!
Успех!!!
   Капитану пришлось срочно выписывать из Пекина второе пианино - первое, по
замыслу  Ольги,  должно  было  раз  и  навсегда  остаться  на   сцене   Дома
политпросвещения рядом с  дискредитированным  роялем.  Думитреску  дневал  и
ночевал у них. Специально для пианиста в детской  поставили  раскладушку,  а
Нилушка перекочевал вниз, в полутемную комнатку  при  кухне.  Все  заботы  о
малыше взяла на себя китайская кухарка. На ночь  поила  отварами,  купала  в
них, делала точечный массаж.  Беспокойный  мальчик  сделался  толст,  тих  и
сонлив, и начавшаяся было после храмового бенефиса аллергия на  мамин  вокал
вроде бы прошла, однако решено  было  впредь  не  рисковать  и  на  концерты
ребенка не водить. Капитан все чаще  ночевал  на  штабном  диванчике,  начал
впервые в жизни страдать головными болями - и  это  он,  который  на  частые
супругины мигрени реагировал, бывало, с солдатской прямотой:  "Ну  чему  там
болеть? Там ведь кость", на что она отвечала:
   "Это у тебя кость. А у меня резонаторы". В  работе  с  подопечным  личным
составом капитан сделался сбивчивым и раздражительным.
   Зато  через  три  недели  состоялся  второй  концерт  Ольги   Баренцевой,
прошедший с не меньшим триумфом. Затем еще один. Она с  увлечением  работала
над  новой  программой  и  подумывала  уже  об  организации  хора   из   жен
военнослужащих, о гастролях, о конкурсе вокалистов...
   Катастрофа разразилась неожиданно, как и  свойственно  катастрофе.  После
пятого сольного концерта Ольги капитана  Баренцева  вдруг  вызвал  на  ковер
старший военный советник, гвардии полковник  Астапчук.  Разводить  азиатскую
дипломатию полковник не стал:
   -  Значит,  так,  капитан.   Сигналы   поступают.   Устойчивое   снижение
показателей боевой и политической подготовки. Полморсос  <Политико-моральное
состояние (воен.)> хромает. Рост травматизма, случаев халатности и обращений
в медсанчасть.  Среди  китаез  наблюдается  брожение  умов,  недовольство...
Верные люди сообщают, что в политуправление округа поступила из вашей  части
бумага. От замполита, кстати, Сунь Ху-чая,  или  как  его  там...  Нехорошая
бумага. О тайном внедрении в полк  агентов  мирового  империализма  с  целью
деморализации личного  состава  революционной  армии.  Под  видом  советских
специалистов и членов их семей. Что скажешь, капитан?
   - А что сказать, товарищ полковник?  Сука  он,  Хунь-чань  этот.  Сколько
водки  моей  выжрал,  а  теперь...  Я  ведь  у  них  единственный  советский
специалист, так что получается...
   -  Получается,  капитан,  именно  так  и  получается.  А  знаешь,  почему
получается?
   Астапчук исподлобья, хмуро поглядел на Баренцева.
   - Никак нет, товарищ полковник, - заставляя себя глядеть Астапчуку  прямо
в глаза, бодро  ответил  капитан.  В  душе  же.  определенно,  шевельнулось:
"Ольга!"
   -  Ты,  Роман  Нилович,  бабе  своей  прикажи,  чтобы  выть   прекращала,
понимаешь!..  -  Полковник  смачно,  витиевато  выматерился.  -  Ухи  вянут,
оголовок трещит! Тут не только китаеза хлипкая,  сибирский  мужик  -  и  тот
взвоет.
   - Но ведь публика, товарищ полковник... Каждый раз полон зал,  а  хлопают
как... - пытался объясниться Баренцев.
   - Полон зал, говоришь? А знаешь, как зал этот наполняют? У  них,  у  сук,
график специальный по взводам составлен, и каждый поход на  концерт  к  трем
очередным  нарядам  приравнивается,  понял?  У  которых  взыскание,  те  вне
очереди, вместо чистки плаца и сортиров. Бойцы, говорят,  со  слезами  идут,
лучше, говорят, сортир, гауптвахта,  дисбат...  Вот  так-то,  капитан,  всех
достала твоя артистка, понял? В общем, пусть  заткнется  в  тряпочку,  а  не
хочет - пусть катит отсюда ко всех чертям собачьим. Двадцать четыре часа  на
размышление, а потом, если хоть одну нотку услышу, - тебе, капитан, неполное
служебное, и  прошу  на  Северные  Курилы!  Пущай  перед  морскими  котиками
колоратуры  свои  выводит,  те  стерпят.  И  на  пенсию  оттуда  пойдешь  ты
капитаном, если, конечно, дотянешь... Приказ понятен?
   - Так точно, товарищ полковник.
   - Выполняйте...
   Уже через неделю Ольга с  Нилушкой  были  в  Ленинграде,  в  родительской
квартире на Моховой.  Капитан  Баренцев  остался  дослуживать  в  Гуаньчжоу,
обучая китайских летчиков летать на наших МИГах...
 
VI 
(Ленинград, 1982) 
 
   - Конечно, помнить этот период я  не  мог,  но  в  памяти  прочно  засело
ощущение великого безотчетного ужаса, когда  на  гладкой  полусфере  теплого
шоколадного камня жирно залоснилась огромная, грубо размалеванная личина.  В
пространстве, созданном для  тихого  гудения  благоговейных  мантр,  грянули
сатанинские  переливы  бельканто...  Остальное   сложилось   из   обрывочных
рассказов бабушки и отца, а недостающее было восполнено воображением...
   -  Ознакомился  я  с  историей  юного   Будденброка,   Нил   Романович...
Недурственно; - Профессор отхлебнул кофе и бережно поставил чашечку на стол.
- Картинка, скажу я вам, вполне клиническая, хотя  и  нетипичная.  У  нас  в
стране, знаете ли, более распространены  иные  проявления  вырождения.  Куда
менее... обаятельные. Не та преемственность, не та  культура.  Насколько  же
своеобразным должен быть жизненный опыт у советского девятилетнего мальчика,
чтобы он избрал себе такого героя...
   - Своеобразия хватало, - согласился Нил. - Правда, тогда  еще  я  это  не
вполне понимал - не с чем было сравнивать.
   - Вот об этом, пожалуй, и поговорим.
   - О своеобразии или об отсутствии материала для сравнений?
   - И о  том,  и  о  другом.  Каким  вы  были  ребенком,  как  воспринимали
родителей, близких, мир?
   - Далекое ретро? - Нил усмехнулся.
   - Не такое уж далекое. Вам ведь двадцать пять?
   - Двадцать шесть.
   - Ну, чтобы вам не обидно было, пусть будет - среднее ретро.
 
VII 
(Ленинград, 1960-1961) 
 
   - К четырем годам Нилушка прекрасно понимал, что такое "папа". Папа - это
была большая и тяжелая малахитовая  рамка,  стоящая  на  крышке  бабушкиного
"Шредера" рядом с белыми головками, одна из которых называлась  Бетховен,  а
вторая -  Чайковский.  Из  рамки  выглядывал  какой-то  черно-белый  дядя  с
аккуратно зачесанными редкими волосами и длинными, подкрученными усами. Дядя
смотрел сердито, Нилушка боялся его и не понимал,  зачем  в  такой  красивой
папе живет Бармалей. Про  Бармалея  ему  читала  бабушка,  маме  было  вечно
некогда, она приходила поздно, мимоходом чмокала в щечку засыпающего Нилушку
и тайком от бабушки - зубки были уже почищены! - совала ему конфетку в яркой
шуршащей обертке.
   - На работе дали? - спрашивал он сквозь дрему.
   - На работе, - рассеянно соглашалась мама.
   - Значит, ты хорошо работала, - резюмировал он и проваливался в сон.
   В доме  было  много  вещей,  которые  хотелось  потрогать  руками,  много
кисточек, которые так хотелось потрепать, - на бархатных красных  портьерах,
на скатерти, па абажурах,  низко  нависающих  над  столом  в  гостиной,  над
маминой кроватью в спальне,  над  роялем  в  комнате,  где  жили  бабушка  с
бабуленькой. А еще там был сундук - тяжелый кованый сундук, покрытый ковром.
Как-то, когда бабуленька лежала в больнице, а бабушка  пошла  ее  навестить,
взяв с него честное слово, что он  будет  вести  себя  хорошо  и  никуда  не
отлучаться от стопочки книжек-складышей - из них можно было строить  домики,
а можно было и  просто  разглядывать  в  них  картинки,  -  он  не  утерпел,
пробрался в бабушкину комнату, пыхтя, стащил с сундука ковер,  поднатужился,
поднял тяжелую крышку... Среди старых,  пожелтевших  нот  и  разных  пыльных
коробочек  он  отыскал  совсем  ветхий  коричневый  альбом  с  фотографиями.
Незнакомые,  странно  одетые  дяди  и  тети,  дети  в  длинных  платьицах  с
кружевными подолами, в маленьких мундирчиках...  Больше  всего  было  одного
дяди -  толстого,  важного,  со  стеклышком  в  глазу,  с  узенькими  белыми
бакенбардами. На многих фотографиях дядя этот был в блестящей высокой  шляпе
и  смешном  пиджаке,  коротком  спереди  и  очень  длинном  сзади,  так  что
получалось что-то вроде хвостика. Дядя стоял на сцене, как мама в  опере,  в
руках у него были то тросточка, то зонтик, то  небольшая  грифельная  доска,
вроде той, что бабушка подарила ему на день рождения. К тому  же  в  сундуке
отыскался хрупкий и пожелтевший лист бумаги  с  портретом  того  же  дяди  и
четкими большими буквами, среди которых он узнал самую большую - "В".
   Бабушка застигла  его  за  увлеченным  разглядыванием,  отчего-то  ужасно
рассердилась, поставила хнычущего Нилушку в угол на бесконечные  полчаса,  а
за обедом оставила без сладкого. Несмотря на суровость наказания  уже  через
день Нилушке снова захотелось поглядеть альбом, и когда бабушка опять ушла в
магазин, он снова был в ее комнате, у заветного сундука.  Увы  -  на  крышке
висел новенький, сияющий дужкой замок.
   Какое-то время В. являлся Нилушке по ночам,  пугая  и  одновременно  маня
холодным взглядом, медленными, отточенными жестами крупных белых рук.  Потом
перестал... Спрашивать про  этого  таинственного  господина  у  мамы  он  не
захотел, а у бабуленьки, вскоре возвратившейся из  больницы,  было  и  вовсе
бесполезно - в ответ на любое обращение она только чмокала серыми  губами  и
монотонно гудела себе под нос. О том же, чтобы спросить у бабушки, не  могло
быть и речи - моментально шагом марш в ненавистный угол, куда  он  регулярно
попадал и за меньшие провинности.
   Бабушка, неулыбчивая строгая дама с мощными рубенсовскими  формами,  была
скора на расправу, а телячьих нежностей не терпела. Ее  поцелуи  доставались
ему строго один раз в год - на Пасху, а все его попытки как-то  приласкаться
к ней натыкались на стойкое, презрительное неприятие.
   - Ax, какие ревности! - приговаривала она, стряхивая его с колен,  словно
досадные крошки, или отталкивая от себя. - Сопли подотри, ишь ты, выпердыш.
   Кормила, правда, на убой и  зорко  следила,  чтобы  Нилушка  был  чист  и
ухожен. Впрочем, Нилушкой или  внучком  она  называла  его  исключительно  в
присутствии посторонних - как правило, таких же холеных пожилых дам с седыми
стрижками, иногда. являвшихся в сопровождении лысых, потертых  мужей.  Перед
приходом гостей она обряжала внука в короткие штанишки  вишневого  вельвета,
того же материала жилетку, кукольную блузочку со взбитыми рукавами,  на  шею
повязывала пышный бант в горошек. Непременной частью любого вечера было  его
выступление.
   По бабушкиной команде он взбирался  на  заранее  выдвинутый  из-за  стола
стульчик, и высоким, ломким голосом выводил:
   - Bon soir, Madame la lune... <Добрый вечер, госпожа Луна (фр.)> Или:
   - Aluette, gentille aluette... <Жаворонок, милый жаворонок (фр.)> Или:
   - Que sera, sera... <Что будет, то будет (фр.)>
   И только мокрая подушка "в тиши ночей, в тиши ночей" знала, скольких  мук
стоили эти мгновения славы, скольких шлепков, скольких часов, проведенных на
коленях в темном углу, скольких  обидных,  несправедливых  эпитетов  в  свой
адрес. Бабушка никогда не повышала на него голоса, не употребляла  нехороших
слов, которыми щеголяли дворовые  мальчишки,  но  всегда  находила  какие-то
свои, удивительно больные, едкие. Когда снисходила до банального "сволочь" -
значит, либо устала, либо в  чрезвычайно  добром  расположении...  Гости  же
ничего этого не знали, воодушевленно хлопали в ладоши,  целовали,  сажали  к
себе на коленки,  нахваливали  его  и  бабушку,  пичкали  пирожными,  давали
глотнуть сладкого винца...
   Несколько раз  Нилушка  порывался  обновить  репертуар,  ведь  бабушкиным
гостям наверняка понравились бы песенки, которые распевают во дворе  большие
мальчики, - и по-русски, и слова такие интересные...  Бабушка,  бабушка,  ты
только послушай. "Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш...  Или  вот  -
Падла буду, не забуду этот паровоз... - пел Нилушка:
   - И еще: Как из гардеропа высунулась жо..."
   Бабушка поджимала губы, отвешивала любимому внуку  душевный  подзатыльник
и, не давая проплакаться, тащила к роялю:
   - Sur Ie pont d' Avignon... <На мосту Авиньон (фр.)>
   Бабушкин  запас  познаний  во  французском  языке  исчерпывался  десятком
песенок наподобие "Авиньонского моста", и когда Нилушке  исполнилось  четыре
года, к ним три раза в неделю  стала  приходить  бабушкина  подруга  Шарлота
Гавриловна, хромая, горбатая старуха, похожая на бабу-ягу. Она  приносила  с
собой в старом сафьяновом портфельчике допотопные, рассыпающиеся учебники  с
непонятными словами и  картинками,  которые  было  интересно  рассматривать,
потому что на них изображалось то, чего в реальной жизни не было и  быть  не
могло... "Каждое утро эти кавалергарды занимаются выездкой в этом  манеже...
Я покупаю бланманже в кондитерской Фруассара. Qui cri, qui lit, qui frappe a
la porte?.." <Кто плачет, кто читает, кто стучится в дверь? (фр.)>
   Занятия с Шарлотой Гавриловной были нудными, тягучими, как сопля,  но  по
причиняемым страданиям не шли ни в какое  сравнение  с  бабушкиными  уроками
музыки!.. Пребольно доставалось линейкой по пальцам, если  он  не  правильно
ставил руку, по ушам, когда брал не ту ноту. А  куда  больней  линейки  били
слова... Тогда и пошли мечтания. Забившись в уголок,  Нилушка  мечтал  не  о
сладостях - они никогда не переводились в доме, и мама каждый день приносила
что-нибудь из оперы, - не о новой игрушке - все, что могли предложить  тогда
ленинградские игрушечные магазины, кучей валялось в углу возле его кроватки.
Он мечтал, что когда-нибудь забредет в их края добрый разбойник  Робин  Гуд,
защитник слабых и угнетенных, и поразит бабушку звенящей стрелой  из  своего
тугого лука. И никогда больше не нужно будет садиться к ненавистному  роялю,
зато целый день гонять с мальчишками во дворе...
   Ах, этот двор, такой близкий - и такой далекий! Когда бабуленька была еще
в силе, бабушка отправляла их прогуляться вдвоем, спускалась вместе  с  ними
по лестнице, поддерживая бабуленьку за локоть,  строго  наказывая  внуку  со
двора ни ногой. Потом бабуленька мирно дремала на  лавочке,  а  Нилушка  был
предоставлен сам себе - играл в песочек, бегал в прятки и догонялки. Как-то,
увлекшись, ребятишки гурьбой усвистали на второй двор и на  третий,  Нилушка
увязался за ними - и, как на грех, наткнулся на возвращающуюся  из  магазина
бабушку... Двадцать минут на коленях в углу, лишение прогулок на  неделю,  а
потом и того хуже - бабушка спускалась во двор вместе с ним и с  бабуленькой
и длинным полотенцем привязывала его к ножке скамейки!
   Искать защиты у мамы было бесполезно - ее и дома-то не бывает, а если она
и бывает, то либо с бабушкой  музицирует,  либо  спит  допоздна.  Случалось,
Нилушка заползал к ней в теплую постельку, прижимался, всхлипывал:
   - Мама, а бабушка опять... Мама  сонно  улыбалась,  рассеяно  гладила  по
головенке.
   - Ну ничего, ничего... В выходные съездим на Елагин остров. Там карусели,
чертово колесо, комната смеха... Хочешь?
   - Хочу...
   Но выходные проходили, а съездить все не получалось... Наконец собрались.
Мама долго пудрилась, надела красивое зеленое платье в больших  алых  розах,
Нилушку обрядили в ненавистный вельветовый  костюмчик  и  цветные  гольфы...
Получилось плохо - первым делом мама повела его в комнату смеха.
   - Смотри, Нилушка, какие уроды! Ха-ха-ха. Вместо мамы он увидел в  кривом
зеркале огромного дракона с крошечной головкой и необъятным зеленым пузом  с
кровавым пятном на месте пупка. Рядом с драконом, там,  где  должен  был  бы
находиться сам Нилушка, кривлялся страшный рахит  с  тоненькими  изломанными
ручками. В голове что-то угрожающе защелкало, Нилушка упал лицом  в  грязный
дощатый пол и зашелся в рыданиях... Больше на Елагин не ездили.
   Вскоре после неудачного  похода  на  острова  в  доме  началась  какая-то
непонятная суета. Мама с бабушкой, переодевшись в ковбойки  и  тренировочные
штаны, носились по квартире  с  ведрами  воды,  протирали  тряпками  настежь
открытые окна, водили по паркету полотерными щетками, попеременно бегали  на
кухню, где в кастрюлях что-то булькало, пенилось и вкусно пахло, то  и  дело
шпыняли Нилушку:
   - Ну, что ты вертишься под ногами? Пошел бы, что ли, погулял...
   - Как?! - не веря своим ушам, спрашивая Нилушка. - Сам?
   - Но ты же знаешь, что бабуленька теперь не выходит...
   Во двор он выбежал окрыленный, но очень скоро  весь  восторг  улетучился.
Было скучно, глухие старухи на лавочке да девчонки прыгают  возле  песочницы
через  скакалочку,  визжат  от  восторга.  Нилушка   решил   было   подойти,
напроситься в прыгалки, но получилось бы несолидно, он  же  теперь  большой,
сам гуляет. Да и боязно, если честно сказать - девчонок трое, а  он  один...
Противные они все-таки, девчонки. Все задаваки и воображу ли. И устроены  не
как нормальные дети - Борька Семичев под большим секретом  рассказал,  будто
писают они не правильно, не из писек, а вообще из ничего!  Парадоксы  жизни,
как сказала бы бабушка...
   Нилушка совсем уж собрался возвращаться домой, еще немного повертеться  у
мамы с бабушкой под ногами, но тут во двор вышел как раз тот самый Борька.
   - Привет, Жиртрест! - снисходительно процедил он, подойдя к песочнице.  -
Без бабки с„дни? Ну ва-аще!.. Пацанов не видел?
   - Не-а, - ответил Нилушка, мужественно проглотив обиду.
   - А у меня что есть! - неожиданно похвастался Борька и показал  блестящий
беленький зуб.
   - Ух ты! Где взял? - завистливо осведомился Нилушка.
   - Сам выпал. Отсюда вот, - гордо сообщил Борька и,  широко  раскрыв  рот,
продемонстрировал дырку на верхней десне.
   Нилушка с уважением поглядел Борьке в рот.
   - Насмотрелся? И у  тебя,  когда  большой  станешь,  тоже  зубы  выпадать
начнут. А потом новые вырастут. Коренные называются. А это молочные.
   - Знаешь что? - неожиданно для  самого  себя  выпалил  Нилушка.  -  Давай
меняться, а?
   - А что дашь? - оживился Борька.
   - Ну, у меня, у меня...
   Нилушка залез в глубокий карман пальтишка,  но  нащупал  там  только  две
шоколадных конфеты  "Тузик",  которые  бабушка  сунула  ему  перед  выходом.
"Тузика" было жалко, такой сладкий "Тузик"... С другой стороны, зуб...
   - Ну, что телепаешься?
   Борька смотрел уже с откровенным презрением.
   - Вот, - решился, наконец, Нилушка. - Тузик...
   - Покажь, что еще за тузик?
   Мена состоялась. Борька целиком засунул  конфету  в  рот,  и  тут  же  из
третьей парадной вразвалочку вышел  Валерка-второклассник.  Гордым  взглядом
окинул девчонок и подвалил к мальчишкам.
   - Че жуешь? - спросил он, свысока глядя на Борьку.
   - Жиртрест конфетку дал! Ниче, вкусная...
   - Еще есть? - обратился Валерка к  Нилушке.  -  Нил  с  глубоким  вздохом
достал вторую, последнюю, и протянул Валерке.
   - Только я не Жиртрест, - тихо сказал он. - Меня Нилом звать.
   Валерка широко зевнул, показывая, что воспринял эти новости без интереса.
   - Вот что, мелюзга, - великодушно предложил он, дожевав конфету. - Айда к
сараям поджигу делать.
   Поджига получилась мировецкая, чуть край сарая не подпалили. Потом бегали
от дворника, потом подобрали на третьем дворе кусок  алюминиевой  проволоки,
вышли на улицу Жуковского, подложили проволоку на  рельс.  Проехал  трамвай,
расплющил проволоку колесом, вышла сабля. Валерка на правах старшего  забрал
ее себе, взмахнул -  сабля  тут  же  сложилась  в  гармошку.  Валерка  пожал
плечами, зашвырнул дефективную  саблю  за  забор  и  предложил  полазать  по
подвалам...
   Во дворе его поджидала бабушка, и выражение  ее  лица  не  сулило  ничего
хорошего.
   - И где ты так изгваздался? - холодно поинтересовалась она.
   - Бабушка, я... - Он лихорадочно искал оправдания. - Я  "Тузика"  на  зуб
выменял...
   - Бегом домой, - продолжала бабушка. - Его отец ждет, а он...
   Отец... Похоже на "холодец". Так  вот  что  с  утра  варилось  в  большой
кастрюле...
   - Мам, а мне Борька свой зуб!.. - крикнул он, врываясь в гостиную. Должен
же