которые нахлынули на эту квартиру, вовсе не стремились к
подтверждению каких-либо теорий. Единственное, что их интересовало,  так
это отыскание улик на того или тех, кто так изуродовал и в конце  концов
убил девушку по фамилии Эрнандес. Их интересовали  исключительно  факты.
Поэтому как  только  комната  была  дотошно  обследована,  зарисована  и
сфотографирована, они сразу же приступили к делу, а  дело  их  требовало
сосредоточенности и не терпело спешки.
   В первую очередь их, конечно же, интересовали отпечатки пальцев.
   Отпечатки же, как известно, бывают трех типов:
   1. Скрытые отпечатки — это отпечатки, невидимые в обычной обстановке.
Иногда, правда, их можно  обнаружить  и  невооруженным  глазом,  но  это
только если они на гладкой поверхности и при боковом освещении.
   2. Видимые отпечатки — эти отпечатки действительно легко  разглядеть,
потому что оставил их явный  неряха.  И,  будучи  неряхой,  он  выпачкал
чем-то свои пальцы, например, каким-то красящим  веществом.  Чаще  всего
это бывает грязь или кровь.
   3. Рельефные отпечатки — эти отпечатки, как о том свидетельствует  их
название, оставляются на каком-либо пластическом материале — на замазке,
воске, смоле, глине, как, впрочем, и  на  внутренней  стороне  банановой
шкурки.
   Естественно, что  видимые  и  рельефные  отпечатки,  с  точки  зрения
полиции, самые желательные, уже хотя  бы  потому,  что  их  легче  всего
обнаружить. Во всяком случае, они  требуют  наименьшего  напряжения  при
работе на месте преступления. Чаще всего выявляются случайные отпечатки,
то есть такие отпечатки, которые оставлены  случайно,  или,  по  крайней
мере, непреднамеренно. Как правило, преступник отнюдь не заинтересован в
том, чтобы  оставить  на  месте  преступления  ясно  видимые  отпечатки.
Наиболее вероятно,  что  он  оставит  именно  скрытые  отпечатки.  Такие
отпечатки предварительно следует сделать видимыми, посыпав их  тончайшим
порошком,  после  чего  их  можно  сфотографировать  или  перенести   на
специальную прозрачную пленку. А такое занятие отнимает  много  времени.
Однако ребята из лаборатории сейчас не спешили и нужно  сказать,  что  в
этой комнате они обнаружили очень много скрытых отпечатков. Дело в  том,
что комната, в которой  была  зарезана  Мария  Эрнандес,  использовалась
таким образом, что в нее постоянно приходили какие-то мужчины. Терпеливо
и не торопясь, ребята из лаборатории посыпали и  посыпали  порошком  эти
отпечатки, потом так же осторожно и без лишней спешки фотографировали их
или переносили на пленку. В реультате у них набрались отпечатки  пальцев
десяти различных мужчин.
   Они, конечно, не могли знать, что ни  один  из  этих  людей  не  имел
отношения к убийству Марии. Они и представить себе не могли, что  убийца
Марии был в перчатках вплоть до того момента, когда  он  забрался  в  ту
ночь к  ней  в  постель.  Они  не  знали  этого  и  поэтому  с  чувством
выполненного  долга  передали  в   распоряжение   детективов   все   эти
многочисленные отпечатки, чтобы те сверили их  с  картотеками,  а  потом
вплотную занялись весьма трудоемким и  кропотливым  делом  по  отысканию
всех этих потенциальных убийц, которые,  позже,  без  труда  представили
весьма обоснованные (и при этом правдивые) алиби.  Причем  некоторые  из
этих отпечатков, как  выяснилось,  были  оставлены  лицами,  никогда  не
имевшими столкновений с полицией. А это означает, что бюро идентификации
не имело их отпечатков в своей картотеке, а  поэтому  и  вызвать  их  на
допрос не представлялось возможным.
   На залитых кровью простынях ребятами были  обнаружены  волосы,  пятна
спермы.  Одеяло  было  обработано  с  помощью  специального  пылесоса  и
собранная  пыль  была  уложена  в  специальный  пакет.  После  этого  ее
отправили на тщательный анализ и обследование. Однако и в этой  пыли  не
удалось обнаружить ничего полезного для следствия.
   Наконец им удалось  найти  одну  вещь,  которая  могла  в  дальнейшем
пригодиться — перышко.
   Все эти поиски и анализы отняли  у  них  большую  часть  дня.  Нельзя
сказать, что работа эта была особенно привлекательной. Они  не  пытались
найти какой-то неизвестный науке ген. Они не искали  тут  некий  опасный
вирус, не искали они здесь и  средства  для  лечения  рака.  Просто  они
собирали информацию, позволяющую составить список фактов, которые  могли
бы вывести следствие на убийцу Марии Эрнандес.
   Но если столько людей посвятили  многие  рабочие  часы  смерти  одной
наркоманки, то был  в  восемьдесят  седьмом  участке  и  такой  человек,
который большую часть своего  рабочего  времени  посвящал  сейчас  жизни
другого наркомана. И так уж  случилось,  что  наркоманом  этим  был  его
собственный сын.
   Питер Бернс так никогда и не  смог  определить  для  себя,  насколько
близко в те дни он подошел к тому  пределу,  после  которого  оставалось
одно — плюнуть на все это дело и умыть руки.  Сначала  он  долгое  время
боролся с ощущением нереальности происходящего. «Мой сын —  наркоман?  —
спрашивал он себя. — Мой сын? Отпечатки пальцев моего сына обнаружены на
предполагаемом орудии убийства? Нет, — отвечал он себе, — это ложь, ложь
от начала и до конца». Он решил докопаться до истоков этой лжи,  извлечь
ее на свет божий, под какими бы камнями  она  не  пряталась,  извлечь  и
раздавить ее каблуком. Сначала ему казалось, что  стоит  переговорить  с
сыном, и завеса развеется, все встанет на свои места.
   Однако он переговорил с сыном, и  еще  до  того,  как  он  задал  ему
сакраментальный вопрос: «Ты наркоман?», он уже знал наверняка,  что  сын
его наркоман и что,  по  крайней  мере,  часть  того,  что  он  поначалу
воспринял  как  ложь,  оказалась  правдой.  Истина  эта  одновременно  и
поразила его, и наполнила душу отвращением, хотя в известной степени  он
уже был к ней подготовлен. Для человека  более  мелкого,  чем  Бернс,  и
полицейского меньшего масштаба, чем Бернс,  осознание  этого,  возможно,
было бы не столь  катастрофическим.  Бернс  ненавидел  преступность  как
таковую, ненавидел он точно  так  же  и  подонков,  а  теперь  он  вдруг
обнаружил,  что  родной  его  сын  —  подонок,  да  еще  и  занимающийся
преступной деятельностью.  Лицом  к  лицу  они  столкнулись  в  тиши  их
маленькой гостиной, причем Бернс говорил с ним разумно и логично:  Бернс
разъяснил своему сыну, в какое сложное положение тот попал, при этом  он
ни разу не дал выплеснуться наружу своему возмущению, ни разу не  наорал
на этого подонка и преступника, который оказался его  сыном,  ни  единым
словом не высказал своего настоящего отношения ко всей этой истории.
   Инстинкт подсказывал ему, что этого типа тут же следует вышвырнуть на
улицу. Этот инстинкт вырабатывался  у  него  годами  и  давно  уже  стал
неотъемлемой частью натуры Бернса.
   Но наряду с этим у него был и более  глубокий  инстинкт  —  инстинкт,
который приобретался, может быть, у костров эры палеозоя,  когда  каждый
мужчина  знал,  что  он  всегда  может  положиться  на  своего  кровного
родственника, инстинкт, который вырабатывался у  бесчисленных  поколений
мужчин и прочно вошел к ним в плоть и кровь, а кровь эта текла  в  жилах
Бернса, и, подчиняясь ему, Питер Бернс не мог перечеркнуть одного:  «Это
мой сын».
   Это и позволило ему разговаривать размеренно и  спокойно,  сорвавшись
всего лишь раз, однако и этот срыв был всего лишь проявлением горячности
характера и любви к сыну, потому что  он  все  же  не  показал  ни  разу
обуревавшего его отвращения.
   Итак, его сын оказался наркоманом.
   Сын его наркоман, и это непреложный и подтвержденный факт. Значит,  в
этом звонивший ему по телефону мужчина не солгал.
   Но  оказалось  так,  что  и  вторая  половина  полученной  им   тогда
информации  тоже  соответствует   действительности.   Бернс   сопоставил
отпечатки пальцев сына с теми, которые были обнаружены на шприце, и  без
труда установил, что отпечатки эти совпадали.  Он  не  сообщил  об  этом
открытии ни одному из своих сослуживцев, и это сокрытие правды придавило
его тяжелым грузом вины.
   Но получалось так, что ложь эта вовсе не была ложью.
   Сначала все выглядело каким-то двойным обманом, а  потом  ложь  вдруг
обернулась ярко сияющей правдой.
   Ну а как же со всем остальным? Действительно ли  Ларри  поссорился  с
Эрнандесом вечером в день смерти этого парня? И если это было так, то не
заслуживают ли доверия явно напрашивающиеся выводы? Неужели вывод о том,
что Ларри Бернс убил Анибала Эрнандеса, может  хоть  кому-то  показаться
неясным?
   Однако Бернс никак не мог поверить в это.
   Да, сын его оказался среди  тех,  поведение  и  поступки  которых  не
так-то легко понять, которых он лично никогда не понимал, да,  наверное,
так никогда и не поймет, и тем не менее, он твердо знал, что сын его  не
убийца.
   И вот сегодня, двадцать  первого  декабря,  в  среду,  он  ждал,  что
человек этот снова позвонит, как он обещал; а теперь у него появился еще
и дополнительный груз — смерть  сестры  Анибала,  еще  одно  убийство  в
череде преступлений. Он прождал целый день, но никто так и  не  позвонил
ему. Вечером он отправился домой, где ему предстояло выполнить еще  одну
обязанность, которая не только была ему неприятна, но  которой  он  даже
побаивался.
   Бернс очень любил свой дом и считал его счастливым домом, однако,  на
этот раз возвращение было безрадостным. Гарриет встретила его  у  двери,
приняла у него шляпу, а потом прильнула к нему и  заплакала,  уткнувшись
лицом в его плечо. Он попытался припомнить, когда же в последний раз она
плакала у него на плече, и оказалось,  что  это  было  очень  давно.  Он
попытался вспомнить причину тех давних  слез,  но  так  и  не  вспомнил.
Кажется, речь тогда шла о  выпускном  вечере,  о  каком-то  корсете  или
корсаже, который почему-то был непреодолимым препятствием,  вставшим  на
пути  восемнадцатилетней  девушки.  Но  Гарриет  уже   давно   не   была
восемнадцатилетней. Теперь она была  матерью  почти  восемнадцатилетнего
сына, и проблемы этого сына  не  имели  ничего  общего  ни  с  выпускным
вечером, ни с корсажами.
   — Как он? — спросил Бернс.
   — Плохо, — сказала Гарриет.
   — Что сказал Джонни?
   — Он ввел ему что-то в качестве заменителя, — сказала Гарриет.  —  Но
он всего лишь врач, Питер, он сам так сказал. Он сказал,  что  он  всего
лишь врач, и что мальчик  должен  иметь  желание  избавиться  от  своего
пагубного пристрастия. Как могло все это случиться, Питер? Господи,  как
это могло случиться?
   — Не знаю, — сказал Бернс.
   — Я всегда думала, что такое бывает только  с  детьми  из  трущоб.  Я
всегда считала, что такое случается только  с  детьми  из  развалившихся
семей, с детьми, которые не знают дома, не знают  любви.  Но  как  такое
могло произойти с Ларри?
   И снова Бернсу пришлось сказать ей: «Не знаю». Про себя он в  который
уже раз выругал свою работу, пожиравшую все его свободное время,  время,
которое он мог бы и должен был посвятить единственному своему  сыну.  Но
он был слишком честным человеком, чтобы все сваливать только на  работу,
он тут же напомнил себе, что у многих людей работа требует  не  меньшего
времени, чем у него, многие отцы вынуждены исчезать из  дома  на  многие
часы, а то и дни, а их дети, тем не менее, не становятся наркоманами.  И
он, вздохнув, направился к лестнице, ведущей на второй  этаж.  Шагал  он
очень тяжело, внезапно как-то постарев и безнадежно устав. Чувство  вины
на этот раз перекрывало в нем  чувство  отвращения.  Его  сын  наркоман.
Слово это вспыхивало в его сознании, подобно неоновой рекламе: НАРКОМАН.
Наркоман. НАРКОМАН. Наркоман. Он постучал в дверь сына.
   — Ларри?
   — Пап? Отопри, отопрешь ты ее наконец? Ради бога, открой сейчас же.
   Бернс сунул руку в карман за ключами. Насколько  он  мог  припомнить,
запирал он Ларри в этой комнате всего один-единственный раз. Мальчишкой,
играя  в  бейсбол,  тот  однажды  разбил  витрину,  а  потом  решительно
отказался оплачивать причиненный ущерб из своих карманных  денег.  Тогда
Бернс объявил сыну, что станет в таком случае  вычитать  эти  деньги  из
общих денег, в частности, из тех, которые тратятся в доме на  обеды,  и,
следовательно,  начиная  с  сегодняшнего  дня,  его  перестают   кормить
обедами. Не слушая возражений, он отвел мальчишку в его комнату и  запер
дверь снаружи. Ларри капитулировал в тот же день почти сразу после того,
как они с Гарриет кое-как съели свой обед. Случай этот в то время  вовсе
не показался ему чем-нибудь примечательным. Собственно говоря, нужно  же
было его хоть как-то наказать. Естественно, прояви тогда  Ларри  большее
упорство, Бернсу,  конечно  же,  пришлось  бы  отменить  свой  приказ  и
покормить его. Бернс тогда считал, что таким образом он дает  сыну  урок
уважения к чужой собственности и одновременно уважения к деньгам. Однако
сейчас, оглядываясь назад, он раздумывал над  тем,  не  совершил  ли  он
тогда ошибку. Не способствовало ли слишком жестокое наказание некоторому
отчуждению между ними? Не решил ли тогда его сын,  что  в  доме  его  не
любят? Не решил ли тогда Ларри, что Бернсу главное утрясти  отношения  с
владельцем магазина, и совершенно безразлично, считает ли себя виноватым
его родной сын?
   Но что прикажете делать? Неужели человек должен заглядывать в учебник
психологии, прежде чем слово сказать  собственному  ребенку?  А  сколько
было таких вот мелких инцидентов за все эти годы, и  где  гарантия,  что
эффект их не наложился друг на друга, что в результате  и  толкнуло  его
сына к наркотикам? Кто сейчас скажет, сколько было совершено  ошибок,  и
за какую часть из них должен нести ответственность отец? Или  он  вообще
был плохим отцом? Неужели он не любил всей душой своего сына и разве  он
не стремился всегда к  тому,  чтобы  тому  было  лучше,  неужели  он  не
прилагал все силы к тому, чтобы  сын  его  вырос  честным  и  порядочным
человеком? Так что же делать, что он должен сделать?
   Он отпер дверь и вошел в комнату.
   Ларри стоял у кровати, сжав руки в кулаки.
   — Почему это меня превратили в арестанта? — выкрикнул он.
   — Никакой ты не арестант, — спокойно сказал Бернс.
   — Нет? Тогда  почему  дверь  была  заперта?  Какого  черта?  Разве  я
преступник, или еще кто-нибудь?
   — Ну, если все расставить по своим местам, то  формально  именно  так
тебя и следует рассматривать.
   — Слушай, пап, мне сегодня вовсе не до этих твоих игр. У меня сегодня
совсем не игривое настроение.
   — Представитель правоохранительных органов обнаружил у тебя шприц для
вливаний.  Это  является  нарушением  закона.  Этот   же   представитель
правоохранительных органов обнаружил также у  тебя  одну  восьмую  унции
героина, который ты прятал в ящике своего письменного стола, а это  тоже
рассматривается  как  правонарушение.   Следовательно,   фактически   ты
являешься самым настоящим преступником, а я в соответствии с  законом  —
твоим покрывателем и пособником. Так что не  тебе  здесь  качать  права,
Ларри.
   — Нечего затыкать мне рот, пап. И что это за дрянь подсунул мне  твой
дружок?
   — Что?
   — Твой закадычный дружок. Этот твой хваленый врач.  Он  наверняка  за
всю свою жизнь и в глаза не видел ни одного любителя кайфа. Так зачем ты
его притащил ко мне? С чего это ты вдруг решил, что  я  нуждаюсь  в  его
услугах? Я же сказал тебе,  что  я  могу  в  любой  момент  бросить  это
занятие, разве не так? Так зачем тебе понадобилось натравливать  его  на
меня? Ненавижу этого сукиного сына.
   — Вообще-то, Ларри, этот доктор принимал тебя, когда ты родился.
   — Ну и что из этого?  Что  я  теперь  должен  делать?  Наградить  его
медалью? Ему ведь было уплачено за прием родов, разве не так?
   — Он наш друг, Ларри.
   — Тогда почему он велел тебе держать меня под замком в этой комнате?
   — Потому, что он не хочет, чтобы ты ушел из дома. Ты болен.
   — О, господи, я уже болен! Ладно, я болен, пусть так. Меня и в  самом
деле тошнит от того, как ко мне здесь относятся. Сколько  раз  повторять
тебе, что я не наркоман! Как мне прикажешь доказать тебе это?
   — Ты уже сильно втянулся в это, Ларри, — спокойно возразил ему Бернс.
   — Болен, наркоман, втянулся, привык, — неужели никогда не прекратится
эта песня? Неужели  это  единственная  песенка,  слова  которой  вы  так
старательно разучили со своим врачом-другом? Господи, и как только  меня
дернуло родиться у такого нудного папаши?
   — Ты уж прости, Ларри, что я так разочаровываю тебя, — сказал Бернс.
   —  Ну  вот,  теперь  началось.  Теперь  ты  будешь  разыгрывать  роль
отца-страдальца! Такие номера я уже видел в кино,  когда  мне  было  лет
восемь. Смени пластинку, пап, меня эти номера уже не трогают.
   — А я вовсе и не пытаюсь растрогать тебя, — сказал Бернс. — Я пытаюсь
тебя вылечить.
   — И чем же это ты пытаешься меня вылечить? Этим дерьмом, которое  мне
подсовывает твой дружок? Кстати, что это за дерьмо, хотел бы я знать?
   — Какой-то заменитель наркотика.
   — Да? Никакой это не заменитель! Я чувствую себя точно  так  же,  как
чувствовал до укола. Так что ты только зря тратил деньги.  Слушай,  пап,
ты по-настоящему хочешь мне  добра?  Ты  и  в  самом  деле  хочешь  меня
вылечить?
   — Ты же прекрасно знаешь, что я этого хочу.
   — Вот и отлично, тогда постарайся добыть мне какого-нибудь наркотика.
Ведь у тебя в участке наверняка есть что-нибудь.  Хотя  у  меня  есть  и
другая идея. Отдай мне ту восьмушку, которую ты забрал у меня из ящика.
   — Нет, Ларри.
   — Почему нет? Черт побери, ты же сам говоришь, что хочешь помочь мне.
Тогда почему же ты не помогаешь? Верни мне отобранное.
   — Нет.
   — Ну и сволочь же ты, — сказал Ларри и внезапно по лицу  его  потекли
слезы. — Почему ты не хочешь мне  помочь?  Тогда  уходи!  Уходи  отсюда!
Убирайся  отсюда,  ты...  —  и  конец  фразы   утонул   в   истерических
всхлипываниях.
   — Ларри...
   — Уходи! — выкрикнул Ларри.
   — Сынок...
   — Не зови меня сынком! Хватит! Не нужно! Тебе же наплевать  на  меня,
разве не так? Ты ведь сейчас только и думаешь, как бы тебя не выгнали  с
этой твоей работенки, раз я оказался у тебя наркоманом. Вот и все, о чем
ты сейчас заботишься.
   — Это совсем не так, Ларри.
   — Нет, это так! Ты от страха наложил в штаны, потому что боишься, что
кто-то узнает о моей слабости и об этих отпечатках на шприце! Ну  ладно,
дай мне только добраться до телефона, тогда посмотрим!
   — Ни до какого телефона ты  не  доберешься,  пока  тебя  не  вылечат,
Ларри.
   — Это ты так думаешь! Но как только я  доберусь  до  телефона,  то  я
сразу же сообщу во все газеты, я все расскажу им.  Ну,  что  ты  на  это
скажешь? Что ты на это скажешь, а, папочка? Что?! Так дашь  ты  мне  эту
восьмушку или нет?
   — Никакого героина ты не получишь,  и  даже  близко  не  подойдешь  к
телефону. Так что постарайся успокоиться, сынок.
   —  Не  желаю  я  успокаиваться!  —  выкрикнул  Ларри.  —  Я  не  могу
успокоиться! Послушай! Нет, ты только послушай! — Он подошел вплотную  к
отцу. Залитое слезами лицо было искажено болезненной гримасой,  глаза  у
него покраснели, но он продолжал выкрикивать, тыча пальцем прямо в  лицо
Бернсу. — Ты послушай! Слушай внимательно! Я требую, чтобы ты вернул мне
то, что забрал! Верни мне мою восьмушку, слышишь, что я тебе говорю?
   — Да-да. Я все слышу. Героина ты не получишь.  Если  хочешь,  я  могу
снова попросить приехать Джона.
   — Не желаю видеть этого твоего паршивого докторишку!
   — Все равно он будет лечить тебя, Ларри, до полного твоего излечения.
   — От чего лечить? От чего? Неужели  мне  никак  не  вдолбить  тебе  в
голову, что я не болен? Так что же это он собирается лечить?
   — Если ты не болен, тогда зачем тебе этот укол?
   — Чтобы поправиться, черт побери!
   — Для чего же тогда поправляться?
   — Чтобы чувствовать себя хорошо. Черт побери, неужели тебе нужно  все
объяснять? Что это с тобой, или ты и в самом деле так глуп? Ведь  ты  же