далеко дали бы мне  уйти?  Черт
побери, да после такого скандала самые  мелкие  конторщики  и  те,  будь
спокойна, позаботились бы о том, чтобы я уже никогда не смог  встать  на
ноги. Я оказался  бы,  в  лучшем  случае,  прикованным  к  своему  столу
где-нибудь в конторе. Неужто этого ты для меня  хочешь  добиться?  Разве
это жизнь?
   — И все-таки это — жизнь. На свете сотни людей живут  прикованными  к
своим столам...
   — Нет, это не для меня! Ни за что и никогда. — Он помолчал. —  А  что
будет с тобой, Диана? Подумай немножко и о себе. Вот все это исчезнет, —
и он повел рукой вокруг. — Дом,  машины,  даже,  черт  побери,  та  еда,
которую мы сейчас имеем!
   — Да я подавлюсь первым же куском! —  выкрикнула  Диана.  —  Если  ты
спокойно дашь умереть Джеффу, никакой кусок мне не полезет в горло!
   — А кто же тогда  должен  умереть  вместо  него?  Я?  Да?  Значит  я,
по-твоему, должен умереть вместо него? А что он для меня?
   — Прежде всего он — живое  человеческое  существо.  Просто  еще  один
человек. Ты обычно очень заботился о...
   — Прекрасно, но ведь и я — тоже человек, и тоже живой. Что  вообще  я
успел задолжать человечеству, как в наши времена  принято  называть  эту
тупую  и  безликую  массу?  И  что  именно   это   безымянное   безликое
человечество хоть когда-нибудь дало мне? Ни-че-го! Я  сам  вылепил  себе
свое собственное существование и положение, я  голыми  руками  выцарапал
его из безликого монолита и руки эти у меня  сейчас  кровоточат.  Откуда
тебе знать все это, Диана, как тебе понять такое?  Ты  посещала  частную
школу в то время, когда я работал на  складе  в  Гренджере  грузчиком  и
работал до полного изнеможения. Я  работал  ради  этой  фирмы  всю  свою
жизнь. Неужто ты не видишь — я уже вложил в нее всю жизнь!  Свою  жизнь!
Единственную! И  все  это  я  делал  только  ради  того,  чтобы  в  один
прекрасный день...
   — Я не желаю слушать об этом. Если ты еще раз заговоришь  о  бизнесе,
я... я ударю тебя. Клянусь Богом, я просто ударю тебя!
   — Ладно, забудем о бизнесе. Просто постарайся объяснить мне  в  таком
случае, почему именно  я  обязан  платить.  Неужто  на  белом  свете  не
найдется огромного множества людей, у которых денег столько, сколько мне
никогда в жизни не заработать. Ведь в конечном  счете,  по  сравнению  с
ними я — просто жалкий бедняк,  клянусь  Богом.  Сравнительно,  конечно.
Сколько лет у меня ушло на то,  чтобы  я  смог  наконец  позволить  себе
совершить эту сделку? А ведь есть масса людей, которые сделки  подобного
масштаба заключают ежедневно. Они просто снимают себе телефонную  трубку
и говорят в нее «Да» или «Нет». Почему же от  них  к  нам  не  поступает
телеграмм со щедрыми предложениями? Почему они  не  рвутся  внести  этот
проклятый выкуп?
   — А вот эта семейная пара из Калмс-Пойнта, Дуг. Они  ведь  предложили
тебе тысячу долларов. А очень может быть, что в  жизни  они  значительно
беднее тебя.
   — Верно. Они предложили  тысячу  долларов.  А  какой  это  составляет
процент от их сбережений? Сколько у них еще останется на счету  в  банке
помимо этой тысячи? Сколько у них может накопиться за жизнь? Пять тысяч?
О'кей. В таком случае давай пошлем им  в  ответ  телеграмму  с  просьбой
выслать нам всю остальную сумму их  сбережений,  то  есть  все  их  пять
тысяч, а не какой-то определенный процент того, что есть у них на счету.
Давай даже скажем им, что они должны отдать нам  сбережения  всей  своей
жизни, иначе мальчик умрет. А какие у них планы относительно этих денег,
Диана? Уплатить очередной взнос за купленный в рассрочку дом  где-то  за
городом? За новую машину? За поездку в Европу?  Что?  Ну,  за  что  еще?
Потребуй у них, чтобы они отказались от всех своих планов, от воплощения
своей мечты ради ребенка,  который  для  них  ровным  счетом  ничего  не
значит. Валяй, потребуй от них хотя бы этого. Обратись  к  кому  угодно!
Потребуй  этого  от  всего   своего   любимого   человечества!   Попроси
человечество совершить самоубийство или хотя бы малюсенькую жертву  ради
одного из своих сыновей!
   — Но на этот раз требование обращено именно к тебе,
   — сказала Диана. — И ты не имеешь права отфутболивать это  требование
кому-либо иному.
   — Я  отлично  знаю,  что  спросили  с  меня  и  я  заявляю,  что  это
несправедливо. Это самое настоящее идиотство! А я тебе говорю о том, что
вообще ни к кому нельзя предъявлять подобных требований.
   Внезапно Диана присела у его  ног.  Она  взяла  его  руки  в  свои  и
заговорила, пристально глядя ему прямо в глаза.
   — Послушай, — сказала она очень мягким тоном, — если... если бы Джефф
вдруг стал бы тонуть... а ты стоял бы рядом на  берегу...  то  ты  ведь,
совершенно не задумываясь, бросился бы в воду и спас бы его.  Именно  об
этом я и прошу тебя сейчас. Спаси его,  Дуг.  Спаси  его,  умоляю  тебя,
умоляю, умоляю...
   — А почему — именно меня? — упрямо возразил Кинг.
   — Только потому, что я взял на себя труд научиться плавать? А  почему
бы в таком случае и Рейнольдсу не научиться этому в свое  время?  Почему
это он считает возможным в  случае  необходимости  приходить  ко  мне  и
говорить: «Спаси моего сына!  Я  ведь  так  и  не  потрудился  научиться
плавать»?
   — Неужто ты обвиняешь в том, что произошло, Рейнольдса?
   — Не болтай глупостей, как могу я его винить в этом?
   — А в чем же, в таком случае, ты обвиняешь его? В том, что  он  всего
лишь твой шофер? В том, что у него нет пятисот тысяч долларов?
   — Хорошо. У меня и в самом деле есть пятьсот тысяч долларов  и  я  их
заработал отнюдь не тем, что просто сидел и пялил глаза на то,  как  мир
проносится  мимо.  Так  где  же  тут  справедливость?  Я  тяжким  трудом
заработал все то, что у меня...
   — Рейнольдс тоже упорно трудился всю свою жизнь!
   — Значит, недостаточно упорно! Он  и  вполовину  не  выкладывался  до
предела! А если бы он и в самом деле буквально всего  себя  отдал  своей
работе, то мне не пришлось бы сейчас  вести  этот  дурацкий  разговор  о
выкупе его сынка! Он из той категории людей, которые сидят и ждут,  пока
им все не поднесут на блюде, Диана! И эти люди всегда требуют, чтобы  им
что-то отдали, ничего  не  предлагая  взамен.  Они  мечтают,  что  вдруг
наберут очко и сорвут банк! Причем эта страна  поддерживает  в  них  эти
иллюзии, вечно устраивая конкурсы, в которых тысячи долларов выплачивают
людям,  владеющим  абсолютно   бесполезной   информацией   и   правильно
отвечающим  на  заданные  вопросы!  Хочешь  миллион?  Отлично,  принимай
участие и выигрывай! Нет, черта с два — ты  попробуй  честно  заработать
этот миллион! И вкалывай при этом как проклятый, так, что руки у тебя...
   — Прекрати. Прекрати сейчас же, — сказала она.
   — И что же говорит мне Рейнольдс? Он  говорит  мне:  «Помоги  мне,  я
беспомощен». Ну, хорошо, но я  не  желаю  помогать.  Я  не  хочу  никому
помогать, кроме самого себя.
   — Ты не можешь так думать, — сказала Диана, выпустив его руки.  —  Ты
просто не смеешь так думать.
   — Могу и смею. Именно. Именно так я и думаю. Неужели тебе, Диана,  не
приходит в голову, что я тоже устал? Неужели ты не  понимаешь,  что  мне
иногда тоже хочется просто сесть и сидеть, сложа руки?
   — Я уже и не знаю, что думать. Мне кажется, что я вообще уже ничего о
тебе не знаю.
   — А тебе ничего и не нужно  знать  обо  мне.  Я  —  человек,  который
борется за свою жизнь. Вот, собственно, и все, что тебе  нужно  обо  мне
знать.
   — А как быть с жизнью Джеффа? — спросила она, неожиданно  вставая.  —
Ты хочешь, чтобы они его убили?
   — Конечно же, я не хочу этого! — выкрикнул он.
   — Не кричи на меня, Дуг! Они убьют его. И ты  прекрасно  знаешь,  что
они это сделают.
   — Нет, я не знаю этого! И кроме того, это — не моя проблема. Не  моя!
Он — не мой сын!
   — Но он попал к ним из-за твоего сына! — выкрикнула Диана.
   — Весьма сожалею об этом, но моей вины...
   — Ни о чем ты не сожалеешь! Тебе наплевать  на  то,  что  они  с  ним
сделают.  О,  Господи,  тебе  ведь  совершенно  безразлично,  что  может
случиться с этим...
   — Это не так, Диана. Ты знаешь, что я...
   — А что же все-таки произошло с тобой самим? — сказала она. — Во  что
превратился ты сам? Куда девался прошлый Дуглас Кинг?
   — Я не понимаю, о чем это ты...
   — Может быть, мне не следовало все эти годы просто стоять в  стороне,
так ни разу и пальцем не пошевелив. Да, ты и в самом деле продирался  по
жизненному пути... О, Господи, как же ты  продирался!  Но  я  все  время
твердила себе, что твое упорство — лучшее  из  твоих  качеств,  что  оно
заслуживает  всяческого  одобрения.  Это  —  настоящий  мужчина,  —  так
говорила я себе, — мужчина, которого я люблю. Даже когда мне становилось
ясно, как ты обращаешься с людьми, я прощала тебе и это,  потому  что  я
считала, что ты поступаешь так в полном соответствии с твоим характером.
Я  твердила  себе,  что  дело  здесь  отнюдь   не   в   жестокости   или
беспощадности, а...
   — Причем тут жестокость или беспощадность? Неужели самосохранение  не
важнее, чем...
   — Да замолчи ты наконец! Постарайся выслушать меня! — сказала  Диана.
— Все эти  годы...  Господи,  прошло  столько  лет,  и  вот  во  что  ты
превратился за это время! Вот во что! Я молча  глядела  на  то,  как  ты
раздавил Ди-Анджело только ради того, чтобы возглавить закроечный цех, а
потом я видела, как ты угробил еще с полдюжины  людей  на  фабрике  ради
того, чтобы оказаться на самой вершине. Я промолчала, когда ты  морально
уничтожил Робинзона, и я готова была наблюдать, не вмешиваясь,  за  этой
твоей бостонской сделкой, хотя и знала, что ты вышвырнешь и  Старика,  и
Бенджамина, и Бог знает скольких еще людей прямо на улицу! Или это будет
называться отставкой, Дуг? Дашь ли ты  им  хотя  бы  возможность  подать
прошение об отставке? О, Господи! — и  она  закрыла  ладонями  лицо,  не
желая показать ему своих слез, не желая проявлять при нем слабость.
   — Все это — совершенно разные вещи, — сказал Кинг.
   — Нет, это абсолютно одно и то же, черт побери! Все это проделывается
по абсолютно одинаковой схеме! Снова и снова, и снова... Люди уже  давно
не имеют для тебя абсолютно никакого значения, разве не так?  Ты  просто
никогда ни о чем и ни о ком кроме себя не думаешь!
   — Это неправда, Диана, и ты сама это знаешь. Неужто я  не  делал  для
тебя все, что ты только ни пожелаешь? Неужто все это время я был  плохим
отцом для Бобби? Разве не был я хорошим мужем...
   — А что такого дал  ты  мне  или  Бобби?  Крышу  над  головой?  Пищу?
Безделушки? А что  ты  дал  нам  от  себя  самого,  Дуг?  Разве  я  хоть
когда-нибудь значила для тебя нечто большее, чем твой бизнес? Да  и  что
я, собственно, представляю в твоих глазах, как не просто женщина, весьма
приятная в постели?
   — Диана...
   — Признайся же в этом хоть самому себе! Ты говоришь, что бизнес это и
есть твоя жизнь, и это действительно так! И вот, после всех лет подобной
жизни ты, наконец, докатился до точки! Теперь  ты  дошел  до  того,  что
готов убить ни в чем не повинного ребенка!
   — Убийство, убийца, не нужно бросаться такими словами...
   — А это и есть убийство! Самое настоящее!  Можешь  называть  это  как
тебе угодно, но это — самое настоящее убийство! И ты сейчас  собираешься
совершить именно убийство, но, черт побери,  на  этот  раз  я  не  стану
спокойно смотреть на то, как ты его совершаешь!
   — О чем ты? Да понимаешь ли ты, о чем ты говоришь?
   — Понимаю, прекрасно понимаю, Дуг. Я говорю о том, что ты обязательно
уплатишь похитителям этот их выкуп.
   — Нет, Диана. Я этого не сделаю. Я не могу этого сделать.
   — Ты можешь, Дуг, и ты сделаешь это. Потому  что  на  этот  раз  тебе
придется выбирать между бизнесом и кое-чем еще, помимо жизни Джеффа.
   — Это чем же?
   — Если ты не уплатишь им, Дуг, я ухожу от тебя.
   — Уходишь...
   — Да, я забираю с собой Бобби и ухожу из этого дома.
   — Погоди, Диана, ты просто сама не понимаешь, что ты сейчас говоришь.
Ты же...
   — Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что я говорю, Дуг. Отдай деньги
этим людям, потому что если ты не сделаешь  этого,  я  просто  не  смогу
оставаться рядом с таким человеком! Я не смогу быть рядом со  всей  этой
фальшью и грязью, в которую ты превратишь, если уже  не  превратил,  всю
нашу жизнь.
   — Диана...
   — Да. Да, ты ее превратил во что-то жадное, ненасытное и  грязное,  —
повторила она. — Во что-то вроде этих ненасытных машин с твоей  фабрики.
Лоснящиеся...
   — Диана, дорогая, — сказал он и потянулся к ней. — Не могла бы ты...
   — Не прикасайся ко мне! — выкрикнула она и рванулась в сторону. —  Не
смей сейчас, Дуг! На этот раз тебе не удастся затащить меня в постель  и
утрясти все именно таким образом! Я не хочу, чтобы ты прикасался ко мне,
Дуг. На этот раз ты просто совершаешь убийство, а я... а я сыта уже этим
по горло!
   — Я не могу уплатить эти деньги, —  сказал  он.  —  И  ты  не  можешь
просить меня об этом.
   — А я и не прошу, Дуг, — холодно возразила она,  —  я  требую  этого.
Когда эти люди позвонят тебе завтра утром, ты уж лучше постарайся, чтобы
деньги эти были у тебя наготове. Постарайся, чтобы они были у  тебя  под
рукой и дожидались вместе с тобой их  инструкций,  Дуг.  Так  что,  будь
любезен, постарайся позаботиться об этом.
   — Я не могу их уплатить, — сказал он. — Диана, я не могу их отдать. И
ты не должна просить этого у меня. Но она уже успела выйти из гостиной.
   Глава X
   Раннее утро. Город еще спит. Пронзительный предутренний холод как  бы
специально создан для  тех,  кто  любит  поздно  просыпаться.  Вместе  с
непроницаемой темнотой за окном  он  помогает  вообразить  свою  постель
единственным желанным  прибежищем.  Полы  в  квартире  сейчас  буквально
ледяные и никому на свете не хочется в эти часы касаться их босой ногой.
   Однако будильники начинают свой трезвон еще в темноте. Солнце  в  это
время вроде бы и не думает вставать. Звезды уже побледнели и исчезают  в
бездонной глубине ночного неба, однако на восточной части горизонта  еще
невозможно разглядеть проблески зари. Утро заполнено мраком и будильники
ввинчиваются  в  него  своим  пронзительным  дребезжащим  звоном,  будто
настроенные на одну и ту же волну, на одну  и  ту  же  песенку:  «Доброе
утро, Америка, не спи — время вставать и сиять».
   Да пропади ты, Америка, пропадом! —  и  тянутся  сонные  руки,  чтобы
выключить голос не знающего сна времени. Послав ко всем чертям Америку и
грядущий день, какой-нибудь Джордж торопливо натягивает одеяло,  пытаясь
скрыться в тепле, где тело так уютно соприкасается с телом, но его снова
вырывают из сна: «Джордж, пора вставать»!
   М-м-м! Джордж, дорогой, время вставать. И Джорджи всего этого  города
выбираются из-под теплых  одеял,  покидают  надежное  чрево  супружеских
постелей, ступают босыми ногами на ледяную  поверхность  полов.  Джорджи
всего этого города  дрожат  мелкой  дрожью,  наспех  одеваются  и  бегут
умываться. Вода, которой они торопливо ополаскиваются (даже если  она  и
теплая), кажется им пришедшей с каких-то обледенелых  горных  вершин.  А
тут еще предстоит пытка бритьем! Свет в  ванной  кажется  им  мрачным  и
холодным. Жена и дети все еще продолжают  мирно  спать,  и  есть  что-то
неестественное  в  том,   что   ты   вдруг   оказываешься   единственным
бодрствующим существом в квартире. Таким образом целый миллион  Джорджей
этого города совершают свой утренний туалет. В квартирах их  по-прежнему
холодно, однако  радиаторы  уже  начинают  ворчать  и  скоро  послышится
шипение поступающего в них тепла, можно будет даже ощутить и запах этого
тепла. Кофейник, поставленный не кухонную плиту, начинает подпрыгивать и
щедрый аромат горячего напитка распространяется по всей  квартире.  Даже
вода  из-под  крана  начинает  казаться  немного  теплее.  И  что  самое
прекрасное — солнце наконец поднимается из-за горизонта.
   У  него-то  со  вставанием  нет   никаких   проблем.   Солнце   бодро
приподнимает завесу ночи и выглядывает  из-за  нее,  окруженное  сияющим
нимбом, который  расцвечивает  голубизной  небесный  свод  над  собой  и
поднимается все выше и  выше,  заставляя  ночной  мрак  сворачиваться  и
обращаться в паническое бегство. Его желтые и оранжевые лучи расписывают
оконные стекла, стены домов и крыши, заливают золотом мрачные воды  реки
Харб. И нет у него с  этим  вставанием  никаких  проблем  —  оно  просто
подымается все выше и выше. Вот теперь с полным  правом  можно  сказать:
«Доброе утро, Америка, не спи — время вставать и сиять».
   Свет неоновых  ламп  блекнет  в  лучах  окрепшего  солнца.  В  черных
провалах улиц еще монотонно мигают огни светофоров. Но движения пока нет
и поэтому смена зеленых и красных огней все еще бессмысленна. Подле  них
еще не толпятся пешеходы, раздражаясь сменой разрешающих  и  запрещающих
сигналов. Мелькают огоньки светофоров и даже  в  их  стеклах  отражается
теперь солнечный свет. Однако красочней всего он  отражается  миллионами
оконных стекол высоких зданий, которые вглядываются  в  надвигающийся  с
востока день сотнями пылающих глаз.
   Слепой, нащупывая палкой дорогу, бредет по тротуару.  Вот  уже  и  на
реке пробудилось движение. Те Джорджи, что работают на реке, откликаются
на запах соленой воды и поджаренного бекона. От причалов  несутся  гудки
буксиров и паромов. На военном корабле слышится звук сигнальной трубы.
   Уличные фонари  гаснут.  В  городе  полновластно  царит  теперь  одно
солнце. Патрульный полицейский молча  совершает  обход  своего  участка,
пробует дверные ручки магазинов, заглядывает внутрь, прислоняясь лицом к
стеклам витрин, чтобы разглядеть, не случилось ли там чего за  ночь.  Он
бросает привычный взгляд на часы. Без четверти шесть. Через  пару  часов
его, наконец, сменят.
   Ночь была длинной и холодной. Но уже наступило утро.
   Она молча собирала вещи в залитой солнечным светом спальне. Сияющие в
солнечных лучах пылинки мелькали в свете,  падающем  из  окна,  придавая
особую выразительность ее фигуре, склоненной над огромным чемоданом. Лиз
Белью следила за ее действиями, полулежа на шезлонге,  стоявшем  чуть  в
стороне от кровати и прихлебывая кофе из крошечной чашечки.
   — В такую рань я не подымалась ни разу с того  предрассветного  часа,
когда ребята из нашего спортивного клуба совершили ночной налет на  наши
спальни и принялись сдергивать со спящих девчонок одеяла, — сказала Лиз.
   — Да, я помню эту ночь, — отозвалась Диана.
   — Ах, прекрасные деньки  нашей  знойной  юности,  и  куда  вы  только
подевались? Тогда ребята из клуба совершили этот налет только ради того,
чтобы поглядеть на нас без  трусиков,  а  теперь  мой  Гарольд,  если  и
совершает  по  ночам  на  что-нибудь  налет,  так  только  на   пиво   в
холодильнике.
   — Всем нам суждено когда-нибудь повзрослеть, Лиз,  —  сказала  Диана.
Она выдвинула ящик одного из  шкафов  и  достала  оттуда  стопку  белья,
которую она тут же положила на постель.
   — Ты так считаешь? — спросила Лиз. — В таком случае, позволь спросить
тебя, когда же ты сама  наконец  повзрослеешь,  дорогая?  Во  всей  этой
истории ты ведешь себя просто по-детски.
   — По-детски?
   — Вот именно. Если, естественно, тебя не охватила непреодолимая  тяга
к самоубийству. — Лиз скорчила глубокомысленную гримасу и  снова  отпила
глоток кофе. — И я еще вечно подначивала тебя именно за то, что ты у нас
такая уравновешенная девчонка. А тут ты вдруг требуешь от Дуга, чтобы он
пустил по миру себя, а заодно и тебя тоже. Это же просто бессмысленно.
   — Бессмысленно?
   — Вот именно — бессмысленно. — Лиз  нахмурилась.  —  И  прекрати  ты,
наконец, повторять окончание каждой из моих фраз, только придав им форму
вопроса. Получается что-то вроде бездарного подражания Хэмингуэю.
   —  Прости,  пожалуйста,  —  Диана  расправила  на  постели  очередную
комбинашку, аккуратно сложила ее и уложила в чемодан. —  А  представь-ка
себе, Лиз, хоть на минуточку, что в