роводив гостей до калитки, Таня вернулась  в  дом.  Лизавета  сидела  за
пустым столом и смотрела на тарелочку, на которой стояла  накрытая  кусочком
хлеба стопка водки.
   - И фотографии ни одной не осталось, - сказала она. -  Не  могла  я  его,
такого... Ты вот что, Танька... Не говорила я тебе, но осталась у нас  после
матери Валентины вещичка одна, красоты  редкостной.  Загадывала  на  свадьбу
тебе, да за Петенькой-то и позабыла совсем. Теперь  вот  вспомнила.  Хоть  и
запоздалый подарок, но на память  добрую.  Совет  да  любовь...  -  Лизавета
всхлипнула.
   - Не надо. Пусть у тебя остается.
   - Да на что мне здесь? Коров пугать разве. Прими.
   - Не время еще...

VIII

   Голый Павел сидел на краю ванны и, брезгливо держа письмо двумя пальцами,
перечитывал его. Это не правдоподобно гнусное, омерзительное послание с утра
жгло  его  сердце  через  карман  парадной  шелковистой  рубашки,  куда  он,
неизвестно из какого  мазохизма,  спрятал  его,  одеваясь  на  свадьбу.  Оно
терзало его душу, и когда он ехал с праздничными, взволнованными  родителями
в Голубой Павильон, и когда стоял на парадном крыльце, дожидаясь невесту,  и
когда, подбежав к желтым "Жигулям", схватил ее и жадно поцеловал, помяв фату
и немного - прическу, и когда они томились в элегантном  боковом  вестибюле,
слушая  гул  прибывающих  гостей  из  смежного  зала,  и   когда   шли   под
торжественную музыку к... не к алтарю, конечно, но как бы это  назвать?..  И
только когда его, а потом и ее губы прошептали "да", и  он  склонился  к  ее
обтянутой белой перчаткой руке, надевая на безымянный  палец  кольцо,  вдруг
отпустило, точно рассеялось  бесовское  наваждение.  И  весь  вечер  он  был
счастлив и возбужден, он любил всех - и даже мерзкого ростовского дядьку, но
братской и сыновней любовью, а  ее  он  любил  особо,  как  никто  никого  и
никогда.
   Когда,  уже  ночью,  выехав  на  проспект,  черная  обкомовская   "Волга"
развернулась не к центру, а на север и за мостом свернула налево, в  сторону
от их дома, он уже точно знал, куда их везут, - в  Солнечное,  на  отцовскую
дачу,   туда,   где    прошлой    зимой    праздновали    другую    свадьбу,
конспиративно-молодежную свадьбу Ванечки и Танечки Лариных. Эх, и хорошо  же
было тогда! А сейчас - тоже хорошо, только совсем иначе, и не только потому,
что на этот раз все происходит с ним самим. Он довольно и тихо засмеялся,  и
Таня посмотрела на него вопросительно и весело.
   - А Ванька смешной, правда? - спросил он в объяснение.
   - Как всегда, только толстый... По-моему, товарищ Романов смешнее.
   - Тоже как всегда. Доедем - обязательно выпьем за Берлин, столицу ГДР.
   - А когда Зайков ключи достал, я вообще чуть не упала.  Слушай,  ты  хоть
догадывался?
   - Ни сном ни духом. Я вполне настроился, что мы первое  время  поживем  у
Ады.
   - Завтра обязательно сгоняем к Никольскому, посмотрим, что  за  квартира.
Ты адрес взял?
   - Никуда мы не поедем ни завтра, ни послезавтра. Эти  три  дня  мы  будем
только вдвоем, как на необитаемом острове.
   Они прижались друг к другу в крепком затяжном поцелуе.
   Машина подъехала к воротцам  дачи  и,  посигналив  фарами,  остановилась.
Шофер распахнул дверцу на Таниной стороне и помог ей выйти.
   - Минуточку, ребята, - сказал он и побежал к крыльцу.
   Постояв секунду, Павел легко подхватил Таню на руки и понес к дому.
   Шофер отворил дверь, широко раскрыл ее и, улыбаясь, отступил в темноту.
   - Спасибо! - через плечо сказал Павел и перенес Таню через порог.
   Как только он сделал первый шаг в прихожую, во всем доме вспыхнул свет, а
из гостиной полилась чарующая мелодия - вальс из "Маскарада". Таня,  смеясь,
соскочила с рук остолбеневшего Павла.
   - Это дядя Саша в будочке рубильник включил, - пояснила она. - Моя  идея.
Музыку тоже я выбирала. Нравится?
   Павел молча любовался ею.
   - Испортила сказку, да? - Она засмеялась, взяла его за руку  и  повела  в
гостиную.
   - Садись. - Таня подтолкнула его в кресло возле журнального  столика,  на
котором стояли вазы с апельсинами, яблоками, бананами, шоколадными конфетами
и миниатюрными  пирожными,  громадная  оранжевая  свеча-шар,  два  бокала  и
бутылка шампанского. - Сейчас создадим интим.
   Кружась по комнате, она поочередно гасила  лампы,  убавила  громкости  на
магнитофоне, зажгла две свечи на пианино. Павел сидел и  зачарованно  следил
за  колыханиями  ее  пышной  юбки.  Она  нагнулась  над   столом,   щелкнула
зажигалкой, зажгла оранжевую свечу и плюхнулась в кресло напротив.
   - Вот, - удовлетворенно сказала она. - Наконец-то одни. Теперь  открывай.
Или принести совсем холодненькую ?
   Он смотрел на нее блестящими глазами и молчал.
   - Это в том смысле, что нельзя ли сразу наверх? Нельзя! До того я  требую
продолжения банкета!
   Она звонко и заразительно засмеялась, и вслед  за  ней  засмеялся  Павел,
выпадая из транса.
   - Ваше слово - закон,  повелительница.  Тем  более  что  после  танцев  и
автомобильной прогулки я и сам умираю от голода и жажды...
   И только через два часа они, хохоча и спотыкаясь  на  узенькой  лестнице,
поднялись на второй этаж, в родительскую спальню.
   - О-о! - сказала Таня, взглянув на широкую и высокую кровать,  освещенную
приглушенным розовым светом торшера, на откинутый уголок пухового одеяла, на
два новехоньких махровых халата,  аккуратно  сложенных  на  стульях  по  обе
стороны кровати. - Чур я первая в ванную!..
   И вот, когда он, насвистывая, снимал с себя рубашку, из кармана выпало то
проклятое письмо, о котором он и  думать  забыл.  Мятый,  заляпанный  чем-то
красным  бланк  советского   представительства   в   венской   миссии   ООН,
машинописный текст со множеством опечаток и забитых косой скобкой букв.

   "Здорово, Поль, а также хэлло, сервус, чюсс и санбыйну!
   После очередного скучнейшего аляфуршета мы с коллегами  решили  несколько
добавить в одном милом заведении и еще чуть-чуть на дому. Потому пишу  тебе,
откровенно говоря, пьяный, и благодари бога, что пьяный, а  то  и  вовсе  не
написал бы и предоставил тебе самому загибаться от собственного  (твоего  то
бишь) идиотизма. Цени - только ради тебя, друга и учителя,  иду  вразрез  со
всеми своими принципами и, будучи говном  только  на  три  четверти,  рискую
оказаться в твоих глазах говном полным - за самый, без сомнения, благородный
поступок в моей отнюдь не благородной биографии. Конкретно  -  за  отчаянную
попытку вытащить  тебя,  последнего  нескурвившегося  человека,  из  ямы,  в
которую ты радостно летишь.
   Намедни позвонила мне наша чертоспасаемая Адочка и, ликуя, поведала,  что
в самом ближайшем будущем  нам  с  тобою  суждено  породниться  через  некую
миловидную особу, известную нам обоим, -  поверь,  известную  мне  несколько
больше, чем тебе.
   Так вот, любезный Павел Дмитриевич, при всем  моем  уважении  и  братской
любви от такого родства я решительно отказываюсь и тебя с данным предстоящим
событием столь же решительно НЕ ПОЗДРАВЛЯЮ. Будь на твоем месте кто  другой,
я сказал бы - в добрый час, и горите  синим  пламенем!  Но  тебе...  тебе  я
настоятельно  рекомендую  выбрать  подходящую  минуточку   и   задать   этой
очаровательной особе несколько тривиальных вопросов:
   1. Правда ли, что уже в нежном  школьном  возрасте  она  тайком  от  всех
путалась с матерым уголовником, паханом большой шайки,  при  этом  совмещая,
как говорится, приятное с полезным,  так  что  на  свою  долю  хабара  могла
позволить себе иметь то, что мы с тобой и посейчас иметь не можем?
   2. Правда ли, что когда этого уголовника со  всей  шайкой  повязала  наша
доблестная милиция, она перешла на  содержание  к  одному  крупному  деляге,
который, помимо прочих благ, отвалил ей автомобиль "Жигули"  и  путевочку  в
роскошный круиз вокруг Европы? За какие услуги? Можно лишь догадываться.
   3. Наконец, правда ли, что, возвратясь из оного круиза  и  замаявшись  от
временного безделья и безмужчинья, оная особа вступила в  интимную  связь  с
вашим покорным слугой и собственным родным братом, каковая связь длилась  до
самого моего отбытия по месту службы, то  есть  сюда,  на  уютный  дунайский
островок?
   4. Что, братец Поль, говнищем оказался братец Ник?
   Ты сначала  задай  этой  тихушнице  три  основных  вопроса,  а  потом  на
дополнительный ответишь сам.
   Все. Трезвею. Пока не протрезвел окончательно, бегу опускать  цидульку  в
почтовый ящик. Если не успею - порву на мелкие клочки. Прощай".

   Павел обхватил голову руками и тихо застонал. Какая гнусь! Липкая  гнусь,
во второй раз посягающая на  его  любовь?  Что  за  судьба!  Что  за  адское
повторение все тех же обвинений -  уголовщина,  половые  связи,  влиятельные
покровители... Нет, нельзя, нельзя верить, ни  капельки  нельзя,  даже  если
допустить, что это правда, а не подлый пьяный бред! Если такова  правда,  то
мне не нужна такая унизительная,  позорная  правда!  Лучше  неведение,  даже
ложь... Впрочем, где тут ложь? Ложь - это  подметное  письмо,  сочиненное  в
алкогольном бреду извращенным подонком, завистливым, похотливым и бездарным!
А правда - она там, ждет в спальне, прекрасная, ангельски чистая правда...
   Павел порвал письмо на мелкие клочки и спустил в унитаз, держа  ручку  до
тех пор, пока последний обрывок не ушел в трубу... Он встал под душ, намылил
мочалку и стал энергично растираться  ею.  Особенно  тщательно  он  протирал
руки, державшие письмо, и глаза, его читавшие... Это даже не ложь! Этого  не
было - не было никогда, померещилось и сплыло...
   Когда она вышла из ванной в ослепительном пеньюаре, Павла  еще  не  было.
Долго что-то плещется. Тане это  было  приятно,  а  кроме  того,  она  бы  с
удовольствием оттянула минуту близости. Была бы их жизнь вообще  без  этого.
Как хорошо, как красиво жили бы с Павлом... Но что уж тут поделаешь.  Любишь
кататься... Преодолевая  парализующую  вибрацию  в  низу  живота,  легла  на
широкую кровать, откинула одеяло... Сейчас откроется дверь и... Улыбнуться и
сказать что-нибудь приветливое. Что-нибудь...
   Он вытерся, облачился в новый халат, аккуратно пристроил брюки,  рубашку,
галстук и пиджак на распялку, которую повесил на высокую вешалку у  входа  в
спальню, и открыл дверь.
   Горел розовый торшер. Пахло медом и полевыми  цветами.  Таня  лежала  под
одеялом и читала. Услышав скрип двери, она подняла голову, отложила журнал и
не спеша откинула с себя одеяло.
   - Что так долго, муженек? Вот она я...
   - Притомилась, Танечка? - замерев на пороге прохрипел в ответ.
   Она кивнула. Ноги и вправду гудели.
   - Ничего. - Таня сжалась в комок.
   Сейчас подойдет и опустится на колени. Он поерошил распавшиеся по  плечам
ее волосы, подержал кудрявую прядку в ладони, медленно спустился к ногам.
   - Ты... - не то спросил, не то удивился.  Его  руки  распускались  в  еле
сдерживаемых движениях.  Павел  уже  не  слышал  ее,  тяжело  дышал,  срывал
корявыми движениями поясок на халате и даже не взглянул на белье,  сбрасывая
в беспорядке под  ноги.  Зачем-то  расстегнул  застежку  чулка,  и  так,  со
спущенным, притянул слабо упирающуюся Таню к себе. Его  рот  впивался  в  ее
губы. Сопя, навалился всей тяжестью своего веса. "Вот тебе и крышка  гроба!"
- ахнула про себя Таня, и  дикая,  пронзающая  ее  плоть  боль  захлестнула,
опрокидывая в глубокий обморок...

27 июня 1995

   Иван Павлович опасливо подошел к длинному столу, высмотрел себе бутерброд
поскромнее и стал приглядываться к бутылкам. На столе стояло в основном вино
-  красное,  белое,  одна  бутылка  с  коньяком.  Иван  Павлович   несколько
расстроился, но тут же сообразил заглянуть в холодильничек.  Там  было  пиво
нескольких сортов, пузатые бутылочки с минеральной водой  "Перьев,  банки  с
кока-колой. На  отдельной  полочке  лежала  запотевшая  бутыль  водки.  Иван
Павлович без труда  отыскал  на  столе  ключ  и  откупорил  ледяную  шипучую
минералку. После бутерброда и воды он чуть  осмелел,  положил  себе  салата,
открыл банку  колы.  Потом  направился  к  столу  с  сигаретами,  распечатал
"Мальборо" ("Беломор" остался в кармане плаща), озакурил и, как ни  странно,
даже не раскашлялся.
   Хотя он по-прежнему ничего не понимал, ситуация начинала  ему  нравиться.
Он даже забыл о потрясении, пережитом по пути сюда.
   Постояв возле окна и полюбовавшись  заливом,  Иван  Павлович  вернулся  к
длинному столу, подцепил бутербродик с икрой и, жуя, возвратился к  столу  с
журналами, уселся в невысокое  мягкое  кресло,  закурил  вторую  сигарету  и
принялся рассматривать в журнале картинки с фауной Африки.
   Через несколько минут в прихожей раздались  голоса,  дверь  открылась,  и
вошла японка в кремовом костюме в сопровождении  на  редкость  своеобразного
господина - длинного, с  развинченной  походочкой,  в  коричневом  пиджачке,
расшитом голубыми бабочками, с редкими  длинными  локонами,  сквозь  которые
просвечивала розовая лысина. Через всю комнату до  Ивана  Павловича  донесся
запах крепких приторных духов. Ларин передернулся.
   - "Господи, - подумал он. - Неужели это и есть доктор Розен?"
   Но тут же с облегчением убедился, что это не так.
   - Миссис  Розен  просит  извинения  за  некоторое  опоздание,  -  тем  же
деревянным тоном произнесла японка. - Пока можете закусить и отдохнуть.
   - Но... - начал деятель с бабочками, но за японкой в кремовом костюме уже
закрылась дверь.
   Гость пожал плечами, окинул Ивана Павловича  индифферентным  взглядом  и,
виляя бедрами, направился к длинному столу. Там он без долгих раздумий налил
себе полстакана коньяку, залпом выпил, уселся, навалил себе в тарелку салата
и бутербродов и принялся довольно шумно закусывать.
   Иван Павлович сделал вид, что  погружен  в  чтение,  а  сам  настороженно
следил за незнакомцем. Тот налил себе еще коньяку и теперь прихлебывал  его,
вперив взгляд в пространство и, к счастью, не проявляя никаких поползновений
вступить с Лариным в контакт.
   "Однако, нервничаешь, братец пидор, -  не  без  злорадства  отметил  Иван
Павлович.  -  А  я  вот  спокоен.  Спокоен  и  бодр,   и   готов   к   любым
неожиданностям".
   И первая неожиданность не заставила себя ждать: не  успев  даже  додумать
эту мысль до конца, Иван  Павлович  привалился  к  спинке  кресла  и  сладко
заснул.
   Сначала ему явилась Таня. Потом - Таня...




    Дмитрий ВЕРЕСОВ
    ВОРОН II
    ПОЛЕТ ВОРОНА


   Но иные все же умирают
   Там, внизу, под плеск тяжелых весел...
   А другие у руля, высоко,
   Знают птиц полет и звездные страны.
   Гуго фон Гофмансталь

От автора

   "Полет ворона", вторая книга трилогии, - это,  главным  образом,  история
трех замужеств. Поскольку платить нужно даже за правильный  выбор,  а  выбор
каждой из героинь по-своему ошибочен, то  и  расплата  оказалась  серьезной.
Пережитое очень изменило наших Татьян. В то, что они  обе  откровенно  и  не
щадя себя поведали мне о не самых лучших временах своей жизни и не возражали
против публикации этих глав, явно свидетельствует в  их  пользу.  Во  всяком
случае, автор в этом убежден.

27 июня 1995

   - Теперь направо, пожалуйста. И через Кировский мост,  -  сказал  мужчина
водителю. - Или он теперь снова Троицкий?
   - Троицкий, - подтвердил немногословный шофер а повернул направо.
   - Куда мы? - спросила женщина. - Нас же ждут...
   - Подождут. А я хочу еще раз к своим заглянуть, напоследок. Это быстро.
   Женщина кивнула и прикрыла своей ладонью сжавшуюся в кулак руку  мужчины.
Рука медленно разжалась...

Глава первая
ЦВЕТ ПАПОРОТНИКА
(27 июня 1995)

   Люсьен Шоколадов ловко подцепил лопаткой  блинчик  и  перевернул  его  на
другую, еще неподогретую сторону. Ту же операцию он  повторил  со  вторым  и
третьим блинами. В образовавшуюся после этого паузу он  снял  с  полки  свой
блестящий медный кофейник и наполнил водой из-под крана. Светлана Денисовна,
бдительно следившая за каждым его движением, тут же подскочила к раковине  и
протерла кран,  которого  касались  пальцы  Люсьена,  заранее  заготовленным
раствором хлорки. В ответ Люсьен как бы невзначай колыхнул  полой  короткого
халатика и приоткрыл бледную, тощую ягодицу. Соседка  сказала:  "Тьфу!  -  и
отвернулась.
   Быдло. Что за планида, в самом деле, - обреченность  на  существование  в
окружении быдла? Ну ничего - теперь надо забыть спустить  за  собой  воду  в
туалете.  Пусть  обоняют!  Вылезла  Катька  и  что-то   зашептала   Светлане
Денисовне. Люсьен попытался шумно испортить воздух, но что-то не получилось.
Он опустил глаза, пробормотал привычно: Святый Боже, святый крепкий,  святый
бессмертный... перекинул блинчики со  сковородки  на  тарелку  и,  покачивая
бедрами, направился в свою обитель.
   Дверь из темного, обшарпанного коридора вела словно в другой мир. На фоне
рельефных, под холстинку, розовых обоев особенно эффектно смотрелась мебель,
которую Люсьен подбирал по принципу контрастности - белый диван и  такие  же
кресла в стиле модерн соседствовали с резной,  старинной  работы  кабинетной
тройкой из шкафа, стеллажа и письменного столика  с  бюро,  в  красном  углу
стоял потемневший от времени киот, любовно отреставрированный Люсьеном, а  у
противоположной стены  под  бархатным  балдахином  громоздилась  кровать  на
четырех столбах, почти достигавших потолка. Верх шкафа,  застекленная  часть
стеллажных полок, крышка высокого трюмо сбоку от кровати и верх пианино были
уставлены  разными  милыми  сердцу  безделушками  -  фарфоровыми  пейзанами,
пейзанками и зверьками, вазочками с мелкой икебаной, слониками  и  прочим  в
том же  духе.  Почти  все  свободное  пространство  стен  занимали  картинки
преимущественно эротического содержания, иконы и разного  рода  меморабилия:
фотографии в рамках, плакаты и афиши под  стеклом,  вымпелочки  и  расписные
тарелочки.
   Люсьен поставил блинчики на журнальный столик, достал из стеллажа льняные
салфетки, две тарелки с золотой каймой, витые ложки и вилки и  две  кофейные
чашечки костяного фарфора. Потом он вышел в коридор и через минуту  вернулся
с кофейником, который опустил на тот же столик, на деревянную подставку.
   - Ку-ку! - сказал он, закончив все приготовления. Не получив  ответа,  он
подошел к кровати и чуть отогнул занавеску. - Подъем, сладкий мой. Репетицию
проспишь.
   - А ну ее в жопу! - раздался из-за занавески юношеский басок.
   - Фи! Коль выражанс! - Люсьен поморщился. - Смотри, Гусиков не одобрит...
   Занавеска отлетела в сторону, и взору Люсьена предстал стриженый  молодой
человек атлетического сложения.
   - Одолжи тогда мне халатик, пойду хоть морду сполосну.
   Люсьен с готовностью скинул с себя халат и набросил его на широкие  плечи
молодого человека, задержав там руки несколько дольше положенного.
   - Люська, кончай обжиматься, - проворчал молодой человек. - Я еще зубы не
чистил. И вообще, не люблю нежностей натощак.
   Он хлопнул дверью. Люсьен сладко потянулся и налил себе кофейку.  Славное
знакомство, славное... Мальчика он заприметил давно - тот выступал в  Орфее"
с mруппой атлетического балета, -  но  снял  только  вчера.  Пришлось  после
номера угостить коньячком... ну, и так  далее...  Хороший  мальчик,  "белый"
или, как нынче стали выражаться, "свингующий" - то есть может и с девочками,
и так. Люсьен и сам в молодости был такой, а теперь вот... Впрочем,  "Орфей"
- заведение демократическое, туда не зазорно заглянуть и  "белым",  и  чисто
"голубым", и "фиолетовым" - это которые ходят в  бабском  прикиде,  называют
себя Катями и Машами и все поголовно  копят  деньги  на  транссекс.  Бывают,
конечно, и "черные" - это  просто  бандиты,  которые  косят  под  своих  для
каких-то  уголовных  делишек.  Ну  и,  конечно,  плебеи  из  новых   русских
заруливают со своими телками - кто по дури, но больше для остроты ощущений.
   Сам Люсьен трудился в "Золотом Орфее" с первого дня, можно сказать, стоял
у истоков. В клубе он конферировал, бренчал на рояле, хриплым  тенорком  пел