а? — Несколько минут они просидели молча, потом  он  лег  на  спину
рядом с ней, продолжая держать руку на ее груди.
   — Так запомни, — снова заговорил он. — Кто бы  тебя  не  спрашивал  —
полицейские или кто угодно...
   — Я уже говорила с одним полицейским, — сказала она.
   — С каким?
   — Я не знаю его фамилии. Красивый такой.
   — И что ты ему сказала?
   — Ничего.
   — А о ссоре?
   — Тоже нет. Гонзо говорил мне, чтобы я  пока  помалкивала  и  что  он
скажет, когда нужно будет говорить об этом. Он сказал, чтобы я до  этого
молчала. Этот полицейский... — Она задумчиво нахмурилась.
   — Что?
   — Он сказал... он сказал, что,  может  быть,  Анибал  и  не  совершал
самоубийства.
   — А что ты ему сказала? Мария пожала плечами.
   — Но он же, скорее всего, покончил с собой. — Она  помолчала.  —  Или
это не так?
   — Конечно же он это сделал, — сказал мужчина. Он теперь крепче сжимал
ее грудь. — Мария...
   — Нет, нет, подожди. Мой брат; А он... он умер не из-за этого  вашего
дела, нет? Ведь это дело не имело  никакого  отношения  к  его...  Я  же
сказала тебе, подожди!
   — Ничего я не хочу ждать, — сказал он.
   — Так  он  все-таки  покончил  с  собой?  —  спросила  она,  стараясь
отодвинуться от него.
   — Да. Да, черт побери, он покончил с собой!
   — Тогда зачем тебе так нужно, чтобы я  врала  полицейским?  А  может,
моего брата убили? Ты скажи, убили моего... О! Прекрати, мне же больно!
   — Ты что, черт побери, не можешь заткнуться хоть на минуту!
   — Перестань! — проговорила она. —  Перестань,  пожалуйста,  мне  ведь
больно...
   — Тогда перестань, наконец, трепаться о том, убили его или нет.  Кому
это интересно? И за что тебе, сука, деньги плачены?
   — Значит, его убили, так? — спросила она, чувствуя теперь на себе всю
тяжесть его тела, но боли он уже не причинял ей. — Так кто же его  убил?
Это ты убил его?
   — Нет.
   — Ты?
   — Да заткнись ты, наконец! Христа ради, заткнись!
   — Это ты убил моего брата? Если это ты его убил, то я никому не стану
ничего врать. Если это ты убил его ради своих паршивых делишек... —  Она
почувствовала, будто что-то обожгло ее щеку, но не поняла,  что  бы  это
могло быть, и продолжала, — ... то я сама пойду прямо в полицию.  Может,
он и был подонком, каких мало, но он все же был  моим  братом,  и  я  не
собираюсь врать...
   И снова она ощутила что-то теплое на своем лице, а потом на шее.  Она
тронула рукой щеку, а потом, прямо за его спиной  поглядела  на  руку  и
глаза ее сразу же широко раскрылись от ужаса, потому  что  она  увидела,
что вся рука у нее в крови. «Он резанул меня ножом, — подумала она. — О,
господи, он ударил меня ножом!»
   Он откинулся назад, дугой выгнув спину, и тут она увидела нож  в  его
правой руке, которым он с размаху полоснул по ее груди. Из последних сил
она попыталась вывернуться из-под него и на какой-то миг ей это удалось.
Но он тут же схватил ее за руку и вышвырнул на середину  комнаты,  сразу
же бросившись за ней, сжимая в  руке  нож.  Она  вытянула  вперед  руки,
стараясь заслониться от ударов, но он  раз  за  разом  взмахивал  ножом,
попадая по пальцам и по вытянутым к нему ладоням. Она бросилась к  двери
и попыталась открыть замок, но изрезанные пальцы не слушались ее и  ключ
не поворачивался.
   Рывком он снова повернул ее лицом к себе, а потом она увидела, как он
отвел назад руку и тут же выбросил ее вперед, и она  почувствовала,  как
нож вонзается в нее где-то сразу под ребрами. Она повалилась на дверь, а
он принялся наносить удары по шее и по лицу. Потом до  нее  донесся  его
крик: «Тебе не придется врать ради меня, сука! Ты теперь  вообще  больше
не скажешь ни слова!» Он отшвырнул ее от двери, повернул ключ  в  замке,
потом схватил лежащее на постели  пальто,  а  потом  снова  остановился,
глядя на нее,  на  эту  залитую  кровью,  истерзанную  фигурку,  которая
когда-то была Марией Эрнандес. Потом он со злобой глубоко воткнул  ей  в
грудь лезвие ножа и рванул его поперек груди, будучи уверенным,  что  уж
теперь-то  он  добрался  до  ее  сердца.   Бросив   беглый   взгляд   на
распростертое на полу изрезанное тело, он выбежал в дверь и выбрался  на
улицу.
   Она лежала сейчас на полу в луже собственной крови и в голове  у  нее
метались отрывочные мысли. «Он убил моего брата,  а  теперь  он  убил  и
меня. Брата он убил из-за этих своих комбинаций. Поэтому я и должна была
врать. Я должна была сказать, что Анибал ссорился с Бернсом. Так  сказал
мне Гонзо... Гонзо сказал, что дело верное. Он  дал  мне  двадцать  пять
долларов... потом я получу больше... он убил моего брата...»
   Делая невероятные усилия, она доползла до оставленной открытой двери,
почти голая, затем выползла на  лестничную  клетку,  оставляя  за  собой
широкую кровавую дорожку. Она не стонала, потому что у нее на это уже не
хватало сил, но она все-таки ползла  и  ползла,  пока  не  добралась  до
входной двери дома, там она еще  сумела  заставить  себя  дотянуться  до
дверной ручки и открыть  выходящую  на  улицу  дверь,  но  тут  силы  ее
окончательно оставили и она упала, уткнувшись лицом в заснеженные  плиты
тротуара. Вокруг ее головы сразу же стала растекаться лужа крови.
   Алф Левин, патрульный полицейский, обнаружил ее примерно минут  через
тридцать, когда совершал обход. Он сразу же позвонил в «скорую помощь».
   Глава X
   В дежурном помещении 87-го участка в тот самый  момент,  когда  Мария
Эрнандес истекала кровью на тротуаре, сидело четверо «быков», или,  если
вам больше нравится, детективов.
   Детективы  Мейер  и  Уиллис  попивали  кофе,  обмениваясь  ничего  не
значащими репликами. Детектив Бонджоро  отшлепывал  на  пишущей  машинке
свой рапорт, который он должен был передать в  отдел  взломов  сейфов  и
складов. Детектив Темпл сидел у телефона,  поскольку  была  его  очередь
принимать телефонные звонки.
   — Не люблю я кофе из термоса, — сказал Мейер Уиллису.
   Мейер  был  евреем,  отец  которого  отличался  весьма   своеобразным
чувством  юмора.  А  поскольку  Мейер  был  поздним  ребенком,  рождение
которого грозило изменить всю жизнь семьи, что в известной степени можно
было  воспринимать  как  злую  шутку  судьбы,  то  раздосадованный  этим
незапланированным событием отец  решил  отыграться  на  своем  маленьком
сыне. А поскольку сыну его суждено было носить фамилию Мейер, то  он  не
нашел ничего более забавного, как дать сыну своему и имя Мейер  тоже.  В
те дни детей еще рожали дома, обходясь помощью  одной  только  акушерки.
Следовательно, в данном случае не могло быть какого-нибудь  давления  со
стороны администрации больницы, обычно побуждавшей скорее  дать  ребенку
имя. И отец Мейера  не  раскрывал  своего  выбора  вплоть  до  праздника
обрезания.  Он  объявил  это  в  самый  критический  момент  и  человек,
проводивший эту операцию, настолько был поражен этим, что чуть  было  не
кастрировал мальчика.
   Однако, к счастью, Мейер Мейер благополучно прошел через этот  первый
в его жизни серьезный барьер. Именоваться Мейером Мейером  уже  само  по
себе достаточно тяжелое бремя, особенно если ты  живешь  в  районе,  где
ребята могут спокойно перерезать  тебе  глотку  только  за  то,  что  им
почему-то не понравился цвет твоих глаз. Однако несмотря на все выпавшие
на его долю злые шутки судьбы, он все-таки  каким-то  образом  умудрился
выжить. То, что он  выжил,  Мейер  Мейер  объяснял  своим  неисчерпаемым
терпением. Мейер Мейер был самым терпеливым,  точнее  сказать,  занудным
человеком Б мире. Однако когда  человек  обременен  таким,  двуствольным
имечком, если он при этом является выходцем из ортодоксальной  еврейской
семьи, а пребывает в преимущественно нееврейском окружении, и  если  при
этом терпение стало для него своеобразным кредо, то человек этот  должен
за все хоть чем-то поплатиться. И Мейер Мейер несмотря на  то,  что  ему
сейчас было всего-навсего тридцать семь лет,  был  лыс  как  биллиардный
шар.
   — Просто он не имеет вкуса кофе, —  пояснил  он  недавно  высказанную
мысль.
   — Не имеет? А в таком случае, какой же у него вкус? — спросил Уиллис,
сделав новый глоток.
   — Ну, если хочешь знать, то у него вкус картона. Только  я  не  хотел
бы, чтобы здесь кто-нибудь неправильно понял  меня.  Я  ничего  не  имею
против картона. Я даже люблю его вкус. Жена моя, например, почти  всегда
подает на обед что-нибудь вкуса картона. Я бы даже  сказал,  что  у  нее
есть широкий выбор блюд из него.
   — Наверняка она взяла их у моей жены, — крикнул им Темпл.
   — Ну что ж, — сказал Мейер, — сам понимаешь, как это бывает  у  наших
жен. Они вечно обмениваются рецептами друг  с  дружкой.  Однако  мне  не
хотелось бы,  чтобы  вы  тут  решили,  будто  у  меня  имеется  какое-то
предубеждение   против   картона.   Ничего   подобного.   Если    строго
придерживаться  фактов,  то  я  честно  должен   заявить   перед   всеми
собравшимися, что любовь к картону присуща только  истинным  гурманам  и
свидетельствует о наличии тонкого и хорошего вкуса, что признано на всем
белом свете, я имею в виду, конечно, цивилизованную его часть.
   — Так в чем же тогда дело? — улыбаясь, спросил Уиллис.
   — Дело в ожиданиях, — терпеливо пояснил Мейер.
   — Не понимаю, — признался Уиллис.
   — Видишь ли, Хол, когда моя  жена  подает  мне  обед,  то  я  заранее
уверен, что вкус у него будет картонный. Мы с ней,  слава  богу,  женаты
уже двенадцать лет и она за все  эти  годы  ни  разу  не  обманула  моих
ожиданий. Я ожидаю, что все поданные блюда будут иметь вкус картона, и я
получаю блюда истинно картонного вкуса. Но  когда  я  заказываю  кофе  в
местной забегаловке, то все мои вкусовые узелки в мозгу настраиваются на
то, что они сейчас испытают  прекрасное,  чуть  горьковатое  воздействие
кофе. Можно сказать, что весь я настраиваюсь на  то,  что  сейчас  ощущу
именно кофейный вкус.
   — Ну?
   — И тут, после всех этих ожиданий, неизменно наступает разочарование,
разочарование  такой  силы,  что  его  почти  невозможно  выдержать.   Я
заказываю кофе, а меня принуждают пить какой-то картон.
   — Да кто же тебя заставляет? — спросил Уиллис.
   — Честно говоря, скоро и этим ожиданиям придет конец, — сказал Мейер,
— потому что я  уже  начинаю  забывать  вкус  кофе.  В  моей  жизни  все
складывается как-то так, что все, буквально все, имеет вкус  картона.  А
это очень печально.
   — А я так совершенно убит, — сказал Темпл.
   — И все-таки во всем  этом  есть  и  приятная  сторона,  —  осторожно
заметил Мейер.
   — Что же  тут  может  быть  приятного?  —  спросил  Уиллис,  все  еще
улыбаясь.
   — Все постигается в сравнении. Вот, например, жена одного моего друга
вбила себе в голову, что вся пища должна обязательно иметь вкус  опилок.
— Уиллис расхохотался, Мейер тоже тихонько рассмеялся и пожал плечами. —
Так что, что там ни говори, а картон все-таки вкуснее опилок.
   — Вам следовало бы с ним изредка меняться женами, —  посоветовал  ему
Темпл. — Для разнообразия.
   — Ты имеешь в виду разнообразие в пище? — спросил Мейер.
   — Ну а что же еще?
   — Имея некоторое представление  о  твоих  грязных  наклонностях...  —
начал было Мейер, но тут на столе Темпла зазвонил телефон, и Темпл  снял
трубку.
   — Восемьдесят седьмой участок полиции, — проговорил он  в  трубку,  —
детектив Темпл слушает. — В дежурке сразу же наступила тишина. — Ага,  —
сказал он. — Хорошо. Я высылаю туда людей. Ясно. — Он положил трубку.  —
Поножовщина на 14-ой Южной, — сказал  он.  —  Левин  уже  вызвал  скорую
помощь. Мейер, Хол, вы возьметесь за это дело?
   Мейер сразу же направился к вешалке и принялся надевать пальто.
   — Интересно, — поинтересовался он,  —  как  это  получается,  что  ты
всегда сидишь на телефоне, когда на улице стоит такой чертов холод?
   — В какой больнице? — спросил Уиллис.
   — В главной, — сказал Темпл. — А потом  обязательно  позвоните  сюда,
хорошо? Дело, кажется, довольно серьезное.
   — Правда? — спросил Мейер.
   — Попахивает убийством.
   Мейер очень неприязненно относился к запахам  больниц.  Мать  у  него
умирала от рака и ему навсегда запомнилось ее искаженное болью  лицо,  а
запах больницы — запах страданий  и  смерти  —  прочно  врезался  в  его
память.
   Докторов он тоже недолюбливал. И неприязнь эта  скорее  всего,  брала
начало из того факта, что матери его поначалу  был  поставлен  ошибочный
диагноз, и злокачественную опухоль долго трактовали как  обычную  кисту.
Но если оставить в стороне эту явную предубежденность, не любил он их  и
за то, что все врачи, с которыми ему приходилось сталкиваться, неизменно
напускали на себя — с точки зрения Мейера, без каких-либо оснований  для
этого — важный и многозначительный вид.  Мейер  отнюдь  не  относился  к
числу тех людей, которые пренебрежительно относятся к чьим-то знаниям  и
к образованности в целом. Он и сам закончил колледж,  прежде  чем  стать
полицейским.  Настоящим  же  доктором  мог  считаться   лишь   выпускник
колледжа, который при этом еще и защитил  докторскую.  Однако  написание
докторской диссертации, а потом еще и защита ее, с точки зрения  Мейера,
были пустой тратой еще четырех лет жизни. Эти дополнительные годы  учебы
мало  чем  отличались  от  времени  ученичества  в  любом  другом   виде
деятельности. В любой сфере труда  человек  должен  пройти  определенный
курс учебы, прежде чем он станет настоящим мастером своего дела, прежде,
чем добьется каких-либо  ощутимых  успехов  в  работе.  Так  скажите  на
милость, с чего бы это  врачам  считать,  будто  они  выше  специалиста,
скажем, по рекламе? Этого Мейер так никогда и не мог понять.
   Скорее всего,  это  объяснялось  просто  страхом  смерти  и  всеобщей
настроенностью на то, чтобы выжить во что бы то ни стало. А  в  руках  у
доктора якобы имелись секреты выживаемости. Сам же Мейер считал, однако,
что  врачи  невозмутимо,  а  зачастую   и   совершенно   бессознательно,
стремились только к одному — к расширению своей практики.  С  его  точки
зрения, все врачи желали одного — иметь обширную клиентуру. И вот,  пока
они не напрактиковались на всех этих несчастных, жаждущих исцеления,  до
полного совершенства, Мейер считал, что лучше  всего  держаться  от  них
подальше. Пусть практикуются себе на других.
   К сожалению,  тот  врач,  в  руках  которого  оказалась  жизнь  Марии
Эрнандес, ничуть не исправил мнения Мейера о врачах вообще.
   Это  был  очень  молодой  человек,  светлые  волосы  которого  плотно
прилегали к черепу, кареглазый и с правильными  чертами  лица.  Он  даже
выглядел весьма привлекательным в своем белом врачебном халате.  Правда,
в  данный  момент  он  выглядел  и  здорово  перепуганным.  По-видимому,
исполосованное вдоль и поперек  тело  он  наблюдал  до  этого  только  в
анатомическом  кабинете,  и  Мария  Эрнандес  оказалась   первым   живым
человеком, которого он видел  в  таком  истерзанном  виде.  Он  стоял  в
коридоре больницы, нервно попыхивая сигаретой, и разговаривал с  Мейером
и Уиллисом.
   — Каково ее состояние сейчас? — спросил Уиллис.
   — Критическое, — коротко сказал молодой доктор.
   — Насколько критическое? Сколько ей осталось жить?
   — Это... это очень трудно сказать. Она... у нее очень много серьезных
ран. Нам... нам пока что удалось остановить кровотечение, но у нее  была
огромная потеря крови еще до того, как ее доставили к  нам...  —  доктор
сделал глотательное движение. — Сейчас трудно сказать.
   — Можем мы поговорить с ней, доктор Фредерике? — спросил Мейер.
   — Я... я не думаю.
   — Но может она говорить или нет?
   — Я... я не знаю.
   — Да возьмите же вы себя  наконец  в  руки,  ради  всего  святого!  —
раздраженно сказал Мейер.
   — Простите, — сказал Фредерике.
   — Если вас мутит, то пойдите и проблюйтесь,  —  сказал  Мейер.  —  Но
потом вернитесь, чтобы мы могли поговорить по-человечески.
   — Что? — опешил от его напора Фредерике. — Как вы сказали?
   — Ну ладно, слушайте меня внимательно, — терпеливо продолжил Мейер. —
Я понимаю, что вы заведуете всем этим огромным и блестящим госпиталем, и
заранее согласен, что, может быть, вы величайший в мире хирург,  и  вам,
конечно,  неприятно,   что   к   вам   доставили   какую-то   наполовину
выпотрошенную пуэрториканскую девчонку. Но...
   — Я совсем не...
   — Но, — невозмутимо продолжил Мейер, — так уж получилось, что  кто-то
исполосовал эту девчонку ножом, а в наши задачи входят розыски того, кто
это сделал, с тем, чтобы больше этого не повторялось и чтобы  у  вас  не
было в дальнейшем подобных неприятностей. Показания  умирающего,  данные
им перед самой смертью, являются непреложным доказательством.  То  есть,
если у какого-либо лица нет надежды на выздоровление и если мы  у  этого
лица возьмем показания, то суд  обязан  принять  эти  показания  в  виде
доказательств. А теперь скажите нам определенно  —  будет  эта  девчонка
жить или нет?
   Фредерике ошеломленно молчал.
   — Будет?
   — Я не думаю.
   — Значит, мы можем поговорить с ней?
   — Мне нужно будет проверить.
   — Так не  будете  ли  вы  любезны,  ради  всего  святого,  сходить  и
проверить?
   — Да. Да, я сейчас же пойду. Понимаете, я не могу взять на себя такую
ответственность. Я не могу дать вам разрешения допрашивать  больную,  не
проверив...
   —  Идите,  идите  немедленно,  —  сказал  Мейер.  —   Проверьте.   Но
поторапливайтесь.
   — Я сейчас, — сказал Фредерике  и  побежал  по  коридору  в  приступе
внезапно нахлынувшей на него энергии.
   — А ты уже подготовил вопросы,  которые  мы  зададим  ей?  —  спросил
Уиллис. — Такие, чтобы ответы были признаны судом?
   — Пожалуй, да. Может, отрепетируем?
   — Да, так было  бы  лучше.  Наверное,  нам  следовало  бы  пригласить
кого-нибудь, кто мог бы застенографировать весь допрос.
   — Это зависит от того, сколько у нас имеется в запасе времени.  Может
быть, у них тут найдется какая-нибудь секретарша.  Вызывать  из  полиции
специально...
   — Нет, на это у нас явно нет времени. Мы спросим у этого  Фредерикса,
знает ли кто-нибудь  здесь  стенографию.  Как  ты  думаешь,  сможет  она
поставить подпись?
   — Не знаю. А как с вопросами?
   — Ну сначала имя, фамилия и адрес, — сказал Уиллис.
   — Правильно. И сразу же: «Считаете ли вы, что вы умираете?»
   — Так, а потом? — сказал Уиллис.
   — Господи, как я ненавижу все это, — проговорил Мейер.
   — А потом что-нибудь вроде: «Надеетесь ли вы на выздоровление?..»
   — Нет, нет. Нужно так: «У вас нет  надежды  на  то,  что  вы  сможете
выздороветь после нанесенных вам ранений,» — Мейер  покачал  головой.  —
Господи, до чего же гнусно все это.
   — Так,  а  потом  сразу  переходим  к  делу.  Спросим  примерно  так:
«Намерены ли вы совершенно добровольно  сделать  правдивое  заявление  о
том, каким образом были вами получены  ранения,  от  которых  вы  сейчас
страдаете?». И потом пусть она сама говорит, так, да?
   — Да, — сказал Мейер. — Господи, эта девчонка лежит там, а мы...
   — Да-а, — протянул Уиллис. Потом они оба замолчали. Со всех сторон до
них доносились приглушенные отзвуки больничной жизни, мерно пульсирующей
как огромное белое сердце. Еще через какое-то время  они  услышали  звук
приближающихся по коридору шагов.
   — Это идет наш Фредерике, — сказал Уиллис.
   Доктор Фредерике и в самом деле подошел к ним. Он  остановился  перед
ними. Лицо у него было все в мелких бисеринках  пота,  а  накрахмаленный
белый халат казался каким-то измятым и несвежим.
   — Ну так как? — сказал Мейер. — Вы добыли нам разрешение?
   — Теперь это не играет роли, — сказал Фредерике.
   — Почему?
   — Девушка скончалась.
   Глава XI
   Поскольку комната,  в  которой  происходило  роковое  свидание  Марии
Эрнандес с  лицом  или  лицами,  личность  которых  установить  пока  не
удалось, свободно могла считаться местом преступления, все  помещение  с
особой тщательностью обследовалось полицией.
   Это обследование имело отнюдь не чисто теоретический аспект.  Техники
из лаборатории,