л пальцы, встал и пошел к двери. Вдруг остановился и оглянулся на сидящих. Глаза его были мрачными, но в темной глубине зрачка искрились и прыгали насмешливые чертики. Два быстрых шага, и тело Антона взмывает, крутится в воздухе в обратном сальто и замирает в шаге от стола.
     Все застывают, а в очумелой тишине раздаются слова, запомнившиеся инспектору, да и не ему одному, надолго:
     - А вот так вы можете? - шепнул Антон.
     В результате, права ему все-таки выдали, но железнодорожный собес зажал "инвалидку" для тех, кто в ней действительно нуждался. Зато история переросла в легенду, заняв свое место в сокровищнице душанбинского фольклора. Да и надо признать, что не так уж часто Антону приходилось ездить. Командировки по линии случались, но тогда Антон Адамович предпочитал деповской уазик. Наталья сразу унывала, понимая, что "мальчики", - то есть Антон и Мирзо, - "рвутся на свободный выпас".
     Одна такая командировка затянулась у мужа на пятнадцать лишних суток. Было так, что Мирзошкин родственник, а у него их было в каждом кишлаке с пяток-другой, предложил друзьям закрыть командировочные завтра, а сегодня - поохотиться на диких уток. Антон был стойким человеком, но тут отказаться не смог. Они заехали в приболоченную местность, заросшую диким кустарником и колючкой. Машину оставили, когда стало ясно, что дальше можно только пешим ходом. Продираясь густой чащей к небольшому озерцу, почти полностью покрытому тростником" мужчины испытывали приподнятую самоуверенность, обычно называемую охотничьим азартом.
     Прицеливаясь в водоплавающее, Антон надеялся, что не растерял былых партизанских навыков. На выдохе медленно спустил курок - утка крякнула, вспорхнула и со свернутым крылом рухнула, но тут же быстро заковыляла в заросли тугая. С гвалтом и шумом поднялась в воздух стая.
     Раздался еще один выстрел. Мирзо вообще не целился, пульнул навскидку и не глядя. Пернатое, как сбитый мессер, ушло в глубокое пике. Мирзо проводил падение не то боевым кличем, не то изображая гул самолета. Но радость победы сменилась внезапной тревогой. До слуха охотников долетели вполне человеческие вопли. У друзей появилось странное желание бежать. Перерасти в намерение оно не успело: сквозь заросли гребенщика и лоха к ним бежали люди - работники птицефермы, атакованной нагло и без всякого объявления войны.
     Плакала или смеялась по такому случаю жена АН тона Адамовича, доподлинно неизвестно, но встретила героев после отбытия наказания праздничным столом. Мирзо не то, чтобы не торопился домой, а попросту затягивал сладостный миг встречи со своей языкастой половиной.
     Обнадеженный сердобольностью жены друга, он наконец решился идти сдаваться на милость своей раздобревшей Зарины. Не успел он выйти из подъезда, как услышал раскаты Антонова хохота и странные звуки, напоминающие глухие удары. Мирзо остановился, поднялся на пролет и прислушался. Он отчетливо слышал стук, скорее всего деревянного предмета и Натальин выговаривающий голос на повышенных тонах. Звуки прорежались басистым хохотком друга. На семейную потасовку это могло походить, но с небольшой натяжкой: "Чего это Антон так веселится?"
     Обескураженный, Мирзо поплелся домой, не понимая, что происходит у Скавронских.
     Часа через три он вернулся с сынишкой. Рустам таращил глазенки, крепко уцепившись за отцовский палец.
     Дверь открыл Антон.
     - Тш! - показал он на прикрытую в спальню дверь и шепотом сказал:
     - Проходите на кухню.
     Стараясь не нарушить тишины, Мирзо на цыпочках пробирался по узкому коридору. Малыш, поднятый Антоном на руки, заныл; взрослые хором на него зашипели, он замолк, опасливо озираясь по сторонам.
     - Во! - громко обрадовался ребенок, увидев что-то в углу.
     Самая настоящая метла, перетянутая атласным бантиком, словно гриф семиструнки, аккуратно притулилась за шкафчиком; не особенно мозоля глаза. Антон почесал за ухом:
     - Подарок Натальи... Говорит, что в командировку лучше со своим инструментом.
     - Э, худо... - посетовал на обстоятельства Мирзо. - Нас с Рустиком Заринка из дома выгнала. - Он сел за стол, уперся в него локтями и глядел в никуда. - Все простила. Пятнадцать суток простила, даже штраф простила, а что у вас задержался допоздна, говорит - никогда.
     Он уронил голову на руки и шумно засопел. Антон дотронулся до его плеча, но что сказать - не знал.
     - Ху-до... - протянул он на Мирзошкин манер.
     - Рустик, детка! - раздался мягкий голос за их спинами. - А ты спать не хочешь? - Наталья принялась раздевать мальчика. - Ладно, горе-охотники, идите спать. Вам еще завтра краснеть перед начальством, а с Заринкой я поговорю.
     Она подхватила малыша, свободной рукой воткнула в рукав шапочку, придерживая ребенка бедром. Стан изогнулся в плавную линию. От ее гибкого тела и спокойных жестов веяло такой зрелой женственностью, что у Антона дух захватило. Она вышла, прикрыв за собой и мальчиком дверь.
     Друзья проводили их взглядом и надолго затихли. Молчали об одном и том же.
     После обеда Наташа привела Рустика к маме. Вытирая липкие ручонки сына, Зарина сразу поняла, что он очень доволен, полон впечатлений и сыт всяческими уличными деликатесами.
     Уставший ребенок заснул прямо на горшке. Женщины чуть не столкнулись лбами в попытке предотвратить неизбежное падение. Но маленький мужчина крепко спал, еле слышно прихрапывая, не потревожил его здорового сна и прилипший к попе горшок. Заринка дала перенести ребенка Наталье. Осторожно, словно каплю живой воды в ладошках, она понесла его в кроватку, подоткнула одеяльце, дотронулась губами до ясного лобика и перекрестила.
     - Своих пора... - покачала головой Зарина.
     - Что-то не получается... - призналась Наташа.
     Она не смотрела на подругу, но на ее лице читалась застоявшаяся печаль, хотя она и старалась ее скрыть. Она улыбнулась, но улыбка, как и наигранно приподнятый тон, были вымученными:
     - Ты бы простила Мирзо. Он и не хотел у нас задерживаться, - начала было она объяснять приятельнице, но та оборвала ее на полуслове:
     - Я что, злюсь? За нас не волнуйся. А вот тебе провериться надо.
     - Да ходила я уже по докторам - гинекологам, эндокринологам.
     Каких только анализов не сдавала! Кровь на сахар, представляешь, и то взяли.
     - Это ж не потому, что ты недостаточно сладкая!
     - Да уж надеюсь.
     - А что тебе еще остается?
     - А Антон что думает?
     - Знаю, что думает , но говорить с ним об этом почему-то не могу...
     - Не правильно это, подружка. Хорошо, хоть мне рассказала. Найдем мы тебе правильных докторов, но муж тебе - не сбоку, с припеку. Без Антона тут не обойтись. - Зарина пристально посмотрела на Наталью и добавила, понизив голос:
     - Если, конечно, не в нем причина.
     - Ну что ты? - Наташа даже испугалась. - Может, меня кто проклял?
     - криво усмехнулась она.
     Зарине показалось, что приятельница допускает такую возможность.
     Мало того, промелькнувшая на лице подруги тень необъяснимо утвердила Зарину в мысли, что нечто из прошлого гложет Наталью. Расспрашивать она не сочла возможным. Да и мало ли? Может, ей все это показалось?
     Своими подозрениями поделилась лишь с Мирзо на следующий день после их примирения. Страсти улеглись, взаимные упреки не сыпались на головы, потоки бурных слез сменились сияющими от влюбленности глазами.
     Мирзо упивался счастьем, окруженный заботой и лаской супруги. Дымился плов ароматами прелой айвы и шафрана. Из разломленного плода граната рассыпались по достархану зернышки, как капли рубина. Подбирая их, Зарина ненароком спросила:
     - Может, Скавронскую кто сглазил?
     - Как это может быть? - Мирзо не сразу понял, о чем это она.
     Сообразив, усомнился:
     - Ты сама веришь в то, что сказала?
     - Может, и прокляли... - Обхватив ладошками пухлые щечки, Заринка сокрушенно закачала головой.
     - Э, ладно... - Мирзо недоверчиво скосил на нее глаз.
     Она резко села, возмущенно всплеснула рукой перед его носом.
     - Как медработник тебе говорю: такое бывает!
     Против мнения профессионала не возразишь. Мирзо Долго мозговал над сказанным.
     Выросший в далеком горном селе, где Коран в доме муллы до самой войны оставался единственной книгой на всю округу, Мирзо, тем не менее, не мог причислить себя к истинным правоверным мусульманам. Но и атеистом себя не считал. Может быть, в первую очередь потому, что не переносил бравады начихательства на потусторонний мир. Мирзо был уверен, что нет такого мужчины, который не был бы подвержен древнему, как мир, страху перед колдовством, если он сам не является магистром тайных знаний. В народе их называли по-разному, в зависимости от прямой специализации. Мирзо слышал рассказы о тех, что вступали в единоборство с демонами, знаком был с заклинателями болезней, насланных злыми духами, и встречал даже таких, что сами были одержимы, или, иначе выражаясь, избраны светлыми силами. Но, не будучи сам чародеем, Мирзо подсознательно избегал посвященности в скрытый мир, отстраняясь таким образом от проникновения всяческого "нечто" в свою нормальную, вполне обустроенную жизнь. Как бриться и размножаться любой мужчина предпочитает старым дедовским способом, так и здесь, - думал он, - ничего нового измышлять не стоит. Один дулю в кармане держит, другой незаметно пальцы переплетет, третий - трижды плюнет в ту сторону, где, полагает он, притаилось зло, - память предков хранит множество способов защиты, и генетически она живет в каждом.
     Дом погрузился в ночную тишину, только ветер шуршал за окнами в листьях, истрепывая сонные кроны. Мирзо не спал. Он не хотел всерьез думать о том, что сказала жена, однако тревога не отпускала его. Он не мог понять, откуда она исходит и что является ее причиной. Что-то огромное и сумрачное, липкое и тягучее наплыло на него, сдавливая грудь. Мирзо пробрался в заднюю комнату, где стоял сундук жены. Достал оттуда пучок засохшей травы. Можно было подумать, что лежит он как заменитель нафталина, но с детства Мирзо помнил, что сила травы хазориспанда не исчерпывается уничтожением моли. С трудом он выкопал среди кухонного хлама керамическую лодочку масленки. Аспаком пользовались редко, в тех исключительных случаях, когда перегорали пробки в электрическом щитке. В лампадке и масла-то уже не было. Мирзо поджег уголек, положил сверху щепотку травы. Пахучий дымок поволокся по всем углам. "Уйди как ушел", - шепотом приговаривал он. Если в доме и затаилась нечисть - просто обязана была сквозануть из всех щелей со скоростью вора-карманника, которого преследуют всем майданом.
     Обезопасив домашних, Мирзо быстро заснул, пообещав себе, что у Скавронских он проделает те же манипуляции или попросит об этом Зарину. В тот момент ему казалось, что и Антон поймет его правильно, и никому вообще не придет в голову поднять Хамидова на смех. Однако днем все видится иначе. Проснувшись, перво-наперво он кинулся прятать все следы проникновения в женин сундук с приданым.
     Рабочий день выдался суетным. Под конец квартала взвинченные служащие носились с отчетами, подписями. Начальство растаскивало Мирзо на части. Бухгалтерия жила в режиме броуновского движения. Забежав выяснить о премиальных, Мирзо встретил там Антона. Говорить с ним в такой обстановкенестал. Пошутил,побалагурилс девочками-бухгалтершами, а потом и вовсе забыл о своем намерении.

(4)

     За окнами "СВ" потемнело. Черная полоса леса слилась с небом. Не стало видно мелькающих мимо деревень, огородов, только линия электропередач, как верная собака, бежала рядом, подпрыгивая и пропадая в низинах.
     - Чайку принести? - отсчитывая сдачу с трехи, спросил проводник.
     Полопавшиеся капилляры на округлых щеках по ходили на здоровый румянец, а наплывающий на бока животик - чем ниже, тем больше - придавал ему вид гнома.
     Антон ехал в международном вагоне. Можно сказать, что в Городее ему сильно подфартило с этим добрячком, согласившимся взять на свой борт.
     - Нет, спасибо. - Антон ничего не хотел.
     - Из отпуска? - Видимо, гному хотелось поболтать.
     Если бы. Тогда здесь хлопотала бы Наташка. Угостила бы этого смешного человечка в форменке мамиными гостинцами. Столик купе ломился бы от яств и слышен был бы смех. Все не так. Все чужое... Непривычный комфорт раздражает. Устройство вагона "Варшава - Москва" инженер Скавронский воочию видел впервые.
     - За свой счет... - ответил Антон ледяным тоном, хотя и не намеревался обижать человечка.
     Проводник понимающе кивнул. В дороге людей распознаешь быстро, а при его опыте можно и навскидку определить, чем кто дышит. Он первым заметил Антона на станции. Всегда приятно поговорить с хорошим человеком, только вот человек явно хотел одиночества.
     - Прости, отец. - Антон устыдился своей гнусной неблагодарности.
     - Да ничего. Может, тебе выпить надо?
     В ответ Антон мотнул гривой поседевших волос.
     - Ну, как знаешь...
     Мерный стук колес на этот раз не вызывал у Скавронского желания прислушаться к организму поезда. Он шел фоном для безрадостных мыслей, возвращающихся к одному и тому же, по замкнутому кругу безысходности...
     Умерла мама. Мамы нет. Теперь не дотронуться, не увидеть, не поговорить... Он не успел с ней попрощаться. Не смог проводить ее в последний путь. Вошел в опустевший дом так тихо, что лишь отцовские собаки почуяли его. Седой как лунь старик сидел на приступочке, ссутулившись, почти упав на свои колени. Он поднял голову на шорох.
     Глаза его были сухи. Разве мог гордый Адам Скавронский проронить на людях слезу? Да и наедине с самим собой не мог выплакаться - слезы наворачивались на глаза, а прорваться наружу ни в какую не хотели. Он бы и рад, может, тогда бы полегчало? Пил и на поминках, и вот сейчас, как алкоголик какой-то, - в одиночку.
     Отец и сын молча обняли друг друга. Помянули не чокаясь, первую каплю отдав земле, как делала Надя. Адам Антонович отвернулся, из горла вырвался мучительный всхлип. Единственная и самая горькая слеза отца... Антон опустил глаза.
     - Никто не мог меня заставить плакать - она смогла.
     - Здравствуй, отец...
     Отец повел Антона в комнату Нади. Здесь стояли старинный секретер и письменный стол деда Александра.
     - Последнее время она подолгу здесь засиживалась. Знала, что умирает. Готовилась...
     Перевязанные стопки бумаг, пожелтевшие листочки, аккуратно разложенные по папкам, - все это не было похоже на маму. Обычно здесь царил беспорядок, в котором она, правда, легко ориентировалась.
     Антон открыл блокнотик, лежавший поверх папки, помеченной маминой рукой "ФОР ГИФТ". Послание обрывалось на полуслове.

     Тебе всегда не будет доставать
     Моих забав и шуток праздных,
     Когда уйду. И эту ночь
     Ты не зальешь...

     Невольно возникало ощущение, что она не смогла дописать: ей было жаль тех, кто оставался по эту сторону жизни.
     В летящих буквах проглядывалась скоропись, все говорило о спонтанности написанного. Слова сплетались в предначертанность, которую - Антон знал наверняка - не избыть.
     Адам Антонович вышел. Как никто в ту минуту, он понимал сына: примириться с мыслью, что "никогда больше", можно только внутри себя, если вообще возможно.
     Сгущались сумерки. Мелькнул отсвет зажегшейся лампы в доме напротив, а Антон все сидел в темноте без движения, без мысли, слившись с пространством, у которого не было дней, часов, минут.
     Кривая яблоня за окном скребла по стеклу голыми ветками, словно тянулась к нему. Что-то неуловимо родное угадал Антон в этом движении, и все его существо исполнилось желанием услышать материны шаги, почувствовать ее присутствие. Боковым зрением он заметил слабое колыхание занавески. Лицо тронуло легкое дуновение, наподобие дыхания летнего ветерка, будто мама провела рукой по небритой щеке. Едва он успел краем мысли подумать, что это тайный знак, как его окружило тихое сияние, возникшее во тьме из ничего, наполняя каждую клеточку его тела негой и любовью. "Знаю: ты пришла, - сказал Антон молча. - Я не смею тебя тревожить. Не знаю, где ты. Спасибо, что дала знать, что ты есть. Только услышь: я люблю тебя и обязательно найду, когда придет мой час".
     Серебристый свет, будто сотканный из лунных лучей, стал гуще, замерцал переливчатыми бликами. Они плавно передвигались, сливались друг с другом, рассеивались, рождая новые причудливые формы. Антона охватило волнение, он чувствовал, что это не призрак, не привидение.
     Обнаженная, не имеющая плоти, живая душа, рискуя обжечься, пришла сюда из другого мира. Он боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть, не навредить неуклюжестью плоти. Когда за его спиной раздалось шарканье отцовских шлепанцев, он лишь отметил, что шаги остановились возле самой двери. Адам Антонович будто врос в пол, застыв у порога. Дивное видение коснулось и его. "Он тоже видит", - знал Антон.
     Прозрачные блики постепенно растаяли, сияние растворилось, и комната снова погрузилась во тьму. За окном вздохнула яблоня. Только тогда Антон позволил себе оглянуться на отца.
     - Чудит? - Лицо старика чуть тронула таинственная улыбка.
     - Точно подметил, батька...
     Две недели они провели вместе. Засиживались допоздна, вставали с первыми петухами. Сад требовал заботы. Просыпалась, стряхивая зиму, земля, заставляла работать, а значит - жить. Адам Антонович теперь сам ходил за птицей: смешивал корма, гонял от несушек чердачных котов.
     Всюду за ним следовал собачий эскорт, донимая междоусобными распрями.
     Посильную лепту в ведение хозяйства вносил Антон. И все же пришел час расставания. Мужчины намеренно не прощались, будто Антону надо было пена долго выйти по делам. Перед выходом Антон заглянул в дедов кабинет. Высоко, на верхней полке книжного шкафа, стоял игрушечный кораблик. Когда то маленький Антошка с трудом подтаскивал тяжелый буковый стул, вскарабкивался на него, цепляясь ручонками за полки, тянулся на цыпочках, чтобы заглянуть в рубку: вдруг там кто то есть?
     Ему казалось, что по ночам фрегат оживает и маленькие человечки снуют по палубе, ему слышался свисток боцманской дудки. Но ни разу ему не удалось застать обитателей судна врасплох.
     Скавронский сдул пыль с парусов. Она гирляндами повисла на снастях, он нежно провел пальцем, убирая ее. Снова, как в детстве, запахло кедровой смолой.
     - Возьмешь с собой? - услышал он голос отца.
     - Нет, батя! Пусть в твоем доме дожидается сигнала к отправке.
     Но предназначенную для него заветную папку бумаг он упаковал в баул. Лишь в поезде Антон смог открыть ее, оставшись наедине с самим собой. Твердый, уверенный почерк не принадлежал руке матери - летящую округлость ее почерка Антон не спутал бы ни с чем. Тем не менее, почерк казался знакомым, отчасти напоминая материн и его собственный, Антона. "Дедовы записи", - догадался Скавронский. Ночное освещение в купе было слабым, приблизив к глазам первую страничку, Антон вчитывался в текст, удивляясь, и одновременно восстанавливая в памяти давно забытые слова детской колыбельной, что пела ему мама. "Да ведь это стихи деда!" - обрадовался Антон. Название его развеселило, вспомнилось, как увлекался Александр Гифт восточными легендами. А то почему бы он назвал стихотворение "Ливанской колыбельной"?

     Баю-баюшки, бай-бай,
     Колыбель мою качай.
     Отнеси в той колыбели
     К синей радостной купели.
     Там у моря, в дивной Акке,
     Мои деды и прабабки
     Платье новое соткут,
     Сладкий пряник мне дадут.
     Но куда дары я спрячу -
     От ларца мой ключ утрачен.
     Ключ кузнец сковал бы новый -
     Только денег просит много.
     Деньги есть в подвале темном,
     Просит лампу погреб сонный.
     Лампа есть на дне колодца,
     Но веревки не найдется.
     Есть веревка у быка
     На крутых его рогах.
     Добрый бык отдаст веревку
     За травы охапку токмо.
     Травка та на дальней пашне
     Без дождя от зноя чахнет.
     Баю-баюшки, бай-бай.
     Небо, дождик в поле дай...

     Судорожно листая страницу за страницей, Антон обнаруживал записки путешественника прош