больше. Если  ты  прыгнешь  в  окно,
Ларри, ты почти наверняка разобьешься насмерть. Вот поэтому я и взяла  с
собой револьвер.
   — Я... я ничего не понимаю.
   — Так вот, сынок, — сказала Гарриет. — Ты из этой комнаты  никуда  не
выйдешь — ни через  дверь,  ни  через  окно.  Поэтому,  если  ты  только
попытаешься приблизиться к окну или двери, я буду стрелять.
   — Да ты что! — Ларри не верил своим ушам.
   — Вот так, Ларри, — сказала Гарриет. — А стрелок я хороший. Это  твой
отец научил меня, а он лучший стрелок  полицейской  академии.  А  теперь
сядь-ка куда-нибудь, сынок, и поговорим спокойно, хорошо?
   — Да ты... — Ларри громко проглотил слюну. — Ты меня разыгрываешь,  я
знаю.
   — Ты  знаешь?  —  переспросила  Гарриет.  —  Не  советовала  бы  тебе
убедиться  в  обратном.  Так  что  не  вздумай  глупить,  учитывая,  что
револьвер пока что у меня в руках.
   Растерянно моргая, Ларри не мог оторвать взгляда от револьвера.
   —   Итак,   садись,   —   сказала   Гарриет,   улыбаясь   с    полной
доброжелательностью, — и мы тут поговорим с тобой о самых разных  вещах.
Для начала скажи мне, ты уже думал о том, что  ты  собираешься  подарить
отцу на Рождество?
   Убийство  имеет  одну  крайне  неприятную  особенность.  Само   собой
разумеется, что убийство имеет целый ряд  признаков,  которые  никак  не
назовешь приятными, однако есть нечто в этом акте, что является особенно
неприятным.
   Дело в том, что оно вырабатывает у убийцы некий стереотип поведения.
   Правда,  никто  не  собирается  утверждать,  будто  только   убийство
вырабатывает стереотип поведения. Утверждать такое было  бы  неверным  и
даже просто глупым. Например, войти в  устойчивую  привычку  может  даже
потребность чистить зубы по утрам, а это ведь тоже стереотип  поведения.
Впрочем, как и принимать ванну, изменять жене, ходить в кино. Ну а  если
уж кто-то склонен к мрачному юмору, то и оставаться в живых тоже можно в
известкой степени назвать привычкой или поведенческим стереотипом.
   Однако убийство непременно  формирует  у  убийцы  свой  поведенческий
стереотип.
   И именно это и является одной из самых неприятных его особенностей.
   Человек, который  убил  Анибала  Эрнандеса,  имел  для  этого  весьма
существенные  причины,  если,  конечно,  рассматривать  проблему  с  его
позиций, сколь бы странными они нам не  казались.  Ему  нужна  была  эта
смерть. Таким образом, если вообще допускать,  что  для  убийства  могут
быть хоть какие-то основания, следует признать,  что  у  него  были  для
этого вполне солидные  причины.  Естественно,  с  точки  зрения  убийцы.
Правда, мы сразу должны отметить, что  бывают  основания  достаточные  и
недостаточные, хотя, вне всяких сомнений, подавляющее большинство  людей
считает, что вообще нет  и  быть  не  может  достаточных  оснований  для
убийства. Но речь, как вы сами понимаете, сейчас не о них.
   Однако согласимся пока с тем, что у этого типа, по его понятиям, было
достаточное основание для убийства, а после того, как  это  сомнительное
предприятие было осуществлено, основание это  наверняка  стало  казаться
ему еще более основательным, поскольку человеческой  натуре  свойственно
подыскивать задним числом оправдания любому своему поступку, как  только
он становится свершившимся фактом.
   В свою  очередь,  убийство  сестры  Анибала  он  тоже  в  сложившейся
обстановке мог счесть весьма обоснованным, поскольку эта глупая девчонка
явно могла проболтаться. К тому же  нечего  ей  было  заводить  ссору  с
мужчиной в тот момент, когда он... ну, в  общем,  она  заслужила  этого.
Собственно говоря, на самом деле ей не так-то много было известно,  если
не считать сговора с Гонзо, но уже одного этого было достаточно.  Стоило
ей только сообщить в полицию, что Гонзо потребовал  у  нее  дачи  ложных
показаний, как полиция без промедления принялась бы за  Гонзо,  а  Гонзо
тут же им все и выложил бы. А это очень опасно.
   Сейчас, стоя в своей голубятне на крыше, он четко  представлял  себе,
насколько это было бы опасным, если бы Гонзо арестовали. Он еще и сейчас
не совсем оправился после открытия того факта, что Бернс все же  посадил
кого-то фиксировать их телефонный разговор, хотя и  заверял  его,  будто
никто не может их подслушивать. Этот факт  мог  бы  свидетельствовать  о
безрассудной  смелости  Бернса,   а   человек   не   склонен   проявлять
безрассудную смелость в тех случаях, когда дело идет о судьбе его  сына,
если, конечно, у человека этого  нет  в  запасе  какого-нибудь  крупного
козыря. И что же это мог быть за козырь?
   Господи, ну и ветрено же здесь  на  этой  крыше.  Он  все-таки  очень
предусмотрительно прикрыл сетку голубятни толем. Конечно, голуби — птицы
закаленные, разве они не живут себе спокойно целую  зиму  на  воле,  без
всякой голубятни, но ему совсем не хотелось  бы  потерять  из-за  холода
хотя бы одну из своих  птичек.  Особенно  его  тревожила  одна  голубка,
совсем еще молоденькая. В последнее время она  выглядит  очень  неважно.
Уже несколько дней она почти ничего не клюет, да и глаза у нее  какие-то
странные, хотя трудно что-нибудь понять  у  трубачей  по  глазам.  Нужно
будет внимательнее последить за  ней,  а  может,  придется  закапать  ей
что-нибудь в глаза. Однако все остальные птицы выглядели отлично. У него
тут было несколько  хохлатых  якобинцев,  которыми  он  никогда  не  мог
вдоволь налюбоваться.  Был  тут  еще  один  вертун,  за  акробатическими
подвигами которого в полете невозможно было спокойно  наблюдать.  А  что
говорить о дутышах! Да, голуби у него просто отличные,  но  что  это  за
козырной туз припрятан у Бернса в голове?
   И как, интересно, этот детектив вышел на Гонзо?
   Какова возможность того, что  девчонка  эта  все  же  успела  кому-то
проболтаться? До своей смерти? Нет, это совершенно  исключено.  Если  бы
она проболталась, то полиция наверняка сразу  же  вышла  бы  на  него  и
сделала бы это в два счета.  Они  не  стали  бы  зря  тратить  время  на
выслеживание Гонзо. Но в чем же тут дело? Неужели кто-то мог видеть, как
он разговаривал с Гонзо в день смерти Аннабеллы? Ну что же,  это  вполне
возможно.
   И почему это вдруг все как-то сразу осложнилось?
   План, который  он  придумал,  поначалу  казался  совершенно  простым,
однако сейчас, когда план этот начал давать  сбои,  не  следует  ли  ему
снова позвонить Бернсу, предупредить его о том, чтобы  на  этот  раз  их
никто не мог подслушать, а потом рассказать ему все, выложив свои  карты
на стол? Но кто, кто мог видеть эту девку  разговаривающей  с  Гонзо?  А
что, если они разговаривали в той же самой комнате,  в  которую  привела
его тогда Мария? Эту комнату Мария  снимала  у  какой-то  женщины,  как,
кстати, ее звали? Долорес? Кажется, она ее так назвала. Да, Долорес.  Но
могла ли эта Долорес знать о том, что Гонзо говорил с  Марией?  Если  же
она узнала Гонзо, запомнив его по прежним визитам, но  не  зная  его  по
имени, хотя... нет. Нет, наверняка  полиция  держит  под  колпаком  всех
известных ей толкачей. Да, но Гонзо-то как раз и не известен полиции.
   Гонзо  —  самый  обычный   подонок,   который   совершенно   случайно
натолкнулся на ценную информацию и при этом сообразил передать ее в руки
человека, который сумел по достоинству  оценить  потенциальную  ценность
полученных сведений — в мои руки.
   Гонзо не состоит на учете в  полиции,  Гонзо  не  является  известным
толкачом, Гонзо занялся этим делом только  в  расчете  на  то,  что  ему
удастся быстро сорвать крупный куш, когда его даже  не  знают  вообще  в
этой  округе,  по  крайней  мере,  если  и  знают,  то  не  как   Гонзо.
Следовательно, если имя его не числится в картотеке, и если его не знают
как Гонзо, и если он  неизвестен  полиции  как  толкач,  то  как  вообще
полиция узнала о нем?
   Все дело в этой женщине — Долорес.
   Нет, может, и  не  она,  а  кто-нибудь,  кто  мог  увидеть,  как  они
разговаривали в тот вечер, и кто узнал,  что  он  взял  у  нее  обещание
соврать, а потом увидел, как он передает ей двадцать пять долларов.  Это
мог быть...
   Что же все-таки могла успеть Мария рассказать этой Долорес?
   Господи, и зачем это я забиваю себе голову мыслями о Гонзо? Что могла
сказать Мария этой старухе? Назвала она ей мое имя? Могла ли она сказать
ей примерно так: «У меня тут есть «друг»,  который  хочет  переспать  со
мной, и для этого мне нужна комната»? Но она могла при этом  преспокойно
назвать и имя этого «друга»? Господи, неужели сна настолько глупа?
   Так что же все-таки может знать эта Долорес?
   Он бросил последний взгляд на больную голубку, выбрался из голубятни,
запер за собой дверь, а затем спустился по лестнице  на  улицу.  Походка
его была решительной. Он шел как человек, твердо наметивший себе цель. А
целью этой был сейчас для него жилой дом, на первом этаже которого Мария
сняла тогда для них комнату.
   Когда он добрался до дома, то  по  привычке  оглядел  улицу,  радуясь
тому, что из-за лютого холода она была  почти  пустой.  Будь  сейчас  на
дворе лето, все крылечки были бы заполнены сплетничающими старухами.
   В парадной он быстро оглядел почтовые ящики и нашел на одном  из  них
надпись: «Долорес Форед». Да, именно это имя упомянула Мария в ту  ночь.
Нужная квартира находилась на втором этаже. Он быстро пересек лестничную
клетку. Вид лестницы не пробудил в нем болезненных воспоминаний. То, что
произошло с Марией, уже миновало и стало делом прошлым, а убийство,  как
нам теперь уже известно, вырабатывает стереотип поведения.
   Он отыскал нужную дверь и постучал.
   — Кто там? — спросили его по-испански.
   — Друг, — ответил он. — Ун амиго. — И подождал.
   Сначала  послышались  шаги,  а  потом  распахнулась  дверь.  Женщина,
которая предстала его взору, была смуглой  и  сухонькой.  Старая  жалкая
ведьма — он мог  бы  надвое  переломить  ее,  если  бы  только  захотел.
Внезапно он осознал, что дело сделано и он теперь как бы  раскрыл  себя.
Он сам пришел сюда, а что если эта старуха ничего не знает,  если  Мария
так ничего и не сказала ей? Что тогда? Он же не может просто поболтать с
ней о случившемся, а потом сделать так, чтобы она забыла о нем.
   — Кто вы? — спросила женщина.
   — Можно войти?
   — А что вам нужно?
   Естественно, она не впустит его к себе пока не узнает, кто он  такой,
это уж точно. Но если только он назовет имя Марии Эрнандес, то не станет
ли  все  сразу  ясно  этой  старой  ведьме?  Она,  наверное,  сразу   же
догадается, что к чему? И догадка ее может  для  него  обернуться  очень
паршиво... Господи, и как же все вдруг так усложнилось?
   — Я из полиции, — соврал он. — Я хочу задать вам несколько вопросов.
   — Входите, входите, — сказала Долорес. — Все вопросы и вопросы, вечно
только и делают, что спрашивают.
   Он вошел в квартиру. Это была маленькая грязная и вонючая  квартирка,
а старуха наживалась  на  проституции,  гот  уж,  действительно,  старая
ведьма.
   — Что там у вас? — спросила она.
   — Это относительно ночи, когда была убита мисс Эрнандес.  Она  успела
сказать вам, с кем у нее была встреча? Кто был этот мужчина?
   Долорес внимательно приглядывалась к нему.
   — А не могу я случайно вас знать? — спросила она.
   — Нет, если только вас не приглашали в восемьдесят седьмой участок, —
быстро отреагировал он.
   — А не могла ли я видеть вас где-нибудь здесь поблизости?
   — Ну я ведь работаю не так далеко. Естественно...
   — А я считала, что знаю  всех  «быков»  из  восемьдесят  седьмого,  —
задумчиво проговорила Долорес. — Ну не знаю, — она пожала плечами.
   — Да, так я об этом мужчине.
   — Да, да. А разве вы, полицейские, не работаете вместе?
   — Что?
   — Я уже рассказывала обо всем этом им. Тем, которые  приходили  сюда.
Детективы Мейер и... этот, как его... ну, тот, что был с ним.
   — Я не помню.
   — Хенгель, — сказала Долорес. — Да, детектив Хенгель.
   — Да, конечно, — сказал он.  —  Да.  Это  был  Хенгель.  Так  вы  уже
рассказывали все это им?
   — Конечно. На следующий же день. Эта комната внизу была битком набита
полицией. Мейер и... — она снова замолчала.  —  Темпл,  —  сказала  она,
щурясь. — Второго детектива звали Темпл.
   — Правильно, — сказал он. — Так что вы им рассказали?
   — А вы сказали, Хенгель.
   — Что?
   — Хенгель. Вы сказали, что тут был тогда Хенгель.
   — Нет, — возразил он, — вы ошиблись. Я сказал Темпл.
   — Я назвала его Хенгелем, а вы сказали тогда: «да, это был  Хенгель»,
— настаивала на своем Долорес.
   — Ну и что? У  нас  в  участке  работает  и  Хенгель,  —  раздраженно
согласился он. — Так что вы все-таки сказали им?
   Но Долорес молча сверлила его испытующим взглядом.
   — Покажите-ка мне свое удостоверение, — сказала она наконец.
   «И вот  мы  снова  вернулись  на  старые  позиции,  к  этому  чертову
павильону со львами», — подумал Карелла.
   «Вот вам, ребятки, ваш  любимый  Стив  Карелла,  которого  вы  имеете
удовольствие  лицезреть  в  великолепном   Гроувер-Отеле   в   роскошных
апартаментах, более известных в широких кругах как Львиный павильон.
   Ах, я слышу, что оркестр настраивает уже  свои  инструменты.  Леди  и
джентльмены, это означает, что вы сейчас услышите  божественную  музыку.
Мы передаем свои репортажи с этой точки ежедневно в один и тот же час по
просьбе  национального  фонда,   покровительствующего   лицам,   которых
прельщает возможность заработать двустороннее воспаление легких.  Здесь,
в Гроувер-Отеле, у  нас  постоянно  веет  свежий  прохладный  ветерок  и
ветерок этот особенно  свеж  и  прохладен,  когда  задувает  из-за  угла
Львиного павильона. Итак,  дорогие  мои,  ждите  новых  встреч  и  новых
приятных сюрпризов.
   К числу сюрпризов сегодняшнего  дня,  несомненно,  следует  в  первую
очередь   отнести   заявление   лейтенанта    Питера    Бернса,    моего
непосредственного начальника. Рад  вам  сообщить,  что  его  сын,  Ларри
Бернс, избран сегодня на почетную должность Наркомана и  претендует  при
этом  на  звание  Главного  Подозреваемого   в   убийстве   среди   всех
претендентов этого дела. Ну как, ребята, неплохой сюрпризец, не так  ли?
Сногсшибательный сюрприз, правда? Меня, честно говоря, это чуть было  не
сшибло с ног, так что вы вправе считать его сногсшибательным.  Простите,
ребята, помощник режиссера подает мне какой-то сигнал.  Так  что  там  у
нас? Ах так? Простите, ребята, мне говорят, что пропало  изображение  на
экранах. Непредвиденные помехи? Вот видите, как случается в нашем  деле.
Впрочем, я всегда могу вернуться к своей прежней должности полицейского.
   И что же это так не везет этому бедняге? Как хотите,  а  этот  парень
мне нравится. Есть у нас полицейские, которые его недолюбливают, ко  мне
он нравится, и я не хотел бы, чтобы его из-за этого выгнали,  а  на  его
месте  вдруг  оказался  бы  кто-то  другой.  Но  сейчас  ему   явно   не
позавидуешь. Можно себе представить, что  он  сейчас  испытывает,  когда
какой-то подонок сидит себе и  помахивает  петлей  прямо  у  него  перед
носом. А ведь он...»
   И тут он разглядел парнишку.
   Это был тот же самый  парнишка,  с  которым  он  разговаривал  вчера,
только на этот раз он направлялся совсем не к павильону со львами. Может
быть, после  вчерашнего  столкновения  с  патрульным  кое-что  дошло  до
сведения Гонзо и он изменил место встречи со своими клиентами,  перенеся
его в какое-то другое место в этом же парке?
   Парень его, похоже, не заметил, но можно было надеяться на то, что  и
заметив, он не узнал бы его. Карелла был сегодня  в  старой  потрепанной
фетровой шляпе с обвисшими широкими полями. А кроме  того,  на  нем  был
какой-то дурацкий балахон, который сидел на нем как седло без  подпруги.
И хотя выглядел он достаточно нелепо, он на всякий случай  нацепил  себе
еще и фальшивые усы. Балахон его был застегнут на  все  пуговицы  сверху
донизу — дело в том, что револьвер тридцать восьмого калибра был на этот
раз в правом его кармане.
   Он торопливо направился за парнишкой.
   По-видимому, парнишка тоже торопился.  Решительным  шагом  он  прошел
мимо павильона со львами, поднялся вверх по дорожке, на  какое-то  время
приостановился у столба, на котором висело множество стрелок с надписями
«Тюлени»,   «Пресмыкающиеся»,   «Площадка   молодняка».   Сверившись   с
указателями,  парень  удовлетворенно  кивнул  и  направился  в   сторону
«Рептилий».
   Карелла подумал было, что неплохо было бы перехватить его по  пути  и
задать ему несколько вопросов. Но если этот мальчишка  торопится  сейчас
на встречу с Гонзо, то зачем его  останавливать  заранее?  Ведь  главной
целью всей этой гонки было задержать толкача, который  в  той  или  иной
степени мог оказаться замешанным в уходе на тот свет Анибала  Эрнандеса.
Что же касается просто наркоманов, то их он мог бы  собирать  корзинами.
Гонзо — был для него главной целью, поэтому Карелла решил не торопиться,
издали следя за светловолосым парнишкой и поджидая настоящего дела,  как
биржевой маклер мог бы терпеливо выжидать вестей  о  слиянии,  например,
«Форда» с «Крайслером».
   Парнишка, однако, заметно сбавил ход. Казалось, что он  решил  заодно
получше ознакомиться с  зоопарком.  Каждый  раз,  когда  в  клетке  было
какое-нибудь  животное,  мальчишка  останавливался  и  разглядывал  его.
Изредка он поглядывал через плечо. А один  раз  он  даже  остановился  у
павильона с обезьянами и внимательно посмотрел на  висевшие  над  входом
часы. Потом он удовлетворенно кивнул и продолжил свой обход.
   По всей вероятности, запас времени у них  был.  По-видимому,  встреча
назначена на... а который сейчас час? Карелла глянул на свои часы.  Было
пятнадцать минут четвертого. Значит, встреча  может  быть  назначена  не
раньше чем на половину четвертого. Может быть поэтому его  юный  друг  и
болтался от клетки к клетке?
   Беспорядочное шатание это привело сейчас белокурого парнишку ко входу
в мужской туалет. Он направился к нему по дорожке между яркими флажками,
и Карелла проводил его взглядом. Как только  парнишка  прошел  в  дверь,
Карелла сразу же обошел вокруг  домика,  чтобы  поглядеть,  нет  ли  там
второго выхода. Выхода не было и, убедившись, что парнишка сможет  выйти
только из той двери, в которую он вошел,  Карелла  уселся  на  одной  из
скамеек, чтобы переждать и этот каприз природы.
   Прождал он около пяти минут. В конце концов парнишка вышел и  трусцой
направился в  сторону  павильона  для  рептилий.  Может,  у  парнишки  и
случались какие-то просчеты, этого Карелла не мог знать, но что касается
павильона рептилий, то тут уж ничего не скажешь, — весьма удачный  выбор
для места встречи  с  толкачом  наркотиков.  Карелла  улыбнулся  и  тоже
заторопился в сторону змеиного жилья. Настроение его явно  исправлялось.
Его охватило вполне оправданное нетерпение,  которое  всегда  появляется
перед задержанием преступника. Чувство это  сходно  с  тем  нетерпением,
которое испытывает хорошая охотничья собака, когда ждет выстрела влет  и
падения перепела.
   И тут, как бы для поддержки его радостного ожидания, как по мановению
волшебной палочки,  откуда  ни  возьмись  появилась  толпа.  Можно  было
подумать, будто притаившийся за кулисами режиссер подал знак  музыкантам
довести звучание  инструментов  до  крещендо,  одновременно  подав  знак
массовке высыпать из-за холмов для усиления сценического эффекта.
   Однако  народ,  который  неожиданно  возник  на  сцене,  был  не  тем
послушным скоплением людей,  каким  обычно  бывает  массовка.  Это  были
ученики средних классов в сопровождении несколько растерянного  учителя,
которому   директор   школы   решил,   по-видимому,   дать   возможность
попрактиковаться во внеклассной  работе.  Скорее  всего,  директор  счел
необходимым дать школьникам возможность получить предметный урок, в ходе
которого юные исследователи смогли бы увидеть и, так сказать, «пощупать»
животных. Лицо учителя было примерно таким, каким оно бывает у пассажира
метро,