в
ответ, он скорее всего, просто пошлет вас подальше. Из всех времен  года
Дженеро признавал только лето. Вот такой он был человек и ничего тут  не
поделаешь. Он любил горячий песок, жаркое солнце и  яркое  голубое  небо
без единого облачка на нем, любил он и летние грозы  с  обилием  молний,
любил цветущие клумбы, любил джин с тоником, а что касается зим, то если
бы кто-нибудь мог собрать все прошлые и все будущие зимы и сунуть  их  в
какую-нибудь старую банку из-под пива и выбросить эту банку в  реку,  то
Дженеро только порадовался бы такому поступку.
   А тут еще и уши у него замерзли.
   «Если у тебя мерзнут уши, — не раз говорила  мамаша  Дженеро,  —  это
значит, что ты и сам промерз до  мозга  костей».  А  мама  у  Дженеро  —
истинный  кладезь  мудрости  во  всем,  что  касалось  метеорологической
обстановки. Дженеро продолжал свой обход, превозмогая  желание  потереть
свои замерзшие уши и каждый раз вспоминая при этом  о  своей  матери,  а
потом вдруг без всякой видимой связи начал думать о жене,  и  ему  очень
захотелось оказаться дома и в постели именно со своей женой. Сейчас было
около двух часов ночи, а ни один здравомыслящий человек  ни  за  что  не
стал бы расхаживать по улицам в два часа ночи в такой холод,  если  дома
его дожидается в постели красивая женщина.
   Ветер рвал на  нем  его  зимнюю  форменную  шинель,  проникал  сквозь
плотный синий материал и прорывался  даже  сквозь  поддетую  под  шинель
зимнюю куртку. Холод пропитал все его нижнее  белье,  и  Дженеро  дрожал
мелкой дрожью и думал о своих ушах, помня о том, что прикасаться  к  ним
нельзя ни в коем случае, ибо если ты станешь трогать  их,  когда  они  у
тебя замерзли, они просто отвалятся. И это тоже  говорила  ему  мама.  В
жизни его случалось  уже  несколько  таких  моментов,  когда  ему  очень
хотелось потрогать свои уши именно  в  такой  ситуации,  чтобы  в  конце
концов удостовериться в том, отпадут они  или  нет.  Честно  говоря,  от
такого поступка его удерживал страх, что уши все-таки  не  отвалятся,  и
как тогда ему быть с безграничной сыновней верой  в  неизменную  правоту
матери. Поэтому он послушно  старался  держать  свои  руки,  убранные  в
перчатки подальше от головы, которую он упрямо наклонял вперед, двигаясь
против ветра, а сам думал тем временем о Розалии, которая  лежит  сейчас
дома в теплой постели, думал о  Флориде,  о  Пуэрто-Рико,  о  Виргинских
островах, об Африке, и так он мысленно продвигался все дальше и дальше к
югу, пока с ужасом не обнаружил,  что  добрался  уже  до  самого  Южного
полюса, где, как известно, холод еще пострашнее здешнего.
   «Мне тепло, — говорил он себе. — Ну почему бы не вообразить, что  мне
тепло!»
   «Полюбуйся только на всех этих купающихся красавиц  с  их  более  чем
легкими нарядами. Господи, до чего же горяч сегодня песок! Прислушивайся
к шуму океанских волн и благодари господа за ниспосланный им  прохладный
ветерок. Да, такой ветерок —  истинное  благословение  в  такую  жарищу,
хорошо, что он так обдувает, и...»
   «И, клянусь богом,  они  скорее  всего  все-таки  отвалятся,  если  я
дотронусь до них!»
   Улицы были пусты. Да так,  собственно,  оно  и  должно  быть.  Только
полные идиоты да полицейские бродят по дорогам в такую ночь. Он  подошел
к  кондитерской  и  машинально   подергал   дверную   ручку,   проклиная
одновременно кондитера за то, что тот не держит свое заведение открытым,
чтобы любой полицейский, у которого вот-вот отвалятся обмороженные  уши,
мог зайти  сюда  и  выпить  хоть  чашечку  кофе.  До  чего  же  все-таки
неблагодарные эти люди. Они себе сейчас спокойно спят по домам, а я  тут
должен ходить и  дергать  эти  дурацкие  дверные  ручки.  Ну  пошевелите
мозгами, кому может прийти на ум вламываться куда-нибудь в  такую  ночь?
Да ведь пальцы просто примерзнут ко всяким там  отмычкам  или  «фомкам»,
как они примерзают к металлу  у  полярников  в  Арктике.  Ну  вот,  хоть
какой-то прок от этого мороза. Господи, до чего же я все-таки замерз!
   Он двинулся вверх по улице. Бар Лэнни наверное  все  еще  открыт.  Он
зайдет туда, чтобы поглядеть, не  затеял  ли  там  кто-нибудь  драку,  а
заодно и перехватит запрещенную правилами рюмашку,  чтобы  хоть  немного
согреться в такой адский холод. Да и что может быть плохого в  том,  что
человек пропустит небольшую рюмочку. Да,  конечно  же,  некоторые  могут
делать вид, будто они и вовсе не замерзли, но если дело доходит до того,
что на живом человеке скоро белье колом станет, то тут уже речь идет  не
о том, что ктото там замерз или продрог, тут уж похоже на то, что смерть
от холода стоит у тебя прямо за плечами. Дженеро похлопал упрятанными  в
перчатки руками и, подняв голову, поглядел вперед.
   Он разглядел вдали горящий свет.
   Светилось какое-то окно дальше по улице, а вся улица, за  исключением
этого единственного окна, была совершенно темной. Дженеро остановился и,
прищурившись, вгляделся  вдаль.  «Портняжная  мастерская»,  —  сразу  же
подумал он. Этот придурковатый Кохен снова занимается глажкой  одежды  в
такое позднее время. Придется предупредить его. «Макс, — скажет он  ему,
— вы чертовски славный малый,  но  если  уж  вы  собираетесь  заниматься
глажкой в своей мастерской до самого утра,  то  хотя  бы  предупреждайте
несчастных патрульных полицейских об этом, просто позвоните в участок  и
скажите, что, мол, так и так, понятно?» Макс в ответ только одобрительно
покивает, улыбнется, а потом нальет ему  стакан  своего  сладкого  вина,
которое он всегда держит у себя под стойкой. Нет, что там ни  говори,  а
Макс этот совсем не такой уж и придурковатый.
   Макс, по существу, был благодетелем  для  всех  полицейских,  которые
дежурили в этом районе. И свет из окна мастерской Макса был чем-то вроде
спасительного света маяка для всех этих одиноких замерзших страдальцев.
   «Готовь свою бутылку, Макс, — подумал  Дженеро.  —  Я  на  подходе  к
твоему причалу».
   Он пошел в сторону портняжной мастерской на свет, мерцающий в окне, и
он, конечно же, с огромным  удовольствием  выпил  бы  этот  стакан  вина
вместе с Максом, если бы только не одно препятствие — свет  лился  вовсе
не из окна портняжной мастерской.
   Свет лился из совсем другого дома, значительно дальше по  улице.  Уже
можно было разглядеть и  ведущие  в  подвал  жилого  дома  ступеньки,  и
распахнутую дверь. Это на какой-то момент озадачило Дженеро. Если это не
Макс...
   Дженеро прибавил шагу. Совершенно инстинктивно он снял с правой  руки
перчатку и достал из кобуры служебный револьвер. Темные  дома  обступали
его со всех сторон, глядя на улицу своими сонными ликами. И только  свет
нарушал мирную картину, поэтому он с некоторой осторожностью приблизился
к этому источнику света. Вскоре ему пришлось остановиться  перед  цепью,
которая отгораживала спуск в подвал с улицы.
   Дверь была почти не видна из-за выступа  в  кирпичной  стене,  однако
окно было прорезано в стене чуть выше уровня  двери  и,  хотя  оно  было
густо покрыто грязью и городской копотью, в окружающей темноте оно сияло
как недремлющее око. Дженеро осторожно переступил  через  цепь  и  начал
спускаться по ступенькам.
   Узкий и прямой проход вел на задний двор жилого дома. Мусорные  баки,
оставленные здесь на ночь, загромождали проход и отравляли  своей  вонью
морозный декабрьский воздух. Дженеро одним  взглядом  окинул  проход,  а
затем тихонько направился к двери.
   Некоторое время он постоял там,  прислушиваясь.  Но  из-за  двери  не
доносилось ни единого звука. Держа в правой  руке  револьвер,  левой  он
повернул ручку.
   Совершенно неожиданно для него дверь открылась.
   Дженеро инстинктивно отшатнулся. Его сразу же  прошиб  пот.  Странно,
уши у него по-прежнему были замерзшими,  но  он  все  равно  моментально
вспотел.  Он  прислушивался  к  звуку   своего   собственного   дыхания,
прислушивался к звукам спящего города, стараясь уловить скрип снега  под
подошвами, ожидая услышать хоть что-то, хоть какой-нибудь  звук.  Но  он
так ничего и  не  услышал  и  только  после  этого  вошел  в  подвальное
помещение.
   Свет исходил от единственной лампочки  без  абажура,  подвешенной  на
толстом кабеле. Висела она совершенно неподвижно. Она не качалась и даже
не подрагивала и поэтому могло показаться, что кабель этот тоже  замерз,
превратившись в стальной стержень. Прямо под  лампочкой  на  полу  стоял
ящик из-под апельсинов, на котором лежали четыре металлических  колпачка
от бутылок. Дженеро достал из кармана электрический фонарик  и  посветил
по углам комнаты. Одна из стен была  украшена  вырезанными  из  журналов
изображениями обнаженных женщин, наклеенными  ради  экономии  места  так
плотно, что груди одних  буквально  соприкасались  с  ягодицами  других.
Противоположная стена была совершенно голой. В дальнем конце ее на  полу
лежало одеяло, а над ним находилось забранное решеткой окно.
   Дженеро направил луч фонарика чуть левее и тут же, вздрогнув,  сделал
шаг назад, судорожно сжимая револьвер.
   На одеяле сидел мальчишка.
   Лицо у него было синего цвета. Он сидел, наклонившись вперед.  Наклон
его был настолько неестественен, что как только у Дженеро прошел шок  от
этого внезапного открытия, он сразу же  подумал,  почему  это  мальчишка
застыл в такой нелепой позе и не грохнулся лицом об пол. И только тут он
разглядел веревку.
   Один конец веревки был  закреплен  на  решетке  окна,  а  второй  был
завязан вокруг шеи мальчишки. Сам же мальчишка был весь наклонен  вперед
в полной напряжения позе спринтера, готового в любой момент сорваться  с
места и понестись по беговой дорожке с низкого старта.  Глаза  его  были
широко раскрыты, рот тоже, и казалось, что все тело его полно  сжатой  в
комок  энергии,  которая,  подобно  пружине,  готова  в   любой   момент
развернуться и катапультировать его к центру подвала. И только цвет  его
лица да положение рук с полной очевидностью свидетельствовали о том, что
мальчишка мертв. Синева его лица имела отвратительный  оттенок,  а  руки
безвольно висели у него по бокам ладонями вверх. В нескольких дюймах  от
трупа на одеяле лежал опорожненный шприц для вливаний.
   Осторожно,  немного  испуганный  и  одновременно  стесняющийся  этого
своего суеверного страха перед покойником,  Дженеро  подошел  поближе  к
телу и внимательно осмотрел его синее лицо, подсвечивая фонариком. Чтобы
доказать  себе,  что  он  вообще  ничего  не  боится,  он  постоял  так,
вглядываясь в широко раскрытые глаза, немного дольше чем требовалось.
   А затем он заторопился  к  выходу.  Перестав  сдерживать  бившую  его
дрожь, он побежал к ближайшему телефону-автомату.
   Глава II
   Слухи о случившемся распространились намного  быстрее,  чем  Клинг  с
Кареллой успели прибыть на место происшествия.
   Смерть тихо прокралась в ночи и, подобно леди Макбет, убила сон. Окна
близлежащих домов были теперь освещены, а  люди  выглядывали  из  них  в
пронизывающий  холод   зимней   ночи,   стараясь   рассмотреть   пятерых
полицейских, которые неловко и вроде бы с виноватым видом  толпились  на
тротуаре. На улице  тоже  было  немало  людей,  которые  переговариваясь
вполголоса, придерживая  обеими  руками  пальто,  наброшенные  на  плечи
поверх пижам. Новенький «Форд-меркури» подъехал к месту происшествия  и,
если бы не коротенькая антенна, торчавшая у него из самого центра крыши,
он выглядел бы как любой хороший автомобиль. И хотя, судя по  буквам  на
его двери, он принадлежал медицинскому отделу департамента полиции, двое
мужчин, которые вышли из него, не были врачами — они были детективами.
   Карелла  решительным  шагом  направился  к   стоявшим   на   тротуаре
полицейским. Это был высокий человек, одетый в коричневый модный  костюм
и темно-коричневое  пальто.  Голова  у  него  была  непокрытой.  Коротко
постриженные волосы были гладко зачесаны и плотно  прилегали  к  голове.
Передвигался  он   с   изящной   небрежностью   отлично   тренированного
спортсмена.  Он  производил  впечатление  подтянутости,  которое  только
подчеркивалось туго натянутой кожей на могучей мускулатуре и на  скулах,
что придавало его лицу немного восточный облик.
   — Кто звонил? — спросил он у ближайшего к нему полицейского.
   — Дик, — ответил тот.
   — А где он?
   — Внизу, возле тела.
   — Пошли, Берт, —  бросил  Карелла  через  плечо,  и  Клинг  без  слов
послушно пошел за ним.
   Полицейские смотрели в сторону Клинга с  наигранным  равнодушием,  не
умея скрыть  одолевавшей  их  зависти.  Клинг  был  новым  детективом  —
двадцатичетырехлетним мальчишкой, который получил повышение,  будучи  до
этого простым патрульным. «Повышен» это слабо  сказано.  Лучше  было  бы
сказать «взлетел» подобно ракете. Клингу  удалось  «расколоть»  дело  об
убийстве и, хотя остальные патрульные называли  это  дурацким  везением,
комиссар полиции назвал это «необычайной сообразительностью и  упорством
воли», а поскольку мнение комиссара ценилось несколько выше, чем  мнение
умученных своими заботами патрульных, то его  и  произвели  в  детективы
третьего  разряда  с   излишней,   с   точки   зрения   бывших   коллег,
скоропалительностью.
   Поэтому-то патрульные так мрачно улыбались, глядя на уверенно идущего
вслед за Кареллой в подвал Клинга, а зеленоватый  оттенок  на  их  лицах
можно было только  с  известной  натяжкой  объяснить  царящим  на  улице
холодом.
   — Что это с ним? — шепотом проговорил один из полицейских другому.  —
Что, он уже больше и не здоровается с нами?
   Если Клинг и расслышал его слова, то он не подал виду.  Он  спустился
за Кареллой в подвал. Дик Дженеро  стоял  там  прямо  под  электрической
лампочкой, чуть прикусив нижнюю губу.
   — Привет, Дик, — сказал Карелла.
   —  Здравствуйте,  Стив,  привет,  Берт,  —  было  заметно,   что   он
нервничает.
   — Привет, Дик, — отозвался Клинг.
   — Когда ты обнаружил его? — спросил Карелла.
   — Минут за пять до того, как позвонил в участок... Он там, —  Дженеро
даже не повернулся, чтобы не смотреть лишний раз на труп.
   — Трогал ты здесь что-нибудь?
   — Господи, конечно, не трогал!
   — Вот и отлично. Он был один, когда ты зашел сюда?
   — Да. Да, он был здесь один. Послушайте, Стив, вы не возражаете, если
я поднимусь наверх и подышу немного свежим воздухом?
   — Одну минуту, — сказал Карелла. — Свет горел?
   — Что? О да. Да, свет горел. — Дженеро помолчал. — Из-за  света  я  и
зашел сюда. Я подумал,  что  тут  мог  оказаться  взломщик.  А  когда  я
спустился, то увидел его... — Дженеро повел глазами в сторону  трупа  на
одеяле.
   Карелла подошел к повешенному на веревке мальчишке.
   — Сколько ему может быть лет? — задумчиво спросил он, не обращаясь ни
к кому из присутствующих. — Лет пятнадцать, шестнадцать? — Но  никто  не
ответил.
   — Похоже на то... похоже, что это он сам повесился, не правда  ли?  —
спросил Дженеро. Он по-прежнему старался не смотреть на мальчишку.
   — Да, похоже на это, — сказал Карелла. Он, видимо,  не  отдавал  себе
отчета в том, что с сомнением покачивает головой, произнося  эти  слова,
как, впрочем, и  в  том,  что  на  лице  у  него  появилось  болезненное
выражение. Вздохнув, он обратился к Клингу. — Нам лучше будет  дождаться
все-таки ребят из отдела убийств. Они жутко обидятся, если мы тут начнем
что-нибудь делать до их прибытия. Который сейчас час, Берт?
   Клинг посмотрел на часы.
   — Два часа одиннадцать минут, — сказал он.
   — Не запишешь ли все по минутам, Дик?
   — Конечно, — сказал Дженеро. Он вытащил из кармана записную книжку  в
черной обложке и принялся что-то записывать в нее.  Карелла  внимательно
следил за ним.
   — Давайте поднимемся наверх и подышим свежим воздухом, — сказал он.
   Большинство  самоубийц  и  понятия  не  имеют,  скольким  людям   они
доставляют хлопоты.
   Они вскрывают себе вены на руках или открывают газовые конфорки,  или
умудряются  так  шарахнуть  себя  топором  по   голове,   что   разносят
собственный череп, или выпрыгивают в первое подвернувшееся окно,  а  то,
бывает, что разгрызают ампулу  с  цианистым  калием,  а  бывает,  как  в
настоящем случае, и вешаются. Но все они ни на секунду  не  задумываются
над тем, сколько хлопот  доставляют  они  своими  действиями  работникам
правоохранительных органов.
   А ведь вся штука заключается в том, что самоубийство поначалу требует
точно таких же следственных действий как и убийство. Поэтому  в  случаях
самоубийства прежде  всего  ставится  в  известность  целый  ряд  людей,
связанных с защитой правопорядка. К их числу относятся комиссар полиции,
начальник службы детективов, начальник службы детективов данного района,
представитель отдела по делам убийств Севера или Юга  в  зависимости  от
того, в каком месте был обнаружен труп, дежурный по участку и  начальник
участка полиции, на территории которого был обнаружен труп,  медицинский
эксперт,  прокурор  района,  телеграфисты,  телефонисты  и  телетайписты
управления  полиции,  работники   полицейской   лаборатории,   фотографы
полиции, полицейские-стенографисты.
   Конечно же, далеко не все эти люди  соберутся  в  срочном  порядке  к
месту самоубийства.  У  многих  из  них  нет  абсолютно  никаких  причин
подниматься с постели в такой неурочный час,  а  многие  из  них  просто
перепоручают эту работу своим подчиненным  —  людям,  куда  менее  щедро
оплачиваемым, но зато значительно более  подготовленным.  Однако  всегда
можно твердо рассчитывать на то, что на  месте  вы  наверняка  застанете
изрядную группу полуночников, в состав которой будут  входить  несколько
сыщиков  из  отдела  убийств,  фотограф,  младший  медицинский  эксперт,
несколько  патрульных  полицейских,  да  еще  парочка  или  даже  больше
детективов из местного полицейского участка  и,  конечно  же,  несколько
специалистов из лаборатории. Стенографист может оказаться на  сцене,  но
его может и не быть.
   В два часа одиннадцать минут ночи никто не проявляет особого рвения в
выполнении служебных обязанностей.
   Нет, что и говорить  —  труп,  обнаруженный  посреди  ночи,  все-таки
прерывает в известной степени монотонность  ночного  дежурства;  неплохо
также обновить знакомство со старыми друзьями из отдела убийств, а кроме
того, еще и фотограф может принести с собой какие-нибудь  новые  шедевры
французского фотоискусства,  но  как  бы  там  ни  было,  ни  у  кого  в
одиннадцать минут третьего весть о самоубийстве  не  вызывает  заметного
прилива энтузиазма. Особенно, если на улице стоит собачий холод.
   А в том, что сейчас на улице был именно собачий холод, ни у  кого  не
было сомнений.
   Сыщики из отдела убийств выглядели  так,  будто  их  всего  несколько
минут назад вытащили из морозильной  камеры.  На  негнущихся  ногах  они
ковыляли по тротуару, засунув руки поглубже в карманы и втянув головы, с
низко натянутыми на них шляпами, в плечи. Один из них соизволил  поднять
голову только для того, чтобы успеть поздороваться с Кареллой,  а  затем
оба они двинулись вслед за ним и Клингом в подвал.
   — Здесь внизу хоть немного теплее, — сказал  первый  из  сыщиков.  Он
потер руки, бросил беглый взгляд на труп и  тут  же  мрачно  заметил.  —
Насколько я понимаю, никто из вас не догадался прихватить с собой фляжку
с чем-нибудь приличным, не так ли?  —  И  он  внимательно  оглядел  лица
остальных. — И на этот раз предчувствия меня не обманули, — еще  мрачнее
констатировал он.
   — Патрульный полицейский Дик Дженеро обнаружил тело примерно в четыре
минуты третьего, — сказал Карелла. — Свет здесь уже горел и он ни к чему
не прикасался.
   Первый из сыщиков недовольно хмыкнул, а потом глубоко вздохнул.
   — Ну что ж, за работу, ребята, так что ли? — с наигранным энтузиазмом
проговорил он. Второй сыщик оглядел труп.
   — Вот дурак, — проговорил он. — Неужели он не мог дождаться  утра?  —
Потом он перевел взгляд на Клинга. — А вы кто такой? — спросил он.
   — Берт Клинг, — сказал Клинг и тут же,  как  будто  этот  вопрос  все
врем