тнершу, не уставал любоваться  ею.  Хороша.  Нежная  кожа
налилась прозрачным румянцем,  движения  изящны,  естественны,  плавны.  Как
тонка и грациозна, особенно на фоне всех этих коровенций!..
   "Мелодии и ритмы" сменились "Последними  известиями",  и  все  разбрелись
спать, а Линда с Нилом, не говоря ни слова, вышли за столб и пошли по  тихой
и темной деревенской улице. Он накинул ей на плечи свою  плащевую  куртку  и
положил руку на  не  правдоподобно  тонкую  талию.  Она  обняла  его  плечо,
доверчиво прильнула к нему теплым боком. Так незаметно  дошли  до  одинокого
клена. Там остановились. Линда прижалась спиной к толстому, прямому стволу.
   - Жаль сигарет не взяли, - хрипло сказала она.
   - Жаль...
   Нил вдруг навалился на нее, впился губами в ее раскрытые  губы  -  жадно,
неумело. Она крепко обхватила его руками, протолкнула  язык  ему  в  рот  и,
пристанывая, принялась водить по его зубам. Нил прижался к ней  всем  телом,
непроизвольно  повел  вздувшимся  внизу  бугорком  по  ее  бедру.  Руки  его
судорожно водили по ее бокам, хватаясь за них, как  утопающий  хватается  за
соломинку. Ему не хватало воздуха, он задыхался...
   Он подхватил  ее,  совсем  легонькую,  будто  маленького  ребенка,  понес
куда-то, не разбирая дороги. Она лежала в его объятиях,  откинув  голову.  В
свете полной луны он видел, как бьется на ее хрупкой белой шее темная жилка.
   - Линда, - прошептал он как заклинание, как молитву, - Лин-да!..
 
*** 
 
   - Нинуль, - сказал Нил, взгромоздив на плиту бак с только что нарубленной
им бараниной, - Нинуль, я в борозду хочу.
   - Понятно. - Она усмехнулась. - Ближе к телу, да?
   Он вспыхнул и отвернулся. Нина села рядом, положила руку на плечо.
   - Да я разве против, мальчик? Договорись с  кем-нибудь  из  парней,  чтоб
подменили тебя - и вперед.
   Договариваться с парнями он не хотел. Он вообще разговаривать с  ними  не
хотел. После того, что увидел, придя в поле звать бригаду на обед.  Девчонки
по борозде ползают, картошку в ведра собирают, а Марков, Семенов и  Стефанюк
- грузчики, отрядная элита, чтоб им провалиться!  -  на  краю  поля  с  трех
сторон  обсели  Линду,  как  мухи  сладкий  пирог,  байки  травят,  смеются,
выделываются друг перед другом и перед нею. А с четвертой  стороны  -  Игорь
Донатович Абзалилов лично, сидит  на  ящике  с  командирской  тетрадочкой  в
руках, улыбается, Линду хищными глазами поедает. Даром что голубой!  А  она,
коварная, посмеивается, сигарету в  пальчиках  держит  -  кто,  мол,  первым
огоньку поднесет. Глаза б не видели!
   Тем не менее к вечеру он снова  выбрался  в  поле,  молча  взял  у  Линды
продырявленное ведро (перед уборочной ведра в колхозе  специально  дырявили,
чтобы население не воровало их для  хозяйственных  надобностей,  однако  все
равно воровали, поэтому каждому студенту-батраку  предписывалось  в  обед  и
после работы личное свое ведро уносить в лагерь). Так и шел с  этим  ведром,
будто школьник с портфелем приглянувшейся одноклассницы,  насуплено  молчал,
сопел. Линда шагала рядом,  такая  бодрая,  чистенькая  -  не  чета  прочим,
усталым, тяжким, изгвазданным.
   - Давай быстренько на озеро, пока светло? - предложила Линда.
   - Я попрошу у Абзалилова, чтобы в поле меня перевел, - мрачно сказал Нил.
- Хочу с тобой в паре.
   - He вздумай. Я не желаю по твоей милости в борозде корячиться.
   - Погоди, как это - по моей милости?
   - А так. Как мы с тобой в пару встанем, так  нам  и  намеряют  грядку  на
общих основаниях, норму начнут требовать, как со  всех.  А  так,  стоит  мне
мигнуть - мальчики сами помогать  рвутся.  Как  трактор  погрузят,  сразу  в
борозду, за меня работу делать. А я сижу себе, покуриваю...
   Нил отвернулся. В этот момент он ненавидел ее.
   Однако свернул вслед за ней к озеру. Плелся  сзади,  тупо  и  мрачно,  не
понимая толком, зачем он это делает.
   На берегу Линда быстренько скинула с  себя  тренировочный  костюм  и,  не
дожидаясь Нила, сиганула в воду, подняв сноп брызг. Он же остановился возле.
того места, где красной кучкой лежала  сброшенная  одежонка,  бросил  ведро,
расстегнул  штормовку,  но  тут  же  застегнул.   Вечера   уже   становились
по-осеннему холодными, к тому же внезапно дунул резкий, обжигающий ветер.
   - Эй, ты что, иди сюда! - бодро окликнула Линда.
   - Холодно, - отозвался он неприязненно и хмуро.
   - Зато вода теплая!
   Он подошел к кромке воды,  нагнулся,  потрогал  пальцами.  Действительно,
вода в озере, нагретая за погожий день, казалась из-за холодного воздуха еще
теплее - прямо парное молоко, а не вода.
   Он отвернулся, пошел обратно и  уселся  рядом  с  ведром.  Не  пойдет  он
купаться. А раз вода теплая - тем более не пойдет. Пусть она увидит, как ему
плохо.
   Но она ничего видеть не желала. Плескалась, как  русалка,  повизгивая  от
восторга. Не девчонка, а наяда, озерная нимфа. И такая же бесчувственная...
   Нил с остервенением закурил, но отбросил сигарету  -  первая  же  затяжка
почему-то вызвала  резкое  отвращение.  "Сигарета,  сигарета,  даже  ты  мне
изменяешь", - грустно переиначил он слова известной песенки.
   Прибежала Линда, мокрая, дрожащая, синяя от холода, сгребла свою  куртку,
принялась лихорадочно вытираться.
   - Вот д-д-дура, п-п-полотенце не взяла, - бормотала она. Зубы ее  клацали
громко и часто. - Н-нил, будь д-другом, разотри м-меня...
   Нил стремительно поднялся, притянул ее к себе и принялся  с  ожесточением
растирать,  словно  желал  стереть,  содрать  эту  нежную   кожу,   от   его
прикосновений из синей превращающуюся в розовую. Сначала он  тер  ее  мокрой
курткой, потом куртка свилась в жгутик и упала к его ногам,  и  он  тер  уже
ладонями ее хрупкие плечи, спину, бока. От его неловкого движения выстрелила
куда-то в траву пуговица от лифчика, и взгляду его предстали  остренькие,  с
темными затвердевшими сосками груди. Тихо и утробно рыча, он  принялся  мять
эти груди, потом повалил ее на траву, и упал сам, и руки его  скользнули  ей
на бедра и поехали вниз по стройной ноге, утаскивая с собой трусики...
   - Если хочешь меня - возьми, - четко проговорила она. - Только  тогда  ты
должен будешь на мне жениться.
   Он мгновенно замер, скатился с нее  и  сел,  мотая  головой,  как  слегка
контуженный медведь.
   Линда, должно быть, по-своему истолковала его  замешательство.  Она  села
рядом с ним, ласково взяла ладонью за подбородок, повернула его лицо к себе.
   - Нилушка, ты хороший, милый, славный, я люблю тебя - но по-другому я  не
могу... Моя бедная мама...  сестра...  обе  были  обмануты...  брошены...  Я
росла, не зная отца...
   Она уткнулась лицом в его грудь и зашлась в рыданиях.  Он  гладил  ее  по
мокрой голове, по плечу, такую трогательную, хрупкую,  беззащитную,  утешал,
как мог.
   Вечером они опять пели песни под навесом, а когда основная часть  публики
отправилась спать, расшалившаяся Линда  написала  губной  помадой  на  серой
кухонной стене, красиво и крупно:
   "ALL YOU NEED IS love, ALL YOU GET IS SEX!!!" <Жаждешь  только  любви,  а
получаешь только секс (англ. )>
   Нил хохотал.
   А утром его пробрал белый  понос,  и  накатила  такая  слабость,  что  он
еле-еле сполз с тюфяка. Слабость вскоре прошла, оставив сухость и жжение  во
рту,  но  Нил  понял,  что  нешуточно  заболевает.  Загреметь   в   местную,
определенно препаршивую больницу ему не  улыбалось,  и  он  попросту  удрал,
оставив записку, что заболел и уехал в город.  Административных  последствий
он не опасался, зная, что справку из поликлиники получит наверняка.
 
III 
(Ленинград, 1973) 
 
   Вечером, уже дома, температура поднялась до  сорока,  и  бабушка  вызвала
"неотложку". Диагноз был поставлен сразу и без колебаний, и Нил оказался  на
улице Лебедева, в гепатитном отделении Военно-медицинской академии.
   Ему крупно повезло - подлый вирус тронул его  в  легчайшей  из  возможных
степеней. Желтизны кожи не было вовсе, желтизна в  уголках  глаз  прошла  на
третий день. Собственно медицинское вмешательство сводилось к  тому,  что  у
него ежедневно брали кровь из вены и три раза в день давали по куску сорбита
- белого, сладкого и довольно противного вещества, заменяющего  сахар.  Плюс
диета без острого, жареного, жирного и бульонов. Как  поведал  Нилу  лечащий
врач, до более радикального лечения гепатита медицина не  дошла  и  вряд  ли
когда-нибудь дойдет.
   - Так что ж вы меня держите? - спросил тогда  Нил.  -  Я  прекрасно  себя
чувствую. Отпустили бы. Мне учиться надо.
   - Да вы что, молодой человек?! - возмутился врач. - А карантинный период?
А повышенная трансаминаза?
   Скука была невероятная. Телевизора нет, радио поломано. Связь  с  внешним
миром затруднена предельно - единственный на весь корпус телефон-автомат  не
работал, свидания, по причине инфекционного  характера  заболевания,  строго
запрещены, разрешалось только получать передачи  и  обмениваться  записками.
Передачи с фруктами и соками, но без писем, приносила бабушка, и записки  он
писал только ей. Просил книжек и сигарет.  С  сигаретами  некурящая  бабушка
вечно путала, вместо болгарского "Кома" приносила мерзейший кубинский "Ким",
вместо болгарской же "Тракии" - кубинскую "Трою" или отечественную "Тройку",
от которой першило в горле и тяжелело в груди. Соседи были  вялы,  пожилы  и
малоинтересны, за исключением, пожалуй,  профессора-кибернетика,  обучавшего
Нила игре в  преферанс,  и  усатого  рокера  первого  призыва,  игравшего  в
легендарных "Аргонавтах". Рокер, правда, был тяжел - лежал под капельницей в
отдельной палате, совершенно бронзовый. Потом, вроде бы, пошел на  поправку,
вылезал, опираясь на палочку в коридор,  где,  собственно,  они  с  Нилом  и
общались. А  через  три  дня  помер,  чем  устроил  на  отделении  небывалый
переполох. Из разговоров врачей Нил понял, что  чрезвычайность  происшествия
заключалась не в летальном исходе, а в том, что  наступил  он  в  результате
приема смертельной дозы алкоголя, неизвестно как и через кого  попавшего  на
режимное отделение. Меры  безопасности  были  удвоены  -  каждый  предмет  в
поступивших передачах внимательнейшим образом  просматривался,  все  емкости
вскрывались, пронюхивались и пробулькивались. Попутно зачем-то  конфисковали
карты. Стало совсем тоскливо. Ладно, больные, им не до  скуки,  у  них  есть
занятие - болеть. А здоровые? Нил и  еще  парочка  таких  же  страдальцев  в
охотку подряжались мыть полы и туалеты,  таскать  туда-сюда  бачки  с  едой,
белье, посуду и прочее.
   Как-то вечером - шла уже третья  неделя  его  заточения  -  к  нему  тихо
подошел дежурный врач, тронул за плечо и шепотом сказал:
   - Баренцев, спуститесь в приемный покой, пожалуйста.
   - Опять труп выносить?! - начал возмущаться Нил.
   На них обернулись. Врач сделал страшное лицо и нарочито громко сказал:
   - Надо кое-что уточнить в вашей истории болезни.
   Такая конспирация предполагала нечто нелегальное, а,  стало  быть,  более
интересное, чем вынос сверхкомплектного жмурика.  Нил  спустился  следом  за
врачом на первый этаж, но тот свернул не направо, в приемный,  а  налево,  в
ординаторскую. Широко раскрыл дверь, жестом подозвал Нила и провозгласил:
   - Общайтесь!
   Нил вошел в просторную комнату, жмурясь от непривычно яркого света,  и  в
первые мгновения комната показалась ему пустой.  Затем  он  увидел,  что  за
самым большим столом с табличкой "Майор  медицинской  службы  Никулин  B.C."
сидит кто-то небольшой и худенький.
   - Линда! - воскликнул он, не веря собственным глазам.  -  Как  ты  попала
сюда?
   - Через ворота, потом через дверь. - Она улыбнулась. -  Потом  еще  через
дверь. Ну как ты, болящий? Скучал без меня?
   - Очень! - убежденно сказал он. - Как ты? Рассказывай.
   - Учусь. В свободное время развлекаюсь. Тебя вспоминаю.
   Она вышла из-за стола, приблизилась  к  нему,  положила  руки  на  плечи,
привстав на цыпочки, поцеловала.
   - Я же заразный!
   - Зараза к заразе не пристает, - усмехнулась она, но  все  же  отошла  на
пару шагов и принялась разглядывать его.
   - На умирающего не похож. Растолстел, щеки наел. - Делать  здесь  нечего,
вот и валяешься целый день, да жрешь от пуза. Я  вообще  не  понимаю,  зачем
меня здесь держат.
   - Я тоже. На таких симулянтах пахать бы. Он засмеялся.
   - Кстати о пахать - как там в колхозе  было,  без  меня?  Заплатили  хоть
чего-нибудь?
   - У-гу. Я три сотни домой привезла.
   - Ого! Оклад народного артиста.
   - Когда страна прикажет быть артистом, у нас артистом становится любой...
Как ты слинял, я с местным бригадиром парой ласковых перекинулась,  он  меня
за пол-литра в контору перевел, графики чертить. На ставку!  И  из  отрядных
мне Абзалилов равную долю отсчитал.
   - Это за что же?
   - А за то, что им за меня целый гектар с плана скостили. Видишь, какая  я
для факультета полезная оказалась. Благодарность в приказе получила.
   - Поздравляю!
   - Я еще и на твою долю у него сорок четыре рубля выбила. Вот, возьми.  Ты
ж одиннадцать дней честно отработал.
   - Ой, спасибо, я и не рассчитывал... Нил засунул в пижамный карман четыре
десятки, трешку и рубль, и растроганно прижал к груди ее руку.
   - Я такая... Слушай, где тут у вас стаканы?
   - Я не знаю. Это ординаторская, больным сюда нельзя...
   - А вот, вижу.
   На одном из столов,  на  круглой  стеклянной  подставке  стоял  графин  с
стаканом. Второй стакан был s занят  -  в  нем  лирически  увядала  одинокая
чайная роза на коротком стебле. Линда решительно  взяла  стакан,  подошла  к
расположенной в  углу  раковине,  розу  выкинула  в  стоящую  под  раковиной
корзину, а стакан тщательно сполоснула.
   - Постой, зачем ты так? Чужие цветы, неудобно....
   - Неудобно  в  противогазе  целоваться.  Она  вернулась  к  столу  майора
Никулина, достала из стоящей там клетчатой сумки длинную  темную  бутылку  с
надписью "Портвейн Лучший", зубами вытащила пробку, принялась разливать.  Он
смотрел на нее, вылупив глаза.
   - Что, лихо? Вспомнил, как я тогда пиво открывала? Ладно, признаюсь:  эту
бутылку я штопором заранее откупорила.
   - Я не поэтому... Ты  разве  не  знаешь,  что  при  желтухе  пить  нельзя
категорически, она печень затрагивает. У нас тут один выпил - сразу  откинул
копыта.
   - А мне, конечно, погибели твоей надобно. - Она  засмеялась  и  протянула
ему стакан. Он отпрянул. -  Да  сок  здесь.  Виноградный  сок  для  детского
питания. Он в трехлитровых банках продавался, так пришлось в бутылку отлить.
   Нил тоже засмеялся, принял стакан, сказал торжественно:
   - За тебя, Линда. Спасибо тебе.
   - За меня - до дна!
   Они дружно выпили и одновременно поставили стаканы  на  стол.  Никогда  в
жизни он не пробовал такого вкусного сока.
   - У меня еще подарочек есть.
   Улыбаясь, она достала из сумки поблескивающий  целлофаном  блок  сигарет.
Белый в тонкую черную полоску.
   Нил пригляделся к блоку, прочитал крупные синие буквы.
   - "Кент". Ни фига ж себе фига! Откуда?
   - Грибные места знать надо. Распечатывай, что ли, а то курить охота...
   Они допили сок, за легким трепом о том о сем скурили полпачки "Кента",  а
деликатный дежурный врач все не показывался.  Наконец  Линда  посмотрела  на
часы.
   - Ладно, я побежала. А то метро закроют. Он  проводил  ее  до  выхода  из
корпуса и смотрел ей вслед, пока ее хрупкая фигурка не растворилась во тьме.
   Мысли путались...
 
*** 
 
   - Вот бюллетень. Вот выписка для вашей поликлиники.  Вот  памятка  насчет
диеты и прочего. Распишитесь.
   - Да знаю я, - отмахнулся Нил. - Уж сколько раз говорено, что можно, чего
нельзя.
   Старенький зав  отделением  в  полковничьих  погонах  посмотрел  на  Нила
неодобрительно.
   - Порядок такой. Нам, знаете, тоже потом за вас отвечать  неохота.  А  то
другой больной выпишется - и первым делом в винный магазин. Откачают  его  в
реанимации, а он с заявлением - врачи, дескать, не  предупредили...  Полгода
будете наблюдаться, как миленький. Амбулаторно не устраивает - могу  вернуть
в стационар.
   - Что вы, что вы! - торопливо сказал Нил, сгреб  бумажки  и  выскочил  из
кабинета.
   Свобода! Бюллетень позволял ему еще неделю высидеть дома, но на следующее
утро он рванул в университет.
   Новая жизнь оглушила каскадом новых имен, новых дел  и  новых  антуражей.
Первые дни Нил постоянно запаздывал или попадал не в свою группу, потому что
никак не мог сориентироваться в хитрой нумерации аудиторий, когда, например,
они идут подряд с двадцать девятой по сороковую, после сороковой оказывается
семьдесят  первая,  перед  двадцать  девятой  -  шестьдесят  шестая,   а   с
восемьдесят пятой по сто тридцатую надо  идти  через  двор  и  спускаться  в
подвал.
   Лекции  были  разные:  на  одних  он  не  понимал  ни  слова,  на  других
протолковывались вещи, давно и хорошо ему известные, на третьих было  просто
интересно. Но даже и на  этих  последних  Нила  хватало  от  силы  минут  на
пятьдесят. Потом он начинал зевать, ерзать, поминутно поглядывать на часы, и
совершенно терял нить изложения.
   Студенты тоже были разные. Старшие курсы казались ему  сплошь  состоящими
из личностей ярких, значительных, наблюдаемых с опаской и издалека. На  этом
фоне сокурсники смотрелись  удручающе  безликой  серой  массой  с  отчетливо
выраженным гегемонско-дембельским окрасом и с редкими  вкраплениями  чего-то
неординарного. Для Нила таких вкраплений было, главным образом, два - Таня и
Линда.
   Сравнению они не подлежали. Хотя бы потому, что каждая  из  них  обладала
удивительной способностью творить вокруг себя собственный мир,  и  миры  эти
были сугубо параллельны и взаимно непроницаемы. Танин  мир  Нил  воспринимал
как сверкающий, безупречно прекрасный и ледяной. Он  восхищался  Таней,  его
неудержимо влекло к ней, но,  оказавшись  рядом,  он  ощущал  себя  нелепым,
инфантильным, неуклюжим, чувствовал, как потеют и дрожат  руки,  заплетается
язык, краснеют уши... В любой, самой обыкновенной фразе, которую он  обращал
к ней, ему слышались несусветная глупость и пошлость.  При  этом  он  вполне
отдавал себе отчет, что едва ли сама Таня воспринимает его столь же строго и
критично - иначе не стала бы заговаривать с ним, угощать  сигаретами,  поить
кофейком  в  буфете.  Она  не  творила  свой  особый  мир,   достаточный   и
совершенный, он сам создавался вокруг нее, замыкая хрустальным коконом.
   Иное дело Линда. Свой мир она лепила весело, азартно,  эпатажно,  шокируя
публику то стрижкой "под бокс" - почти наголо, с микроскопическим намеком на
челочку, - то широченной цыганской юбкой до пят, то длинными алыми  серьгами
в виде капель крови. Длинные ногти на ее тонких белых руках  были  покрашены
черным лаком с блестками, а с тонкой  серебряной  цепочки  свисал  на  грудь
круглый черный камень - агат.  Вокруг  нее  всегда  толпился  народ,  гудели
оживленные голоса, звенел смех.
   Она училась на экзотическом албанском отделении и общими у  нее  с  Нилом
были только лекции по истории  КПСС,  читаемые  громогласным  и  краснолицым
профессором, прозванным студентами Зевс. Они садились рядом, выбрав местечко
поближе  к  окну,  расположенному  за   мощным   вертикальным   перекрытием,
разделяющим зал надвое. Не беда, что отсюда не видно  кафедру  и  лектора  -
главное, что их самих не видно  оттуда.  Пока  Зевс  метал  молнии  в  адрес
меньшевиков,  троцкистов,  левых  уклонистов  и  нерадивых  студентов,   они
тихонечко  перешептывались  и  перехихикивались,  а  минут  через   двадцать
незаметно сползали на пол и доставали сигареты. Курить на лекции было весело
и немного страшновато, но если прикрыть огонек ладонью и не  позволять  дыму
свободно растекаться, а отгонять его руками к окошку, никто, кроме ближайших
соседей, ничего не видел. А соседи не закладывали - в  задних  рядах  сидели
свои ребята. Всякие же потенциальные стукачи -  зубрилки-отличницы  и  "ишшо
яшшыки" - усаживались в передней части аудитории,  усердно  конспектировали,
ловили