я вертелся у него на языке с той самой минуты, как он  увидел  труп,
поспешно добавил: — Я всегда считал, что тело должно свободно  висеть  в
петле, если человек повесился.
   Сыщик из отдела  убийств  пристально  поглядел  на  Клинга,  а  потом
обернулся к Карелле.
   — Этот парень что — полицейский? — спросил он.
   — Конечно, — сказал Карелла.
   — А я уж было решил, что вы притащили сюда  с  собой  кого-нибудь  из
своих родственников, чтобы он тут поразвлекся. — И он повернулся снова к
Клингу. — Нет, сынок, — сказал он, — тело совсем не  обязательно  должно
свободно болтаться на веревке. Хотите доказательств? — И  он  указал  на
одеяло. — Вот вам человек, покончивший с собой,  и  хотя  он  повесился,
тело его не висит. Ну, что вы на это скажите, так или нет?
   — Ну, вижу, он не висит.
   — А вы, как я вижу, настоящий дока, — заметил Карелла. Он сказал  это
без тени улыбки.
   — Ничего, справляюсь пока, — сказал сыщик из  отдела  убийств.  —  Я,
конечно, не принадлежу к числу умников из 87-го участка, но и без  этого
прослужил как-никак уже двадцать два  года  и  кое-что  повидал  за  это
время.
   В тоне Кареллы опять-таки не было ни тени иронии или сарказма,  когда
он заговорил, и можно было подумать, что он говорит совершенно серьезно.
   — Люди подобные вам — гордость нашей полиции, — сказал он.
   Сыщик из отдела убийств с подозрением поглядывал на Кареллу.
   — Я всего лишь хотел объяснить...
   — Вот именно, — сказал Карелла. —  Этот  глупый  мальчишка  никак  не
может сообразить, что труп не  обязательно  должен  болтаться  в  петле.
Видишь ли, Берт, нам случалось обнаруживать  их  в  любых  положениях  —
стоящими, сидящими, лежащими. — И он снова обернулся к сыщику.  —  Разве
не так?
   — Правильно, в любых положениях.
   — Верно, — согласился  Карелла.  —  Самоубийству  совсем  не  обязано
походить на таковое. — Едва сдерживаемая злость вдруг  зазвучала  в  его
голосе, и Клинг поморщился, а потом чуть ли не с сочувствием поглядел на
сыщиков из отдела убийств. — А что вы думаете насчет цвета его  лица?  —
спросил вдруг Карелла.
   Сыщик, который имел несчастье похвастаться перед Кареллой, подошел  к
нему с некоторой опаской. — О чем это вы? — спросил он.
   — Я об этой синеве. Интересно, не правда ли?
   — Прекращен доступ воздуха, вот лицо и посинело, —  сказал  сыщик.  —
Это же совершенно просто.
   — Правильно, — подтвердил Карелла, но еще более злым голосом. — Проще
простого. А теперь объясните этому несмышленышу  все,  что  ему  следует
знать о завязанных сбоку узлах.
   — О чем?
   — Я говорю об узле на этой веревке. Узел петли находится сбоку на шее
этого мальчишки.
   Сыщик подошел к трупу и еще раз внимательно оглядел его.
   — Ну и что? — спросил он.
   — Я просто  считал,  что  такой  великий  эксперт  по  самоубийствам,
совершенным с помощью повешенья, должен был заметить это, — презрение  в
его голосе было теперь совсем неприкрытым.
   — Ну я и заметил. Ну и что тут такого.
   — Просто я подумал, что вам может показаться целесообразным объяснить
этому новичку, который только что стал детективом, кое-что об  изменении
цвета кожных  покровов,  с  чем  нам  обычно  приходится  встречаться  у
повесившихся.
   — Послушайте, Карелла, — начал было второй сыщик из отдела убийств.
   — Пусть продолжает свои пояснения ваш дружок,  Фред,  —  не  дал  ему
продолжить Карелла. — Нам совсем не хотелось бы уйти отсюда,  так  и  не
получив квалифицированного заключения эксперта.
   — Что это за чушь вы тут порете?
   — Да он же просто разыгрывает тебя, Джой, — сказал Фред.
   — Я не смог бы этого сделать, если бы даже захотел, — сказал Карелла.
— Так объясните же значение этого узла, эксперт.
   —  Узел,  узел,  —  растерянно  заморгал  Джой.  —  Что  это  вы  так
прицепились к этому узлу?
   — Уверен, что вам, конечно, известно,  —  сладчайшим  тоном  произнес
Карелла, — что затянутый сбоку узел полностью способен перекрыть вены  и
артерии только с одной стороны шеи.
   — Разумеется, я это отлично знаю, — сказал Джой.
   — И вы, разумеется, знаете, что лицо обычно  бывает  красного  цвета,
если узел затянут сбоку, и, например, оно будет белым, если узел затянут
на затылке. Все вы это, конечно, отлично знаете, не так ли?
   — Конечно, все это мне давно известно, — нахально объявил Джой. — Как
известно и то, что бывают они посиневшими и с узлами на боку, и с узлами
на затылке, но только я не понимаю, какого черта вы ко мне цепляетесь? Я
видел десятки трупов с посиневшими от удушения мордами.
   — А  сколько  десятков  трупов  вы  видели  с  посиневшими  лицами  в
результате отравления цианидами?
   — Что?
   — Откуда вам известно, что смерть наступила в результате удушения?
   — Что?
   — Вы обратили внимание на эти колпачки от бутылок, которые  лежат  на
ящике из-под апельсинов? Обратили внимание на то, что их подогревали  на
спичке или зажигалке? Обратили внимание на то, что рядом с трупом  лежит
использованный шприц?
   — Конечно, я все это заметил.
   — И как вы считаете, покойник был наркоманом?
   — Я полагаю, что был, — сказал Джой. Он  немного  помолчал,  о  потом
попытался перейти на саркастический тон. —  А  к  какому  выводу  пришли
лучшие умы восемьдесят седьмого участка?
   — Я прихожу к выводу, что покойный был наркоманом, — сказал  Карелла,
— судя по следам уколов на его руках.
   — Я тоже видел его руки, — сказал Джой. Он явно лихорадочно  шарил  в
лабиринте  своих  мозговых  извилин,  чтобы  добавить  еще  какой-нибудь
аргумент в споре, но аргумент этот явно не давался ему.
   — И как вы считаете, этот мальчишка сделал себе укол перед  тем,  как
повеситься? — с напускной любезностью задал вопрос Карелла.
   — Он вполне мог это сделать, — рассудительно заметил Джой.
   — Но если он это сделал, то вся ситуация выглядит  довольно  странно,
правда? — спросил Карелла.
   — А что тут странного? — спросил Джой, явно  вступая  на  территорию,
где некоторая осторожность не помешала бы ему.
   — Он только что вогнал себе дозу наркотика, а  это  означает,  что  в
этот момент он был на вершине блаженства. И мне непонятно, почему именно
этот момент он выбрал для того, чтобы свести счеты с жизнью.
   — Эти наркоманы иногда впадают и в мрачное настроение, — сказал Фред.
— Послушайте, Карелла, ну что вы к нему прицепились? И что, черт побери,
вы хотите всем этим показать?
   — Я хочу показать только  одно  —  лучшие  умы  восемьдесят  седьмого
никогда не торопятся  делать  вывод  о  самоубийстве,  пока  не  получат
заключение судебно-медицинской экспертизы, а иногда — и после того,  как
получат такое заключение. Так что вы  скажете  насчет  этого,  Джой?  Вы
по-прежнему будете утверждать,  что  все  трупы  с  посиневшими  кожными
покровами лица обязательно являются жертвами удушения?
   — Ну тут  необходимо  взвесить  все  факты,  —  сказал  Джой.  —  Тут
необходимо сопоставить все данные.
   — Вот  это  —  гениальнейшее  открытие  в  области  расследования,  —
отозвался Карелла. — Постарайтесь не забыть его, Берт, — обратился он  к
Клингу.
   — Какого черта не едет этот фотограф? — сказал  Фред,  которому  явно
надоела эта пикировка. — Я хочу поскорее заняться покойником и  выяснить
наконец кем был этот мальчишка.
   — Мальчишка теперь никуда не торопится, — сказал Карелла.
   Глава III
   Мальчишку звали Анибалом Эрнандесом. Его сверстники, особенно из тех,
кто не был пуэрториканцами, звали его Аннабеллой. Мать же  называла  его
Анибалом и выговаривала это имя  с  присущей  испанцам  высокомерностью.
Однако  в  данный   момент   высокомерие   ее   несколько   приглушалось
обрушившимся на нее горем.
   Карелла с Клингом поднялись по лестнице на пятый этаж — верхний  этаж
этого дома — и постучали в дверь квартиры номер пятьдесят пять. Она  тут
же открыла им дверь, как бы заранее зная, что к  ней  должны  наведаться
визитеры. Ока была крупной женщиной с солидным бюстом и прямыми  черными
волосами. На ней было очень простое платье, а на лице  не  было  никакой
косметики. Щеки хранили  следы  недавно  пролитых  слез.  —  Полиция?  —
осведомилась она.
   — Да, — сказал Карелла.
   —  Входите,  пор  фавор.  Пожалуйста,  —  тут  же  перевела  она   на
английский.
   В квартире стояла мертвая тишина.  Маленькая  лампочка  светилась  на
кухне.
   — Проходите в гостиную, — сказала миссис Эрнандес.
   Они последовали за ней и она включила торшер  в  крохотной  комнатке.
Комната эта была безукоризненно чистой, но штукатурка  на  потолке  была
вся в трещинах и, казалось, готова была обвалиться в любой момент, а под
радиатором натекла изрядная лужа, мрачно темневшая  на  линолеуме  пола.
Детективы уселись лицом к миссис Эрнандес.
   — Мы насчет  вашего  сына...  —  решился  наконец  прервать  молчание
Карелла.
   — Да, — сказала миссис Эрнандес. — Анибал не стал бы убивать себя.
   — Миссис Эрнандес...
   — Неважно, что они там вам говорят, но он не убивал себя.  В  этом  я
уверена... уверена. Только не Анибал. Мой сын не  стал  бы  лишать  себя
жизни.
   — А почему вы так говорите, миссис?
   — Я знаю. Я это знаю.
   — Но почему?
   — Потому что я знаю  своего  сына.  Он  слишком  счастливый  мальчик.
Всегда был такой. Даже в Пуэрто-Рико. Всегда счастливый. Счастливые люди
себя не убивают.
   — А как давно вы живете в этом городе, миссис Эрнандес?
   — Я? Я живу в этом городе четыре года. Сначала сюда приехал мой  муж,
а потом он прислал за мной  и  дочерью  —  тогда  все  было  в  порядке,
понимаете? Тогда у него была работа. Я оставила Анибала с моей матерью в
Катаньо. Вы знаете Катаньо?
   — Нет, — сказал Карелла.
   — Это возле Сан-Хуана, по другую сторону  залива.  Из  Катаньо  виден
весь город. Даже Ла Перла видна. Мы жили  в  Ла  Перла  перед  тем,  как
перебраться в Катаньо.
   — А что такое Ла Перла?
   — Фангито. Как вы называете это — трущопы?
   — Трущобы?
   — Да, да, так это называется, — миссис  Эрнандес  помолчала.  —  Даже
там, даже играя в грязи,  а  иногда  и  совсем  голодный,  сын  мой  был
счастливым. Счастливого человека можно сразу узнать, сеньор.  Его  видно
сразу. Когда мы переехали в Катаньо, там стало лучше, но не так  хорошо,
как тут. Мой муж прислал за мной и Марией,  моей  дочерью.  Ей  двадцать
один год. Мы переехали сюда четыре года назад. А  потом  мы  послали  за
Анибалом.
   — Когда?
   — Шесть месяцев назад, — миссис Эрнандес умолкла, прикрыв глаза. — Мы
встретили его в Айделвайлд. Он привез с  собой  свою  гитару.  Он  очень
хорошо играет на гитаре.
   — А вам известно, что ваш сын был наркоманом? — спросил Карелла.
   Миссис Эрнандес долго  не  отвечала.  А  потом  она  сказала  «Да»  и
судорожно сжала руки, лежащие у нее на коленях.
   — И как давно он стал  пользоваться  наркотиками?  —  спросил  Клинг,
предварительно бросив растерянный взгляд на Кареллу.
   — Давно.
   — Но как давно?
   — Я думаю, уже четыре месяца.
   — А здесь он находился всего шесть  месяцев?  —  спросил  Карелла.  —
Может быть, он начал еще в Пуэрто-Рико?
   — Нет, нет, нет, — миссис  Эрнендес  энергично  покачала  головой.  —
Этого у нас на острове почти нет, сеньор.  Для  наркотиков  нужно  много
денег, правда? А Пуэрто-Рико очень бедный.  Нет,  мой  сын  приучился  к
этому здесь, в этом городе.
   — А вы не знаете случайно, как он приучился к этому, с чего он начал?
   — Си, — сказала миссис Эрнандес. — Да, я знаю. — Она вздохнула и этот
тяжкий вздох был как бы запоздалым признанием капитуляции перед  слишком
сложной для нее проблемой. Она родилась и выросла на солнечном  острове,
где ее отец рубил сахарный тростник, а в межсезонье рыбачил, там нередко
случались такие времена, когда ей приходилось ходить босой  и  голодной,
но  там  всегда  ярко  светило  солнце  и  царила   буйная   тропическая
растительность. Когда она вышла замуж, муж увез ее в Сан-Хуан,  подальше
от лежащего почти в центре острова ее родного городка Комерио.  Сан-Хуан
стал для нее первым большим городом и там ее  захватил  торопливый  ритм
новой городской жизни. Солнце там светило по-прежнему,  но  она  уже  не
была там босоногой взрослой девчонкой,  которая  вот  так,  без  туфель,
могла заявиться в универмаг и обменять товары у его  владельца  Мигуэля.
Первого ребенка, Марию, миссис Эрнандес родила  в  восемнадцать  лет.  К
сожалению, примерно тогда же  муж  ее  потерял  работу,  и  им  пришлось
поселиться в Ла  Перла  —  известном  районе  трущоб,  примостившемся  у
подножья Морро-Касл. Ла Перла означает Жемчужина. Район  назван  так  не
без юмора бедными своими обитателями. У этих людей можно  было  отобрать
все их жалкие пожитки, лишить их одежды, забросить их  почти  нагишом  в
убогие конуры, тесно сбившиеся  в  кучу  на  илистой  земле  у  подножья
гордого  испанского  форта,  но  их  нельзя  было  лишить  присущего  им
извечного чувства юмора.
   Итак, Ла Перла и дочурка по имени Мария,  а  потом  —  две  неудачные
беременности за два года, и снова  на  свет  появляется  дочь  по  имени
Хуанита, а после этого — переезд в  Катаньо,  где  муж  миссис  Эрнандес
нашел наконец себе работу на маленькой фабрике готового платья.
   Когда  она  была  беременна  Анибалом,  вся  семья  воскресным   днем
отправилась на берег моря. Там Хуанита, которой было всего  два  годика,
подползла к пятнадцатиметровому обрыву в то время, когда отец ее  снимал
дешевым фотоаппаратом миссис Эрнандес со  старшей  дочерью.  Девочка  не
издала ни звука, даже не крикнула, но падение с такой высоты убило ее на
месте, и с моря в тот день они возвратились с телом своей дочери.
   Она боялась, что это погубит и того ребенка, которого она носила  под
сердцем. Но этого не произошло. Анибал благополучно  появился  на  белый
свет и крещение его произошло сразу же после похорон. А потом фабрика  в
Катаньо закрылась, и мистер Эрнандес снова потерял работу,  и  им  опять
пришлось возвращаться всей семьей в Ла Перла, где Анибал и  провел  свои
первые детские годы. Матери его было тогда  двадцать  три  года.  Солнце
по-прежнему ярко светило над островом, но не только солнце было причиной
того, что морщинки на ее лице,  появившиеся  когда-то  от  смеха,  стали
четче и глубже. Миссис Эрнандес пришлось бороться за жизнь. Однако Жизнь
и Фортуна объединенными усилиями сделали так, что мистер Эрнандес  снова
нашел работу и семья вернулась в Катаньо, куда они  перевезли  все  свои
скромные пожитки, уверенные, что на этот раз переезжают окончательно.
   Казалось, что новая работа  будет  постоянной.  И  так  шло  довольно
долго. Времена были хорошие и миссис Эрнандес в то время много смеялась,
а муж ее не уставал повторять, что она — самая красивая в  мире,  и  она
отвечала ему любовью на любовь, а дети — Анибал и Мария —  тем  временем
подрастали.
   А когда он потерял и эту  свою  постоянную  работу,  миссис  Эрнандес
высказала  предположение,  что  им   следовало   бы   покинуть   остров,
перебраться на материк и жить там в городе. У них было достаточно денег,
чтобы купить билет на самолет. Она зажарила ему на дорогу курицу,  чтобы
ему было чем позавтракать в самолете, а он на всякий случай взял с собой
старую армейскую шинель, потому что они слышали,  что  в  городе  бывает
очень холодно, совсем не  так,  как  в  Пуэрто-Рико,  где  солнце  сияет
круглый год.
   Со временем он нашел себе работу в порту. Он вызвал миссис Эрнандес с
одним ребенком, и она взяла с собой Марию, потому что нехорошо оставлять
девочку без материнского присмотра. Анибала она  оставила  на  попечении
своей матери. Через три с половиной года они должны были прислать  и  за
ним.
   И вот теперь, через четыре года,  его  считают  самоубийцей,  который
вдруг повесился в подвале одного из жилых домов этого города.
   Воспоминания обо всех этих прошедших годах вызвали неудержимые слезы,
которые покатились по щекам  миссис  Эрнандес,  и  она  снова  вздохнула
тяжелым и безнадежным  вздохом  —  безнадежным,  как  пустая  могила,  а
детективы молча сидели и глядели на нее. Клингу больше  всего  на  свете
хотелось убраться поскорее из этой квартиры, полной горя и смерти.
   — Мария, — сказала она, всхлипывая. — Это она приучила его.
   — Ваша дочь? — спросил недоверчиво Клинг.
   — Моя дочь, да, моя дочь. Да, мои дети. И он и она —  оба  наркоманы.
Они... — она не докончила. Слезы текли и текли по ее щекам. Говорить она
не могла. Детективы терпеливо ждали.
   — Я не знаю, как все это получилось, — наконец проговорила она. — Мой
муж — хороший человек. Он всю жизнь работал. Даже сейчас,  в  эту  самую
минуту, он работает. А разве я была плохой матерью своим детям? Разве  я
желала им дурного? Я водила их в церковь, учила  их  слушаться  Бога,  я
учила их  уважению  к  родителям.  —  И  с  нескрываемой  гордостью  она
объявила: — Мои дети говорят по-английски лучше всех в нашем квартале. Я
хотела, чтобы они были настоящими американцами. Да,  американцами,  —  и
она сокрушенно покачала головой. — Город много  дал  нам.  Работу  моему
мужу и дом на хорошей улице, а не в грязи. Но город одной рукой дает,  а
другой отбирает. И за все это, сеньоры, за чистую  белую  ванну  в  моем
туалете, за телевизор в моей гостиной мне пришлось отдать  своих  детей,
так весело и счастливо игравших  когда-то  в  тени  испанской  крепости.
Счастливых детей, счастливых.
   Она прикусила губу и  прикусила  ее  настолько  сильно,  что  Карелла
ожидал, что сейчас из нее брызнет кровь, и был даже удивлен,  что  этого
не произошло.
   Наконец она отпустила губу и еще более выпрямилась, сидя на стуле.
   — Город, — медленно заговорила она, — город принял нас.  Как  равных?
Нет, не совсем  как  равных,  но  это  я  тоже  могу  понять.  Мы  здесь
новенькие, мы чужие. Так всегда бывает с  новичками,  разве  не  так?  И
никому не интересно, хорошие ли это люди, они плохие уже потому, что они
здесь новые. Но это можно простить. Это можно  простить  потому,  что  и
здесь есть друзья и родственники, а вечера по субботам совсем такие  же,
какими они были на острове, когда играют на гитарах и все смеются. А  по
воскресеньям можно ходить в церковь и здороваться со своими  соседями  и
чувствовать себя очень хорошо, сеньоры, чувствовать себя очень хорошо  и
тогда можно  простить  все  что  угодно.  И  тогда  испытываешь  чувство
благодарности. Благодарности почти за все это.
   Но никогда нельзя испытывать благодарности за то, что город сделал  с
твоими детьми. Нельзя быть благодарной за наркотики.  И  тогда  остается
только вспоминать, и ты вспоминаешь и вспоминаешь свою дочь  с  ее  юной
фигуркой, с девичьей грудью и стройными ногами... А потом появились  эти
бастардос, эти ублюдки... которые забрали ее у меня. А теперь и мой сын.
Он мертвый. Он умер, умер, умер...
   — Миссис Эрнандес, — сказал Карелла, которому больше  всего  хотелось
просто взять ее за руку, — мы...
   — Это очень плохо, что мы пуэрториканцы? — внезапно спросила  она.  —
Или вы все равно найдете того, кто убил его?
   — Если кто-то убил его, то мы обязательно разыщем убийцу, —  пообещал
Карелла.
   — Мучас грасиас, — сказала миссис Эрнандес. — Большое спасибо. Я... я
знаю, что вы сейчас думаете. Мои дети наркоманы, а моя дочь проститутка.
Но поверьте мне, мы... — Ваша дочь?..
   — Си. Да. Чтобы покупать наркотики.  —  И  тут  лицо  ее  все  как-то
съежилось. Всего только минуту назад оно было совершенно  нормальным,  а
потом как-то сразу моментально сжалось. Она надрывно вздохнула,  как  бы
сдерживая рвущийся наружу стон, но он  все-таки  вырвался  у  нее.  Этот
душераздирающий тихий всхлип поразил Кареллу, и он сам сжался  внутренне
под его  воздействием,  мучительно  страдая  от  собственного  бессилия.
Казалось, что миссис  Эрнандес  удерживается  на  узеньком  карнизе  над
глубокой пропастью. Она еще какое-то время цеплялась за этот карниз,  но
потом пересилила себя, вздохнула еще раз и посмотрела на детективов.
   — Простите, — прошептала она. — Простит