреду. То виделся  ей  умирающий
Ванечка, то висящий  вместо  люстры  Ленька  Рафалович  с  обидно  высунутым
языком, то  суровая,  молчаливая  баба  Сима,  укоризненно  поднявшая  вверх
корявый палец и повторяющая одно только слово: "Грех, грех, грех". Вот  ведь
как ударило возмездие-то - не по  ней,  согрешившей,  а  по  мужу,  верность
которому не соблюла, хоть и  клялась  накануне  свадьбы...  Ванечка,  милый,
прости меня, прости...
   Толком не выспавшись и не позавтракав, Таня  помчалась  в  кассу  сдавать
билет, оттуда пробежалась по магазинам купить Ивану кефиру, фруктов, колбасы
какой-нибудь. В сумке  у  нее  лежали  свежая  смена  белья  и  полотенце  -
прачечная в больнице, как ей вчера сказали, закрылась на ремонт.
   К Ивану ее снова не пустили. Зато удалось побеседовать с  лечащим  врачом
Аркадием Львовичем, бородатым и остроносым брюнетом в  очках,  похожим,  как
подумалось Тане, на  молнию.  Доктор  двигался  и  говорил  с  поразительной
быстротой, рубя фразы совсем не  там,  где  следовало  бы.  Понять  его  без
подготовки было затруднительно.
   Он мчался по коридору и выговаривал еле поспевавшей за ним Тане:
   - Ларин Иван Павлович. Диагноз панкреатит вряд  ли  подтвердится.  Вашему
еще повезло просто надо меньше. Пить у меня таких  три  четверти.  Отделения
поступают с опоясывающей болью. Температурят а на третий день дружно. Выдают
делирий  ваш  пока.  Не  такой  впитой  но  близок.  Категорически.  Что?  -
настойчиво спросил он, хотя Таня никакого вопроса  не  задала.  -  Истощение
нервное и общее  диетическим.  Творожком  там  фруктами  минералкой  соками.
Подкормить у нас тут питание. Не очень средств мало воруют. Думаю гастрит но
рентген покажет на ноги. Поставим но не пить категорически. При выписке  дам
врача нарколога сводить. Обязательно. Что?
   - Когда меня к нему пустят?
   - Когда. На отделение переведут я.  Распоряжусь  чтобы  завтра.  Заходите
днем в любое время но спиртного чтобы. Ни-ни!
   - Какое там спиртное! Спасибо вам. Вот так. Допился,  все-таки,  гад,  на
приволье-то! Ох-охо, бабье наше счастье...
   Отделение начиналось длинным, серым, заплеванным коридором,  вдоль  обеих
стен которого впритык стояли ржавые  железные  кровати,  на  которых  лежали
опухшие, небритые мужики, кто под капельницей, кто с пузырем  на  животе,  а
кто просто так. Мужики постанывали, слабо переругивались,  материли  врачей,
медсестер, жен и все вообще. Стоял тяжелый, кислый дух болезни, немытых  тел
и впустую прожитой жизни, тяжеловесной и  не  праведной.  Таня  собралась  с
духом и открыла дверь в палату. Там, как ни  странно,  было  совсем  не  так
ужасно. Белые пластиковые стены, чистый  зеленый  линолеум  на  полу,  всего
четыре кровати и возле каждой - белая табуретка и белая тумбочка.  На  одной
из них трое больных в тренировочных костюмах забивали козла. Иван лежал  под
серым одеялом и смотрел в потолок.
   - Таня, - сказал он нетвердо. - А я вот, видишь... Плохо мне.
   Он был маленький, перепуганный, потерянный.
   - Ну ничего, ничего, - сказала она, присаживаясь на табуретку. -  Я  тебе
покушать принесла.
   - Спасибо. - Он улыбнулся. - Я не хочу. Ты так посиди.
   - Посижу... Ты не бойся. Я вчера говорила с доктором. Он сказал,  что  ты
быстро поправишься, только...
   - Что "только"?
   - Ты сам понимаешь. Нельзя тебе теперь. Совсем нельзя.
   - Да ты, дочка, не стесняйся, - громко сказал один из соседей, седоусый и
благообразный. - Все мы тут через это дело. - Он хлопнул пальцами по  горлу.
- Первый звоночек, а кому и последний сигнал завязывать.
   - Да-да, - горячо вступил в разговор второй, тощий и лысый. - Такие  муки
терпим, а ради чего? Ради счастья несколько часов побыть полным дураком. Как
вспомнишь, сколько  зла  натворил  по  пьянке-в  дрожь  бросает.  Трезвость,
трезвость и еще раз трезвость!
   - Этот тут в пятый раз, -  шепнул  Иван  Тане.  -  И  во  всех  психушках
побывал. А тот, который молчит, вчера в  белой  горячке  приемник  разломал,
искал там любовника жены. Кошмар! Но это еще  чистая  публика,  а  настоящий
контингент в коридорах...
   - Потерпи, - шепотом ответила Таня. - Как только разрешат, я тебя заберу.
   - Ты только маме не звони, не говори, где я. Она  ругаться  будет.  Лучше
мне книжек принеси, побольше и потолще. Заложу  уши  ватой  и  буду  читать,
читать...
   Назавтра она застала его бодро обучающим соседей игре в преферанс. Он тут
же умял принесенную ею вареную курицу, выпил две бутылки кефира  и  попросил
еще чего-нибудь. Все, что она принесла вчера, он  уже  съел.  Таня  радостно
сбегала в магазинчик по соседству и вернулась с палкой  докторской  колбасы,
десятком сладких  булочек  и  двумя  бутылками  болгарского  сока.  Половина
принесенного была съедена на ее глазах, а потом  Иван  благодарно  улыбнулся
ей, прилег на кровать и незаметно для себя заснул.
   - На поправку пошел, - сказал ей седоусый. - Молодой еще. Ты береги  его,
дочка...

VI

   Доехав до дальнего конца Отрадного, желтые "Жигули" свернули  в  одну  из
поперечных улочек, называемых здесь, как на Васильевском  острове,  линиями.
Скоро по левую руку будет кинотеатр, а еще через  десяток  домов  -  парк  и
шеровский особняк, хозяином которого числится Джабраил Кугушев.
   - Что остановилась? - спросила, выглянув  в  окошко,  Анджела.  -  Дорогу
забыла?
   - Не забыла, - ответила Таня. - Ты принюхайся. Гарью не пахнет?
   - Есть маленько. И что с того?
   - Не знаю... И еще, гляди, на траве копоть, на стенах. Неспокойно как-то.
Давай-ка так сделаем-я сейчас развернусь и другой линией к лесу выеду. А  ты
выйдешь, дойдешь до ранчо, посмотришь, что там к  чему.  Встретимся  на  той
стороне за шлагбаумом.
   - Зачем?
   - Светиться вблизи дома не хочется. А тебя здесь никто не знает.
   Только переехав через железную дорогу и оказавшись далеко от домов,  Таня
позволила себе выйти из  машины  и  немного  размять  ноги.  Отчего  ее  так
взволновала эта гарь? Здесь каждый год  один-два  дома  выгорают  дотла.  Но
только те, в которых никто не живет, пустующие. А  на  ранчо  всегда  кто-то
есть. Женщина, так та вообще  только  в  магазин  выходит  раз  в  несколько
дней...
   Анджелка не появлялась довольно долго. Таня покурила, послушала в  салоне
радио, потом достала потрепанный томик Агаты Кристи, прилегла с ним прямо на
мягкий сухой мох сразу за обочиной и незаметно задремала.
   Сквозь сон она увидела, как подошла Анджела, присела рядом, открыла  рот.
Таня  распахнула  глаза,  подняла  голову  и  огляделась  -  вокруг  никого.
"Странно", - подумала она, поднялась и вышла на  дорогу.  Сзади  со  свистом
пролетела  электричка,  поднялся  шлагбаум  -  и  через  полотно  перебежала
растрепанная, не похожая на себя Анджела.
   - День предчувствий, - пробормотала Таня. Сейчас Анджелка скажет, что  от
ранчо остались одни головешки.
   - Кошмар! - запыхаясь, выпалила  Анджела.  -  Подхожу,  а  от  дома  одни
головешки остались, и труба обгорелая торчит...  Я  там  покрутилась,  бабку
какую-то встретила, напротив живет. Две недели назад, среди  ночи,  говорит,
как полыхнуло. Соседи все  из  домов  повыскакивали,  бросились  заливать  с
ведрами, корытами, да куда там -  не  подступиться  было.  Пожарную  команду
вызвали, те на первый этаж прорвались, два трупа вытащили. Джабу и  Женщину.
Даже обуглиться не успели, огонь-то верхами пошел. Сначала подумали, что они
в дыму задохнулись. А потом увидели,  что  у  обоих  горло  перерезано.  Ну,
милицию подняли, а пока те ехали,  в  углях  еще  два  трупа  нашли,  совсем
горелые. Сверху, со второго этажа, вместе с балками упали. Потом следователь
приезжал несколько раз, всех опрашивал про дом про этот, кто  в  нем  бывал,
что делал, выяснял, кто могли быть эти двое. Вроде смогли только установить,
что один труп мужской, а другой женский... В общем, менты предполагают,  что
это были Шеров и... и ты.
   - Во как интересно! Так что ж мне не  сообщили,  что  я  две  недели  как
сгорела?
   - Так тебя и Шерова здесь только в лицо знали. Дескать, приезжали  часто,
жили подолгу. Но окончательно-то личности не установлены.
   - И не установят никогда. А кто все это устроил, разобрались?
   - Разбираются.
   У Тани были на этот счет свои предположения.  Кто-то  отомстил  за  Афто.
Если так, то убийц никогда не найдут. Профессионалы. Воткнуть нож  в  живого
человека и сделать его мертвым...
   - Сама что думаешь - кто сгорел? - спросила она.
   - Может, Папик твой с кем-то из наших  девок  в  недобрый  час  отдохнуть
решил?
   - Из девок - пожалуй, а вот Папик... Шеровы, знаешь, в воде не  тонут,  в
огне не горят. Думаю, если нужны будем - объявится. Ладно, садись, поехали.
   - Слушай, а ты-то теперь что делать собираешься?
   - Как что? Жить. Учиться. Замуж готовиться.
   - Слушай, а кто он? На кого меня променять хочешь? Красивый, наверное, из
семьи обеспеченной. Познакомь, а?
   - Потом как-нибудь, ладно?

***

   Иван крякнул, зажмурился, сморщился и залпом осушил стакан.
   - Еще? - участливо спросила Таня. Муж грустно посмотрел на нее.
   - "Боржом" не водка. Много не выпьешь... А впрочем, наливай!
   Они сидели в кухне. Перед Иваном стояла полная тарелка  густого  горячего
борща со сметаной, плоская тарелочка с  ломтями  мягкого  белого  хлеба.  На
другой тарелочке, продолговатой, была выложена заранее вымоченная  в  молоке
селедка с луком и постным маслом. На плите, в чугунной кастрюльке  аппетитно
скворчала свинина с картошкой.
   - А себе? - шумно хлебая борщ, спросил Иван.
   - Я поела уже, - ответила Таня. Осень, зима и начало весны протекли у них
мирно, тихо, скучно. Выписавшись из больницы, Иван покорно потащился  вместе
с  Таней  в  наркологический