толок  и
сказала лениво:
   - Сначала ты про себя расскажи. Сколько уж не виделись.
   - Да что я-то? Рассказывать нечего. В  бригадирах  теперь  хожу,  получаю
неплохо. На личном фронте без перемен. Два мужика постоянных,  один  старый,
другой молодой. Старого я дою, молодой меня доит. И знаю,  что  гад,  а  что
поделать - красавчик, куколка, как глянет - я уже кончаю... Ты-то как?
   - Я...
   Раздался телефонный звонок. Нинка с  досады  аж  плюнула.  Таня  вышла  в
комнату, взяла трубку. Нинка тихонько встала с табуретки и приоткрыла  дверь
- вдруг что интересное. Танин голос отсюда был слышен хорошо.
   - Да, я... Здравствуйте, Юлия Юльевна...  Опять  ничего?..  А  эпизоды?..
Четыре дня массовки? Взятие Ораниенбаума, отход Юденича?.. Спасибо,  пожалуй
нет, каждый день туда-сюда мотаться. Больше  проездишь,  чем  заработаешь...
Знаете, я ближайший месяц-полтора массовок брать не буду...  Да,  кое-что...
Но если будет эпизод или вдруг роль, вы  уж  не  забывайте,  я  в  долгу  не
останусь... И вам спасибо большое.
   Нинка,  ничего  не  понявшая  из   разговора,   первым   делом   спросила
возвратившуюся Таню:
   - Ну что там?
   - Да так, пустяки всякие предлагают...
   - Ну, а вообще?
   - Вообще? Вообще, как сама видишь, на мели я, Нинка... Наливай по второй,
что ли...
   В Склифосовского Таня пролежала до середины марта.
   Выписалась, забрала вещички из гостиничной камеры хранения,  съездила  на
студию, получила причитающийся ей  остаток  за  "В  начале  большого  пути",
двести с копейками, - мимо  жирных  подарков,  обещанных  Клюквиным  каждому
участнику  фильма,  она  пролетела,  как  фанера  над   Парижем.   Позвонила
следователю Иванову - попрощаться и узнать, как же решилось дело с  Никитой,
который обезумел вконец и наклепал сам на себя, будто бы он зарезал  Огнева.
Следователь сообщил ей, что Захаржевский от  самооговора  отказался,  из-под
стражи выпущен и где он в данный момент - неизвестно. Что ж, неизвестно  так
неизвестно, разыскивать его она не  собиралась.  В  Москве  делать  ей  было
нечего, и она вернулась в Ленинград.
   Остаток весны Таня понемногу приходила в  себя  -  поначалу  жила  как  в
тумане, автоматически, душевный ландшафт ее мало чем  отличался  от  царства
Божественного Скривнуса: промозглая и серая глинистая пустыня, без  кустика,
без травинки - но уже без сырых  шатров,  центурионов,  без  внушающих  ужас
черных парусов, без пасти Владыки, вырастающей прямо из перерезанного горла.
Ей ни до кого не было дела - и никому не было дела до нее.  Телефон  молчал,
безмолвствовал и дверной звонок, на улице, куда она выходила по  возможности
редко, никто не провожал ее взглядом, не перешептывался за ее спиной  -  или
она всего этого не замечала. И на том спасибо.
   Когда она вернулась домой, соседка молча передала ей  два  полиэтиленовых
пакета, забитых письмами. Прежде Таня назвала бы их письмами от поклонников,
но теперь, перебрав конверты и посмотрев на даты, увидела,  что  подавляющее
большинство писем было отправлено на другой день после того,  как  в  печати
появились некрологи Огневу  (в  "Вечерке"  написали  "трагически  погиб",  а
"Советская культура" обтекаемо сообщила: "ушел из жизни"). Отложив в сторону
письмо Лизаветы,  извещение  о  задолженности  по  коммунальным  платежам  и
официальное уведомление из института о том, что студентка Ларина  Т.  В.  за
систематические пропуски занятий отчислена, Таня  сложила  остальные  письма
обратно в мешки и снесла на помойку. После этого всплеска поток писем иссяк,
приходило два-три в неделю. Таня, от нечего  делать,  стала  прочитывать  их
перед тем, как выбросить. Они были скучны и однообразны.
   "Таких, как вы, надо изолировать  от  общества  нормальных  людей.  Своим
коварством и развратом вы убили замечательного артиста, а скольких неопытных
молодых  людей  морально  убивают  с  экранов  ваши  "героини",   такие   же
безнравственные, как и вы сами. Позор и безобразие!"
   Вариация на тему Девлеткильдеевой. Глас народа ј 1.
   "Мы, нижеподписавшиеся, осужденные учреждения 14/219-Б, не  верим,  чтобы
Вы, уважаемая Татьяна Ларина, были в этой мокрухе замешаны, и  каждому,  кто
против Вас что вякнет, рога пообломаем. Мы все вас любим,  и  Ваша  фотка  в
каждом бараке у нас висит на почетном месте".
   Глас народа ј 2.
   "Уважаемая Татьяна Ларина! Мне четырнадцать лет, и я восхищаюсь Вами. Моя
мечта - когда вырасту, быть похожей на Вас, чтобы  из-за  меня  мужики  тоже
горло себе резали! Пожалуйста, пришлите мне Вашу фотографию с автографом".
   Глас народа ј 3.
   Ближе к лету онемение стало проходить, а чувства - оживать.  Ответила  на
встревоженное письмо Лизаветы. Заплатила в сберкассе за квартиру.  Снесла  в
стирку гору белья и сдала в чистку каракулевую шубейку. Позвонила на студию,
напомнила о себе - обещали дать знать, если что будет.  Сходила  прогуляться
на залив, подышала свежим  ветерком.  Вечером  купила  полбанки,  выжрала  в
одиночку и отрубилась. Назавтра весь день ревела. Потом  помылась  от  души,
обернула мокрую голову полотенцем, села на кухне,  заварила  кофе  покрепче,
положила перед собой чистый лист бумаги и стала думать, как жить дальше.
   С работой пока что пауза. Возможно, и долгая. Чем  такая  пауза  вызвана,
отгадать несложно: Глас народа ј 1. Ругательные письма, разумеется,  шли  не
только ей, но и по начальству. А начальство - оно, конечно, в курсе,  но  не
начнешь же  народу  разъяснять,  как  оно  все  на  самом  деле  было:  ведь
официально-то  у  нас  в  стране  никакого  гомосексуализма  нет,  как   нет
наркомании, проституции, добрачных и внебрачных связей...
   Из института ее выперли. Правильно, между прочим, сделали - она и  дорогу
туда забыла. Однако же теперь недолго осталось ждать, что и  с  квартиры  ее
попросят. Фактически она давно уже  живет  здесь  незаконно,  потому  что  к
стройтресту, которому принадлежит этот дом, ее работа никакого отношения  не
имеет. Теперь же исчезла и последняя формальная  зацепка  -  Таня  перестала
быть студенткой-целевичкой. Может,  какое-то  время,  из  уважения  к  былой
славе, ей и дадут пожить здесь. Но в любом случае, надо настроиться  на  то,
что придется теперь мыкаться по углам. Или возвращаться в трест, куда-нибудь
в плановый отдел или бухгалтерию. Ведь среднее  специальное  у  нее  все  же
имеется.
   Но как не тянет за конторский стол после света  рампы!  Нет,  по  крайней
мере полгода форы она себе дает. Не получится с кино - в театр  какой-нибудь
устроится, в варьете. А квартира - да Бог с ней,  с  квартирой.  Она  теперь
свободна, одинока, найдет себе какую  комнатушку-и  ладно.  Не  впервой.  Из
города-то ее никто не вытурит, пока она с ленинградским мужем расписана.
   Деньги кончаются, и новых не предвидится. Опять же, есть два пути -  либо
залезть в сберкнижку, у нее там  на  срочном  вкладе  от  актерских  барышей
тысяча с небольшим имеется, либо начать распродавать  барахло,  которого  за
это времечко тоже изрядно накопилось. Одежка  лишняя,  всякие  там  фарфоры,
хрустали и побрякушки, без которых прекрасно можно жить, а таскать за  собой
по квартирам - одна обуза. Деньги - они и  в  Африке  деньги.  И  карман  не
тянут. Нет, при таких ближайших перспективах - лучше налегке, но при своих.
   И она позвонила Нинке. А теперь вот про все это дело ей же за  бутылочкой
рассказывает.
   - Ой, да не про то ты, подруга! - бурчала Нинка, разливая по четвертой. -
Ты лучше про кино расскажи, про актеров...  -  Набрала  воздуху  побольше  и
выпалила, наконец, тот вопрос, который давно уже покою не давал  ни  ей,  ни
всей общаге:
   - Правду говорят, что Огнев из-за тебя зарезался?
   Неизвестно, как отреагировала бы Таня на этот проклятущий вопрос,  только
вышло так, что она недослышала его:  позвонили  в  дверь,  и  она  бросилась
открывать, а Нинка, не сразу отреагировав, задала этот самый  вопрос  пустой
табуретке.
   - Га-а! -  заорал  с  порога  Белозеров,  врываясь  в  прихожую  и  целуя
остолбеневшую Таню в щеку. - Я ж говорил: дома она, в тоске и томлении. А ты
все - в Москве, в Москве! Заходи давай!
   И на шею Тане бросилась визжащая от радости Анечка Шпет.
   - Вы... откуда вы? -  вымолвила  Таня,  вконец  теряя  голову  от  такого
напора.
   - Да вот, последний день на плезире отработали, теперь вот  отмечать  это
дело едем, решили крюка дать - да тебя, буку, с собой прихватить, -  ответил
Белозеров. - Мы же не то, что некоторые, старых друзей не забываем.
   - Но, Сережа, - смущенно сказала Таня, - ты же знаешь...
   - Знаю-знаю... Только все равно, это не повод. Могла бы позвонить,  мы  ж
волнуемся.
   - Вы тоже могли позвонить.
   - Ох, все  полеты,  полеты...  -  Белозеров  заглянул  на  кухню,  увидел
присмиревшую Нинку. - Здрасьте, девушка... Тань, ты тут, я погляжу, тоже  не
грустишь. Вон и бутылочку приговорили с подружкой.
   - Пойду я... - поводя плечами, сказала Нинка и отправилась в  комнату  за
сумками. Отговаривать ее никто не стал.
   -  Собирайся,  мать,  -  сказал  Белозеров  авторитетно.  -   Надо   тебе
встряхнуться, это я как врач говорю.
   Действительно,  в  театральный  он  поступил,  уйдя  с   третьего   курса
медицинского.
   - Да я не в том виде...
   - Ничего, ничего, скоро будешь в самом том виде,  гарантирую...  Компания
узкая, дружеская, выпендриваться не перед кем.
   - А кто? - спросила Таня.
   - Вилька за Анечкой заехал, а я примазался. С тобой четверо будет.
   "Бабы не хватило", - поняла Таня, но мысль эту оставила при себе.  Отчего
бы не встряхнуться, коли зовут?
   Она скоренько распрощалась с  Нинкой,  закрыла  за  ней  дверь,  натянула
пестрый джемперок и вельветовые брючки и вновь предстала перед Белозеровым и
Анечкой.
   У подъезда ждал довольно подолбанный  "Москвич".  С  водительского  места
Тане широко улыбался скульптор Вильям Шпет.
   - Ну что, седоки, на  фатеру  или  на  хазу?  -  спросил  он,  когда  все
расселись по местам. Таня не поняла вопроса, но Анечка с Белозеровым  дружно
отозвались:
   - На хазу!
   - К Вильке в мастерскую, - пояснил Белозеров Тане. - Поближе  к  природе.
Летом там благодать!
   По дороге все развлекали Таню новостями из студийной и светской  жизни  и
деликатно воздерживались от вопросов.  Впрочем,  киношники  прекрасно  знали
суть происшедшего с  Таней,  Огневым  и  Захаржевским,  сочувствовали  Тане,
негодовали на Огнева, даже из смерти своей  умудрившегося  устроить  гнусный
спектакль, и  дивились  на  Захаржевского,  которого  до  той  поры  считали
нормальным мужиком. Интересовало их, пожалуй, только одно - куда после  всей
этой истории подевался сам Захаржевский. На студии он не появился  ни  разу.
Заявление об увольнении по собственному желанию получили  от  него  заказным
письмом с московским штемпелем.
   В мастерской Вильяма Шпета ничего  не  изменилось,  зато  изменилось  все
вокруг. Лужайка перед домом заросла густой,  высокой  травой,  вдоль  забора
зеленела акация, а над крышей шумели тополя. Пахло природой, зеленью, волей.
Этот запах пробивал всегдашнюю глиняно-скипи-дарно-масляную вонь мастерской.
   Шпет усадил Таню на знакомый ей продавленный  диванчик,  Анечка  занялась
закуской, сам хозяин отправился  за  магнитофоном,  а  Белозеров,  откупорив
бутылки, взялся за гитару.
   - Споем? - предложил он, перебирая струны.
   - Давай сегодня без меня, а? Не до песен, что-то.
   - Понимаю. - Помолчав, он добавил:
   - И берусь исправить положение.
   Он взял аккорд и запел:
   - Эх, Танюша, нам ли жить в печали...
   Таня невольно улыбнулась.
   Первые полстакана хорошо легли на уже принятое сегодня. Потом было еще. И
еще.  Она  смеялась,  пела,  что-то  рассказывала,   изображала   в   лицах,
танцевала...
   Проснулась она от того, что прямо в лицо ей ударил  солнечный  луч.  Таня
отвернулась, но было поздно: глаза раскрылись сами собой. Она  увидела,  что
лежит  на  широкой  кровати,  а  рядом,  уставив  в  потолок  усатое   лицо,
похрапывает Белозеров.
   - О Господи! - прошептала Таня. И как ее угораздило? Что было  вчера?  То
есть чем закончилось - это понятно, но почему так получилось?
   Она осторожно выпростала ногу из-под ноги Белозерова, пошатываясь, встала
и наткнулась на стол. На столе булькнул  чайник.  Страшно  захотелось  пить.
Таня взяла чайник и, запрокинув  голову,  стала  с  наслаждением  тянуть  из
горлышка прохладную кипяченую воду.
   - Привет! - сказал сзади Белозеров. - Ты так прекрасна!
   Таня пискнула, выронила чайник, забежала за стол и присела.
   - Ты что? - сказала она, краснея. - Не смотри.
   - Не смотрю, - покорно сказал Белозеров, вздохнул, отвернулся к стенке  и
добавил:
   - А жаль.
   Таня увидела на стуле свою  одежку,  откопала  трусики,  натянула,  потом
застегнула лифчик, влезла в брюки и джемперок, выпрямилась, одернула джемпер
и сказала:
   - Теперь можно.
   Белозеров повернул к ней улыбающееся лицо.
   - Танечка... - начал он и замолчал, не зная, что еще сказать.
   Она молча ждала. Пауза затягивалась. Теперь уже начал краснеть Белозеров.
   В дверь постучали.
   - Да, да, войдите! - с облегчением воскликнули оба,  посмотрели  друг  на
друга и рассмеялись. В дверь просунулась кудлатая голова Шпета.
   - Не спите, голубки? - прохрипел он. - Вот и славненько. Пошли пить чай с
вареньем. А потом - на озера.
   В мастерской был накрыт чайный стол: баранки, вазочки с вареньем,  вафли,
конфеты. Посередине пыхтел самовар.
   - Прошу, - сказал Шпет, простирая руку к дивану, где уже сидела с  чашкой
в руках бледная, но веселая Анечка. - Опохмелиться не  предлагаю.  Сам  этим
делом не балуюсь, потому и не спился до сих пор.
   - Рассказывай! - махнула рукой Анечка. -  А  кто  всего  неделю  назад  у
Томских?..
   - Это так, малозначительный эпизод, - прервал ее Шпет, опустив  глаза,  и
тут же сменил тему:
   - Ладно, быстренько чаевничаем -  и  по  коням.  Погодушка  аховая,  надо
ловить момент.
   Купальник Таня одолжила у Анечки.
   Шпет отвез компанию на Шуваловское озеро, где они, погревшись немного  на
бережочке,  с  удовольствием  выкупались  в  коричневой  и  мутной,  но,  по
заверению  Шпета,  экологически   чистой   воде.   Таню   купание   освежило
чрезвычайно. Отплыв от берега шагов на двадцать, она закрыла глаза  -  и  на
короткий миг вновь стала  пятнадцатилетней  девчонкой,  плывущей  по  темной
глади родного Хмелицкого озера... С берега ее окликнули, и иллюзия  пропала.
Но все равно на берег она вышла другим человеком - серое  царство  Скривнуса
утонуло в глубинах подсознания. Голубое, чуть запыленное небо летнего Питера
улыбнулось ей.
   - Таня, Танечка...
   Это говорил Белозеров, пристроившийся рядом, как только она  прилегла  на
расстеленное пикейное одеяло.
   - Ты уж извини меня... за вчерашнее. Ты не подумай только, что  я...  ну,
воспользовался твоим состоянием. Я ведь и сам был бухой, дальше некуда.
   - Да ладно тебе, Белозеров! Ну, было - и было.
   Я ведь теперь женщина одинокая, свободная....
   Белозеров мгновенно вскинулся, перешел на привычный для себя тон:
   - Могу ли я считать ваши, сударыня, слова приглашением?
   Таня медленно повернула голову, оглядела его лежащую фигуру с  головы  до
ног. Онемело и чуть насмешливо смотрел ей в глаза.
   - А ты будешь себя хорошо вести?
   Сережка Белозеров был актером средним, а человеком ветреным и пустоватым,
но  добродушным  и  совершенно  безвредным.  В  компании  он   был   намного
интереснее, чем на экране, а на экране - намного интереснее, чем в  интимном
общении. В последнем Таня убедилась, прожив с ним недельку-другую. Жили  они
у нее, потому что Белозеров, бросивший двух жен, оставил каждой по ребенку и
по квартире, а сам ютился в восьмиметровой  комнатушке  при  кухне  огромной
коммунальной квартиры на Пушкинской и приглашать туда Таню стеснялся.
   За это время Таня узнала его  с  новой  и  немного  неожиданной  стороны.
Выяснилось, что этот фатоватый красавец-гусар в  домашней  обстановке  более
всего склонен сутками валяться на  диване  с  каким  угодно  журнальчиком  и
смотреть по телевизору все  подряд,  особенно  футбол.  Хотя  он  давно  жил
холостяком, никаких хозяйственных навыков Таня за ним не заметила, разве что
брюки погладить. Более того, выяснилось, что у Сережки  хронический  гастрит
на грани перехода в язву, вызванный нерегулярным столовским питанием, и  что
ему требуется особая диета. У  Тани  эти  нюансы  ее  нового  друга  никаких
неприятных эмоций не вызывали.  Напротив,  она  даже  стосковалась  по  роли
заботливой супруги, которую ей после Ваньки играть не доводилось -  рукастый
Никита все делал сам.
   Помимо непрошибаемого добродушия у Сережки имелась еще одна положительная
черта, опять-таки неожиданная для Тани. Он умел молчать. Да,  Иван,  бывало,
тоже замолкал и молчал неделями,  но  его  молчаниебыло  туго-туго  заряжено
разными отрицательными эмоциями -  обидой,  раздраженностью,  недовольством,
скукой.  Молчание  Ивана  означало  протест.  Молчание  Белозерова,  легкое,
безмятежное,  означало  просто  молчание,  отсутствие  весомого  повода  для
сотрясения воздуха. Тане полюбилось сидеть с ним вечерами в  одной  комнате,
заниматься чтением, шитьем или еще чем-то под тихий  шумок  телевизора  -  и
молчать.
   Предложение руки и сердца от него поступило на  третий  день  совместного
проживания. Таня восприняла его спокойно.
   - Сережка, милый, - сказала она. - Мне кажется, ты вбил  себе  в  голову,
что "как порядочный человек обязан" и  все  прочее.  Только  я  не  кисейная
барышня, и мне - не надо от тебя такой жертвы. Живем - и  живем.  Надоест  -
разбежимся в разные стороны. К тому же ты не годишься в мужья, да и  я  вряд
ли гожусь в жены.
   То  ли  ей  показалось,  то  ли  Белозеров   действительно   вздохнул   с
облегчением.
   Потом у него началась работа в новом фильме, он стал приходить поздно или
вовсе оставался ночевать на Пушкинской,  всякий  раз  ставя  ее  об  этом  в
известность. Потом стал появляться через день, потом через  два.  Доброхотка
Ира, которая повадилась захаживать к Тане то вместе с Анечкой и Любочкой,  а
то и одна, благо жила всего в двух остановках, не преминула поведать ей, что
Белозерова видели целующимся  с  какой-то  статисточкой  в  укромном  уголке
студийного коридора. Таня только пожала плечами. Лишь бы дурную  болезнь  не
подцепил, а так - не все ли равно?
   В начале августа явилась суровая комендантша и вручила Тане то, чего  она
давно  уже  ждала,  -  предписание  в  месячный  срок  освободить  служебную
жилплощадь. Расписываясь в получении, Таня невольно поймала себя  на  мысли:
вот если бы была не комендантша, а комендант, нестарый к тому же...
   За ужином она рассказала об этом Белозерову - может, поспрошает, нет ли у
кого свободной комнатки на примете. Реакция его была неожиданной для Тани.
   - Нет проблем, - улыбаясь, сказал он. - Так уж вышло, что  моя  родная  и
любимая тетушка работает управдомом в старом квартале,  где  валом  нежилого
фонда и всяких там служебных площадей. Сейчас я позвоню  ей,  а  послезавтра
сходим, потолкуем. Завтра не могу - весь день у станка.
   Тетушка Белозерова, полная, несколько надменная дама, долго изучала Танин
паспорт, трудовую книжку, которую она месяц назад забрала из института и  по
совету Белозерова захватила с собой. (На студии трудовая не требовалась - ее
заменяла актерская карточка). Потом попросила  Таню  на  минуточку  выйти  в
коридор и о чем-то беседовала с племянником за закрытыми дверьми с табличкой
"ЖЭК-17. НАЧАЛЬНИК".  Таня  посидела  немного  потом  встала,  изучила  план
эвакуации здания при пожаре, инструкцию по начислению пеней  за  неуплату...
Наконец дверь в кабинет тетушки приоткрылась.
   - Заходи, - сказал Белозеров.  Голос  его  звучал  весело,  но  несколько
напряженно.
   - Присаживайтесь, Татьяна... - Управдом  заглянула  в  Танин  паспорт.  -
Татьяна Валентиновна. Мы тут посовещались и