Адели Горман. Но потом постепенно, почти незаметно, будто сквозь  полосу
влажного  тумана  где-то   на   безлюдном   берегу,   стали   доноситься
приглушенные голоса, а в комнате как-то сразу стало холодно. Голоса  эти
походили на гомон толпы, уже долгое время спорящей и, казалось, уставшей
от спора. Голоса то приближались, то удалялись,  но  были  неразборчивы,
потому что спор этот велся  на  каком-то  странном  языке  с  множеством
носовых  и  шипящих  звуков.  К  этому  примешивался   также   шум   все
усиливающегося ветра. Казалось, будто  внезапно  распахнулась  запретная
дверь, а за ней сгрудилась толпа призраков, ведущая этот  бесконечный  и
непонятный спор. Господи,  до  чего  холодно  стало  в  комнате!  Голоса
нарастали, становились отчетливей,  несомые  все  тем  же  пронизывающим
ветром, они звучали  громче,  приближались  и,  наконец,  заполнили  всю
комнату, как бы вырвавшись  внезапно  из  какой-то  мрачной  и  холодной
бездны. И тут из общего хора этих  невидимых  мертвецов  выделились  два
таких  же  загробных  голоса.  Они  принесли   с   собой   новый   порыв
пронизывающего до костей холода потустороннего мира. Сначала  послышался
шепот мужского голоса, который с  каким-то  странным,  явно  иностранным
акцентом  произнес  единственное  слово:  «Ральф!»   К   нему   тут   же
присоединился  женский  голос,  который  с  тем  же  странным   акцентом
прошептал: «Адель!» И еще раз — «Ральф! Ральф!», «Адель!»... Голоса  эти
каким-то образом накладывались друг на друга, звучали они требовательно,
сердито, становились все громче и наконец слились  в  мучительный  стон,
который будто уносило вдаль холодным ветром.
   Глаза Мейера так и не успели освоится с темнотой. Ему стало казаться,
что он действительно видит какие-то  призраки,  носящиеся  вокруг  него,
особенно, когда звук нарастал. Едва  различимые  контуры  мебели  начали
принимать расплывчатые очертания, когда мужской голос грозил, а  женский
молил о чем-то. Потом неясный гомон толпы усилился,  он  становился  все
ближе, все настойчивей, как бы требуя возвращения в свой круг  тех,  кто
на какой-то момент вырвался на свободу из разверзшейся  бездны  небытия.
Шум ветра усилился, смешал и заглушил эти  голоса,  а  потом,  удаляясь,
унес их с собой.
   Лампа вновь засветилась тусклым  мерцающим  светом.  В  комнате  явно
потеплело, но Мейер  продолжал  сидеть  на  своем  месте,  весь  залитый
холодным потом.
   — Ну, теперь-то вы поверили наконец? — спросила Адель Горман.
   Детектив Боб О'Брайен, выйдя из мужского туалета, направился было  по
коридору, когда заметил женщину, сидевшую на скамье у входа  в  дежурное
помещение. Первым его желанием было снова вернуться в  туалет,  но  было
уже поздно — она тоже заметила его, и деваться было некуда.
   — Хэлло, мистер  О'Брайен,  —  поприветствовала  она  его  и  неловко
привстала, как бы не решив окончательно, следует ли ей встать или  лучше
продолжать беседу сидя, что вполне допустимо для настоящей леди.
   На часах в дежурке было две минуты четвертого, но женщина была  одета
так, будто собралась на вечернюю прогулку в парке  —  коричневые  брюки,
прогулочные туфли на низком каблуке, широкое бежевое пальто  и  шарф  на
голове. На вид ей было лет пятьдесят и если бы не чересчур длинный  нос,
лицо ее могло быть довольно милым в  молодости.  Решив,  как  видно,  не
разыгрывать из себя светскую даму, она все-таки поднялась  со  скамьи  и
теперь пыталась приноровить свой шаг  к  стремительной  походке  рослого
О'Брайена. Так они и вошли в дежурную комнату.
   — Немного поздновато для прогулок, не так ли, миссис Блэр? —  спросил
О'Брайен. По натуре это был добрый человек, но сейчас он говорил  резким
и недоброжелательным тоном.
   Встречаясь с миссис Блэр, наверное, в семнадцатый раз за этот  месяц,
он успел уже порастерять неистребимое желание относиться с сочувствием к
ее беде. Дело еще, честно говоря, состояло в том, что он  был  абсолютно
бессилен  оказать  ей  помощь,  и  эта  беспомощность  приводила  его  в
раздражение.
   — Вы видели ее? — спросила миссис Блэр.
   — Нет, — ответил О'Брайен. — Весьма сожалею, миссис Блэр, но мне  это
не удалось.
   — Я принесла вам еще одну ее фотографию, может, это поможет.
   — Да, возможно, это  поможет,  —  согласился  он.  Зазвонил  телефон,
О'Брайен снял трубку.
   — Восемьдесят седьмой участок. О'Брайен у телефона.
   — Боб, это говорит Берт Клинг.  Я  сейчас  нахожусь  на  Калвер,  где
бросили бомбу в церковь.
   — Я тебя слушаю, Берт.
   —  Насколько  мне  помнится,  во  вчерашнем  списке  угнанных   машин
фигурировал «фольксваген» красного цвета. Не  мог  бы  ты  свериться  со
списком и сказать мне, откуда он был угнан?
   — Хорошо, одну секундочку, — сказал О'Брайен и принялся просматривать
лежащий на столе список.
   — Вот ее новая фотография, — сказала  миссис  Блэр.  —  Я  знаю,  как
хорошо у вас получается с этими беглецами,  мистер  О'Брайен,  ребятишки
так любят вас, они всегда делятся с вами. Я верю,  что  вам  обязательно
расскажут о ней. И если вы увидите Пенелопу,  то  единственное,  чего  я
хочу, так это  чтобы  вы  сказали  ей,  что  я  очень  сожалею  об  этом
недоразумении.
   — Да, я обязательно скажу ей именно это, — заверил ее О'Брайен и  тут
же взял лежавшую на столе  трубку.  —  Берт?  Здесь  сообщается  о  двух
красных «фольксвагенах» — модели 64-го и 66-го годов. Дать тебе данные и
того и другого?
   — Давай, — сказал Клинг.
   — Шестьдесят четвертая модель принадлежит некоему  Арту  Хаузеру.  Ее
угнали, когда она стояла у 861-го номера по Вест-Меридиан.
   — А модель шестьдесят шестого года?
   — Ее владелица Алиса Клири. Машину украли со стоянки на Четырнадцатой
улице.
   — Хорошо. Большое спасибо, Боб, — сказал Клинг и повесил трубку.
   — И скажите  ей,  чтобы  она  вернулась  домой  к  своей  мамочке,  —
продолжила свое миссис Блэр.
   — Обязательно, — сказал О'Брайен. — Если, конечно,  увижу  ее.  Я  ей
обязательно передам ваши слова.
   — А она  очень  хорошо  получилась  на  этой  фотографии,  правда?  —
спросила миссис Блэр. — Этот снимок  был  сделан  на  пасху.  Это  самая
последняя из всех ее фотографий. Я думаю, что она очень  поможет  вам  в
поисках.
   О'Брайен поглядел на девушку на фотографии, потом встретился взглядом
с зелеными полными слез глазами  миссис  Блэр  и  ему  вдруг  захотелось
перегнуться через стол и потрепать ее по руке. Однако именно  этого  ему
сейчас ни в коем случае  не  следовало  делать.  Поскольку,  хотя  он  и
справедливо считался лучшим специалистом  участка  по  розыску  бежавших
детей, постоянно таская в своем блокноте не менее полусотни снимков юных
беглецов, и хотя за ним  числилось  больше  обнаружений,  чем  у  любого
полицейского в городе, он, черт побери, ничего не мог сделать для матери
Пенелопы Блэр, которая сбежала из дому в июне.
   — Но вы должны понять... — начал было он.
   — Не будем больше возвращаться к этому вопросу,  мистер  О'Брайен,  —
прервала она его и поднялась с места.
   — Миссис Блэр...
   — Я не желаю  и  слушать,  —  решительно  произнесла  миссис  Блэр  и
торопливо вышла из дежурного помещения. — Скажите ей, что я  по-прежнему
люблю ее, — и шаги миссис  Блэр  зазвучали  по  металлической  лестнице,
ведущей вниз.
   О'Брайен тяжело вздохнул и сунул новую фотографию Пенелопы в  изрядно
потрепанную записную книжку. Когда миссис Блэр прервала  его,  не  желая
слушать никаких объяснений, он  как  раз  собирался,  уже  бог  знает  в
который  раз,  напомнить  ей  тот  совершенно  очевидный  факт,  что  ее
Пенелопе, ее дочери-беглянке, двадцать четыре года от роду и что никакая
полиция на всем белом свете не может принудить ее вернуться домой,  если
она сама этого не хочет.
   Толстый Доннер был тайным  осведомителем  и  фанатичным  приверженцем
турецких  бань.  Эту  огромную  глыбу  мяса  и   жира,   чем-то   слегка
напоминающую Будду, в любое время дня и ночи можно было разыскать в  той
или иной парной завернутым в полотенце и отдающимся ласке тепла, которое
только и могло хоть как-то освежить его дряблое тело. В одном  из  таких
ночных заведений, носившем название «Пар и формы», и разыскал  его  Берт
Клинг. Он послал массажиста в парную и попросил  сообщить  Доннеру,  что
его ждут. Через того же массажиста Доннер  передал  Клингу,  что  выйдет
через пять минут, если только Клинг не хочет  присоединиться  к  нему  в
парной. От парной Клинг отказался. Он подождал в раздевалке и через семь
минут туда явился Доннер, обернутый своим обычным полотенцем  —  зрелище
весьма впечатляющее, особенно в половине четвертого утра.
   — Привет, — сказал Доннер. — Как дела?
   — Отлично, — сказал Клинг. — А как ты?
   — Да так себе.
   — Я ищу пару украденных колымаг, — сказал  Клинг,  сразу  переходя  к
делу.
   — И что же это за колымаги? — спросил Доннер.
   — «Фольксвагены» моделей 64-го и 66-го годов.
   — Какого цвета?
   — Красные.
   — Обе?
   — Да.
   — И откуда их сперли?
   —  Одну  у  861-го  по  Уэст-Меридиан,  а  вторую   со   стоянки   на
Четырнадцатой улице.
   — И когда?
   — На прошлой неделе. Точного дня я не помню.
   — И что вам хотелось бы знать?
   — Кто угнал их.
   — Считаешь, что это сделал один и тот же тип?
   — Сомневаюсь.
   — А зачем вам понадобились именно эти железки?
   — Одна из них, возможно, была  сегодня  использована,  когда  бросили
бомбу.
   — Это ту, что бросили в церкви на Калвер?
   — Вот именно.
   — На меня не рассчитывай, — сказал Доннер.
   — Что ты хочешь этим сказать?
   — В этом городе полно парней, которые с большим одобрением восприняли
то, что там произошло. И я не хочу ввязываться в эту черно-белую свару.
   — А кто может прознать, что ты имеешь к этому  отношение?  —  спросил
Клинг.
   — Точно так, как вы собираете информацию, собирают ее и они.
   — Я нуждаюсь в твоей помощи, Доннер.
   — Понимаю, но на сей раз  прошу  уволить,  —  сказал  Доннер,  упрямо
мотнув головой.
   — В таком случае мне придется обратиться на Хай-стрит.
   — Зачем это? У тебя там еще один источник информации?
   — Нет, просто там находится контора районного прокурора.
   И оба мужчины пристально посмотрели в  глаза  друг  другу.  Доннер  в
обернутом вокруг толстенного живота полотенце, истекающий потом с  такой
интенсивностью, будто он и сейчас продолжал сидеть в парилке,  и  Клинг,
скорее напоминающий слегка усталого рекламного агента, чем полицейского,
да еще угрожающего человеку разоблачением его  прошлых  темных  делишек.
При этом они оба прекрасно понимали друг друга  и  ценили  тот  странный
симбиоз, который иногда возникает между людьми, чья профессия  —  охрана
закона, и теми, кто этот закон нарушает, симбиоз,  жизненно  необходимый
как тем, так и другим.
   — Не люблю, когда меня силком принуждают к чему-то, — Доннер  наконец
нарушил молчание.
   — А я не люблю нарываться на отказ, — парировал Клинг.
   — Когда нужны эти сведения?
   — Я хочу, чтобы колеса завертелись до наступления утра.
   — Тебе хочется чуда, не так ли?
   — А кто не жаждет чуда?
   — Чудеса стоят немало.
   — А почем они?
   — Двадцать пять за одну машину и полсотни,  если  удастся  узнать  об
обеих.
   — Ты сначала разыщи машины, а о цене поговорим позднее.
   — А если до этого «позднее» кто-нибудь проломит мне череп?
   — Об этом тебе следовало позаботиться еще при выборе своей профессии,
— возразил Клинг. — Ладно, Доннер, кончай трепаться. Просто два каких-то
подонка решили бросить самодельную бомбу.  Никто  за  ними  не  стоит  и
бояться тебе нечего.
   — Ты так считаешь? — осведомился Доннер. И тут  же  менторским  тоном
изрек банальную истину: — Расовые отношения в  этом  городе  достигли  к
настоящему моменту наивысшего напряжения.
   — Ты знаешь мой номер в участке?
   — Еще бы мне не знать его, — мрачно подтвердил Доннер.
   — Я сейчас иду прямо туда и буду ждать твоего звонка.
   — Может, ты позволишь мне для начала хотя бы одеться?
   Ночной клерк  отеля  «Эддисон»  сидел  в  полном  одиночестве,  когда
Карелла с Хейвсом вошли в холл. Погруженный в раскрытую перед ним книгу,
он даже не глянул  в  сторону  детективов,  когда  те  подходили  к  его
столику. Холл отеля был выдержан  в  готическом  стиле:  на  полу  лежал
изрядно вытертый восточный ковер, подле массивных красного дерева резных
столов  стояли  огромные  мягкие  кресла  с  продавленными  сидениями  и
засаленными подлокотниками. Возле каждой из  двух  облицованных  красным
деревом колонн стояло по плевательнице. Над  столом  регистратора  висел
великолепный абажур, в котором, однако,  недоставало  одного  стекла,  а
второе было треснувшим. В старые добрые времена  «Эддисон»,  несомненно,
был роскошным отелем. А сейчас он походил на дешевую шлюху в  изъеденном
молью  и  облезлом  норковом  манто,  которое  она  приобрела  в   лавке
старьевщика.
   Клерк, как бы  в  противовес  всему  этому  старью,  оказался  совсем
молодым человеком, лет двадцати с чем-то. Он был в  отлично  выглаженном
твидовом костюме и темной рубашке с галстуком  в  золотую  с  коричневым
полоску. На носу у него красовались очки в изящной черепаховой оправе. С
некоторым опозданием он оторвался от своей книги,  близоруко  прищурился
и, наконец, встал.
   — Слушаю вас, джентльмены, — сказал он. — Чем могу быть вам полезен?
   — Полиция, —  сказал  Карелла.  Он  вынул  бумажник  и  раскрыл  его,
показывая пришпиленный изнутри полицейский жетон.
   — Слушаю вас, сэр.
   — Я детектив Карелла, а это мой коллега, детектив Хейвс.
   — Здравствуйте. А я ночной клерк и зовут меня Ронни Сэнфорд.
   — Мы разыскиваем человека, который мог быть зарегистрирован  в  вашем
отеле примерно две недели назад, — сказал Хейвс.
   — Ну что же, если он был здесь зарегистрирован две недели  назад,  то
вполне возможно, — сказал Сэнфорд,  —  что  он  все  еще  живет  у  нас.
Большинство таких постояльцев проживает у нас постоянно.
   — Вы держите здесь в холле фирменную почтовую бумагу?
   — Простите, сэр?
   — Почтовую бумагу с названием отеля на ней. Может ли  кто-либо  войти
так, запросто, с улицы и взять листок такой бумаги?
   — Нет, сэр. Здесь в  углу  есть  письменный  стол,  видите,  рядом  с
лестницей, но мы не кладем на него почтовую бумагу с рекламой отеля.
   — А в номерах такая бумага есть?
   — Да, сэр.
   — А у вас в столе?
   — Естественно, сэр.
   — И у вас здесь постоянно находится дежурный?
   — Все двадцать четыре часа, сэр. Мы работаем в три  смены.  С  восьми
утра до четырех дня, с четырех дня и до двенадцати  и  с  двенадцати  до
восьми утра.
   — И вы заступаете в двенадцать ночи?
   — Да, сэр.
   — Возвращался ли кто-нибудь из ваших постояльцев после того,  как  вы
заступили на дежурство?
   — Да, сэр, но немногие.
   — Не заметили ли вы у кого-либо из них пятна крови на одежде?
   — Крови? О, нет, сэр.
   — А если бы были такие пятна, вы заметили бы их?
   — Простите, не понял, сэр?
   — Вы всегда следите за тем, что происходит вокруг вас?
   — Я стараюсь, сэр.  По  крайней  мере,  большую  часть  ночи.  Иногда
позволяю себе вздремнуть, если нет  необходимости  срочно  готовиться  к
занятиям, но обычно...
   — А что вы изучаете?
   — Бухгалтерский учет. — Где?
   — В Рамзеевском университете.
   — Вы не возражаете, если мы посмотрим вашу регистрационную книгу?
   — Пожалуйста, смотрите, сэр. — Он тут же встал и направился к полке с
отделениями для писем и ключей от номеров, взял там журнал регистрации и
вернулся к столу. — Все  наши  постояльцы  живут  у  нас  постоянно,  за
исключением мистера Ламберта из 204-го номера и миссис Грант из 701-го.
   — Когда они поселились у вас?
   — Мистер Ламберт был зарегистрирован в журнале... я полагаю, вчера. А
миссис Грант проживает у нас четвертые сутки. Во вторник она  собирается
съехать.
   — У вас здесь записи, сделанные постояльцами собственноручно?
   — Да, сэр. Мы настаиваем на  том,  чтобы  постояльцы  собственноручно
расписывались в журнале, как того требует закон штата.
   —  Поглядите-ка  на  эту  запись,  Коттон,  —   сказал   Карелла   и,
повернувшись к Сэндорфу, спросил: — Вы не возражаете, если мы отойдем  с
этим журналом вон к тому дивану?
   — Видите ли, нам запрещается...
   — Я могу вам дать расписку, если желаете.
   — Нет, я думаю, что ничего страшного.
   Они взяли журнал и  направились  к  дивану  с  выцветшей  обивкой  из
красного бархата. Разместив журнал на коленях у Кареллы, они  развернули
записку, полученную Мэрси  Хоуэлл  накануне  ее  трагической  смерти,  и
принялись сравнивать подписи постояльцев с подписью на записке —  «Ангел
Мести».
   В отеле проживали пятьдесят два постояльца. Карелла с  Хейвсом  бегло
сверили все подписи и начали  сверять  их  по  второму  разу,  тщательно
сравнивая почерки.
   — Погоди-ка, — сказал вдруг Хейвс.
   — Что там?
   — Вот, посмотри-ка сюда.
   Он взял записку и приложил ее к листу рядом с подписью «Тимоти  Аллен
Мортон».
   — Ну, что ты думаешь по этому поводу?
   — Почерк совсем не похож, — сказал Карелла.
   — Но тут те же инициалы — А и М, — сказал Хейвс.
   Детектив Мейер Мейер все еще никак не мог прийти в себя. Он не  любил
привидений. Ему не нравился этот дом. Он хотел оказаться у себя дома. Он
хотел лежать сейчас в теплой постели со своей женой  Саррой.  Он  хотел,
чтобы она сейчас погладила его по руке и сказала, что таких вещей вообще
не бывает на свете, что здесь нечего бояться — ведь  он  же  —  взрослый
человек! Как можно вдруг поверить в полтергейст, в духов,  в  привидения
каких-то древних голландцев? Глупости какие-то...
   Но ведь слышал он их, ощущал на себе их леденящее душу присутствие и,
был момент, ему даже казалось, что он видит их. В ужасе он обернулся  на
новый звук — на звук шагов на лестнице.  Кто-то  спускался  в  гостиную.
Расширившимися от  страха  глазами  он  смотрел  на  лестницу,  даже  не
представляя себе, что там могло сейчас  объявиться.  Он  уже  готов  был
достать свой револьвер, но побоялся выставить себя в смешном виде  перед
четой Горман. Он пришел в этот дом ни во что  не  верящим  скептиком,  а
сейчас ему страстно захотелось стать верующим  или  хотя  бы  суеверным,
чтобы можно было во все это поверить, как-то это все осознать. И  теперь
он со страхом дожидался, кто же все-таки спускается сюда такими  мерными
шагами — может быть, мертвец, закутанный в саван и  звенящий  цепями  на
полуистлевших костях? Или это будет бесформенное сияние, а в  нем  белый
череп или рука, с костлявых пальцев которой падают капли  крови  невинно
убиенных младенцев?
   Но  в  комнату  спустился  Биллем  Ван-Хоутен  в  красных   бархатных
шлепанцах, в красном же смокинге, со  знакомыми  космами  грязных  седых
волос, торчащих из-за ушей. Он окинул присутствующих  сердитым  взглядом
своих голубых глаз и направился прямо к дочери с зятем.
   — Ну, — осведомился он. — Они опять приходили?
   — Да, папа, — сказала Адель.
   — И что им нужно было на этот раз?
   — Не знаю. Они опять говорили по-голландски.
   — Скоты, — резюмировал Ван-Хоутен и обернулся к  Мейеру.  —  Вы  тоже
видели их? — спросил он.
   — Нет, сэр, я их не видел, — сказал Мейер.
   — Но они были здесь, — горячо возразил Горман и повернул свое  ничего
не выражающее лицо в сторону жены. — Я их слышал.
   — Да, милый, — заверила его Адель. — Мы все слышали их.  Но  на  этот
раз все было, как тогда, помнишь? Когда мы могли  ясно  их  слышать,  но
сами они так и не смогли материализоваться.
   — Да, да, совершенно верно, —  сказал  Горман,  кивая.  —  Такое  уже
однажды имело место, детектив Мейер. — Теперь лицо его было  обращено  в
сторону Мейера. Он продолжал упрямо кивать головой,  поблескивая  своими
черными очками. Тоном  своего  голоса,  он  напоминал  ребенка,  который
жаждет подтверждения. — Но вы ведь и сами  слышали  их,  не  правда  ли,
детектив Мейер?
   — Да, — сказал Мейер. — Я, несомненно, слышал их,