есной,
если любые действия разложены по полочкам и не  допускают  ни  малейшего
отступления от раз и  навсегда  заведенного  порядка?  Тут  даже  ночная
перестрелка в аллеях парка оборачивается рутиной с неизбежным отчетом  в
трех экземплярах. Рутина же, наложивши на постоянную усталость, запросто
может довести тебя до такого состояния, что ты уже не в состоянии будешь
с ходу сказать, январь сейчас стоит на дворе или февраль.
   Что же касается отвращения, то ты начинаешь испытывать его  только  в
том  случае,  если  усталость  и  рутина  не  помешали  тебе   сохранить
человеческий облик. Некоторым полицейским сохранить его явно не удалось.
Но если ты  его  все-таки  сохранил  и  остался,  несмотря  ни  на  что,
человеком, то иногда ты просто приходишь в ужас от того, на  что  бывают
способны люди. Ты, конечно, способен понять и простить ложь, потому  что
в повседневной жизни и сам нередко прибегаешь  к  ней,  чтобы  облегчить
себе жизнь и вообще, чтобы машина человеческого бытия,  которую  слишком
откровенная правда может привести в негодность, продолжала вертеться. Ты
способен понять и кражу, поскольку в детстве, когда тебе было  лет  пять
или  шесть,  тебе  самому  случалось  стащить  особенно   приглянувшийся
карандаш или игрушечный  самолетик.  Ты  даже  можешь  понять  убийство,
потому что где-то в самых затаенных уголках твоей души прячется  чувство
ненависти,  способное  подтолкнуть  к  убийству.  Все   эти   вещи   ты,
естественно, можешь как-то понять, но тем  не  менее  ты  не  можешь  не
испытывать отвращения к ним, если они  постоянно  обрушиваются  на  тебя
непрерывным потоком, когда тебе на каждом шагу, день изо дня  приходится
встречаться со лгунами, ворами и убийцами, когда тебе начинает казаться,
что все человеческие чувства оказываются приостановленными именно на  те
восемь, двенадцать или тридцать шесть часов, когда ты сидишь  в  дежурке
или на телефоне. Может быть, ты и примирился бы с  появлением  какого-то
случайного трупа, ведь смерть — это только один из  неизбежных  эпизодов
жизни, не так ли? Но если на твоей  памяти  эти  мертвые  тела  начинают
нагромождаться одно на другое,  да  так,  что  ты  уже  не  в  состоянии
отличить один проломленный череп от другого, то что ж тут дивиться тому,
что ты перестаешь отличать апрель от октября?
   А сейчас был апрель. Истерзанное тело очень красивой  женщины  лежало
на полу, прислонившись щекой к залитой кровью картине Шагала. Сотрудники
криминологической лаборатории обсыпали все кругом тонкой пудрой, пытаясь
обнаружить отпечатки пальцев, они шарили специальным пылесосом в поисках
волос и остатков  тканей,  осторожно  упаковывали  в  специальный  пакет
кухонный нож, обнаруженный на полу в коридоре  прямо  у  двери  спальни,
записную книжку убитой и кошелек, в котором можно было  обнаружить  все,
что угодно, кроме денег.
   Детектив Стив Карелла делал торопливые заметки в  блокноте,  а  потом
вышел из комнаты и направился в  холл,  где  в  огромном  кресле  сидела
маленькая девочка. Ноги ее не доставали до  пола,  а  на  руках  у  нее,
закрыв глаза, примостилась дремлющая кукла. Девочку звали Энни Закс — об
этом Карелле сообщил один из полицейских, когда Карелла прибыл на  место
преступления.  Кукла  по  размерам  своим  была  почти  одного  роста  с
девочкой.
   — Здравствуй, — обратился он к ней  и  сразу  же  почувствовал  дикую
нелепость своего положения, здесь была и усталость, потому что  дома  он
не был  двое  суток,  и  скука,  поскольку  ему  предстоял  новый  раунд
монотонных  допросов,  и  отвращение  к  работе,  поскольку   человеком,
которого ему предстояло сейчас допрашивать, была  всего  лишь  маленькая
девочка, изуродованный труп матери которой лежал в соседней комнате.  Он
попытался как можно приятней улыбнуться. Но улыбка  получилась  довольно
вымученной. Девочка ничего не ответила. Она посмотрела  на  него  своими
огромными глазами. Она смотрела на него немигающим взглядом и ничего  не
говорила.
   — Тебя зовут Энни, я угадал? — сказал Карелла. Девочка кивнула.  —  А
ты знаешь, как меня зовут?
   — Нет.
   — Меня зовут Стив. Девочка снова кивнула.
   — У меня  тоже  есть  девочка  примерно  твоего  возраста,  —  сказал
Карелла. — Она — близняшка. А сколько тебе лет Энни?
   — Пять.
   — Ровно столько же, сколько и моей дочке.
   — Угу, — сказала Энни. Она с минутку помолчала, а потом  спросила.  —
Маму убили?
   — Да, — ответил Карелла. — Да, детка, ее убили.
   — Я боюсь заходить туда и смотреть на нее. — Да, лучше тебе  туда  не
заходить.
   — Ее убили ночью, да? — спросила Энни.
   — Да.
   В комнате воцарилась тишина. Снаружи до  Кареллы  доносились  обрывки
разговора  между  фотографом  и  медицинским  экспертом.  Он  глянул   в
обращенное к нему детское личико.
   — А где ты была прошлой ночью? — спросил он.
   — Угу.
   — Где?
   — Я была здесь, сидела в той комнате. — Она погладила куклу по  щеке,
а потом снова подняла голову к Карелле и спросила: — А близняшка  —  это
что?
   — Это когда двое детишек рождаются одновременно.
   — А... Она продолжала вглядываться в него. В глазах  у  нее  не  было
слез и они требовательно смотрели на него, словно ждали ответа.
   — Это сделал один дядька, — сказала она наконец.
   — Какой дядька? — спросил Карелла.
   — А тот, который пришел к маме.
   — Это был мужчина? А какой мужчина?
   — Он к маме пришел. Они вместе сидели в комнате.
   — А кто он такой?
   — Не знаю.
   — Ты его видела?
   — Нет. Я сидела здесь и играла с Болтуньей, когда он пришел.
   — А кто это Болтунья — твоя подружка?
   — Болтунья — это моя кукла, — сказала девочка и приподняла лежащую на
коленях куклу. Она  даже  рассмеялась  его  непонятливости.  Он  испытал
непреодолимое желание покрепче прижать ее к себе и  сказать  ей,  что  в
мире  не  должно  быть  таких  вещей,  как  остро  заточенные   ножи   и
насильственная смерть.
   — А когда это было, детка? — спросил он. — Ты знаешь, какой был тогда
час?
   — Я не знаю, — сказала она и выразительно пожала плечами.  —  Я  знаю
только, когда на часах двенадцать часов и когда  семь  часов,  а  больше
ничего не знаю.
   — Ну хорошо... а скажи, было уже темно тогда?
   — Да, это уже было после ужина.
   — Значит, этот мужчина пришел после ужина, правильно?
   — Да. — А мама твоя знала этого дяденьку?
   — Да, — сказала Энни. — Она смеялась и разговаривала  с  ним.  Это  —
тогда, когда он пришел.
   — А потом что было?
   — Не знаю. — Энни снова пожала плечами. — Я сидела у себя и играла.
   И снова воцарилась тишина. Первые слезы появились  у  нее  на  глазах
совершенно внезапно,  причем  лицо  девочки  в  этот  момент  ничуть  не
изменилось: оно не  сморщилось,  губы  не  задрожали  —  просто  крупные
слезинки одна за другой внезапно выкатились из-под ресниц  и  покатились
вниз по щекам. Она сидела совершенно  неподвижно  и  беззвучно  плакала.
Карелла стоял перед ней, мучительно ощущая собственную  беспомощность  —
здоровенный мужчина,  он  вдруг  ощутил  себя  совершенно  бессильным  и
бесполезным перед лицом этого горя.
   Он подал ей свой носовой платок. Она молча  взяла  его  и  высморкала
нос, но не попыталась при этом утереть слезы.
   — Он бил ее, — сказала она. —  Я  слышала,  что  она  плакала,  но  я
боялась войти туда. Поэтому я стала играть в... в то, что  мы  с  куклой
ничего не слышим. А потом... а  потом  я  и  на  самом  деле  ничего  не
слышала.
   —  Ладно,  Энни,  —  сказал  Карелла.  Знаком  он  подозвал  к   себе
полицейского, стоявшего у  двери.  Когда  тот  приблизился,  он  шепотом
спросил у него: — Ее  отец  где-нибудь  поблизости?  Дали  ему  знать  о
случившемся?
   — Фу ты, черт, а я и не знаю до сих пор,  —  сказал  полицейский.  Он
повернулся к двери  и  заорал:  —  Эй  там,  кто-нибудь  может  сказать,
связались уже с мужем или нет?
   Полицейский из отдела убийств, работавший сейчас вместе с сотрудником
криминологической лаборатории, оторвал взгляд от записной книжки.
   — Муж сейчас в  Аризоне,  —  сказал  он.  —  Они  уже  три  года  как
развелись.
   Лейтенант Бернс справедливо считался человеком терпеливым  и  умеющим
войти в чужое положение, однако были моменты, когда и он срывался. И это
случалось не раз в последнее время, когда Берт  Клинг  своим  поведением
просто  стал  доводить  его  до  белого  каления.  И  хотя  он,   будучи
действительно человеком терпеливым и входящим в  чужое  положение,  всей
душой понимал, что у Клинга имеются основания так себя вести, однако  он
пришел в конце концов к выводу, что больше не может его терпеть в  своем
участке.  Бернс  уже  успел  усвоить,  что  психология  является  весьма
значительным, если не решающим фактором в работе полицейского, поскольку
она помогает  понять  тот  непреложный  факт,  что  в  мире  просто  нет
прирожденных преступников, а есть психически  неуравновешенные  люди,  у
которых происходит срыв под давлением самых различных  обстоятельств.  И
психология призвана помочь не осуждать этих людей, а относиться к ним  с
пониманием. Таким  образом  она  вооружает  тебя  научно  апробированным
инструментом.  И  действительно,  очень  приятно  и  даже   полезно   им
пользоваться — этим инструментом, который дает тебе в руки психология, —
но все это до тех пор, пока какой-нибудь подонок не ударит тебя ногой  в
промежность где-нибудь ночью в темном переулке. После этого тебе  как-то
трудно бывает сразу же сообразить, что  этот  вор,  и  бандит  —  просто
жертва душевной травмы, которую он  получил  в  далеком  и  безрадостном
своем детстве. Примерно в этом направлении рассуждал он, думая сейчас  о
Клинге. С одной стороны, он целиком и  полностью  понимал,  что  травма,
полученная Клингом, достаточно глубока  и  что  нынешнее  поведение  его
объясняется именно этой травмой, но с другой стороны, он видел, что  как
полицейский  Клинг  уже  просто  перестал  отвечать  самым  элементарным
требованиям и терпеть это дольше невозможно.
   — Я хочу добиться его перевода, — сказал Бернс Карелле этим утром.
   — Почему?
   — Потому что он развалит всю работу моего отдела,  черт  побери,  вот
почему, если ты уж так хочешь знать, — сказал Бернс. Ему было  неприятно
разглагольствовать на эту тему и в обычной  обстановке  он  не  стал  бы
спрашивать чужого мнения относительно принятого им лично решения. И в то
же  время  он  чувствовал,  что  это  его  решение  не  может  считаться
окончательным и бесповоротным, и поэтому злился.  Ему  вообще-то  всегда
нравился Клинг, но в последнее время он явно перестал ему нравиться.  Он
все еще считал, что из него мог бы  выйти  отличный  полицейский,  но  с
каждым днем убеждался,  что  тот  не  оправдывает  возложенных  на  него
надежд. — У меня и без него хватает паршивых полицейских,  —  сказал  он
вслух.
   — Берт — вовсе не плохой полицейский,  —  сказал  Карелла.  Он  стоял
перед заваленным бумагами столом Бернса  в  его  маленьком  кабинете  и,
слушая доносившийся снаружи уличный весенний  шум,  думал  о  пятилетней
девочке Энни Закс, которая послушно высморкалась в его платок, так и  не
сообразив утереть им катящиеся по щекам слезы.
   — Нет, он просто пошел вразнос, — сказал Бернс, — Да, да, я прекрасно
знаю, какая беда приключилась с ним, но  ведь  люди  умирали  и  прежде,
Стив, и ты прекрасно знаешь, что и  убийства  тоже  случаются  —  не  он
первый и не он последний. И в конце концов пора ему уже стать взрослым и
понять, что так устроена жизнь, а не  вести  себя  так,  как  будто  все
вокруг виноваты в его беде. Никто из нашего участка не имел ни малейшего
отношения к смерти его девушки и это — совершенно бесспорный факт.  А  я
лично,  например,  просто  сыт  по  горло  тем,  что  почему-то   должен
чувствовать себя виноватым в случившемся.
   — Да ведь он вовсе не обвиняет в этом тебя, Пит. И никого из  нас  он
ни в чем не винит.
   — Да он считает весь мир  виноватым  и  это  как  раз  и  есть  самое
паршивое. Вот, например, сегодня он всерьез поругался с  Мейером  только
потому,  что  Мейер  взял  трубку  телефона,  стоявшего  на  его  столе.
Понимаешь? Этот чертов  телефон  зазвонил,  а  Мейер  снял  параллельную
трубку на ближайшем из столов,  который  и  оказался  столом  Клинга.  И
только из-за этого Клинг полез в бутылку. Просто невозможно  вести  себя
так в отделе, где люди работают вместе. Нет, Стив, дальше терпеть  этого
нельзя. Я намерен добиться его перевода.
   — Это будет для него страшнейшим ударом.
   — Но это будет огромным облегчением для всего участка.
   — Не думаю...
   — А никто и не спрашивает, что ты  по  этому  поводу  думаешь,  я  не
нуждаюсь в чьих-либо советах, — оборвал его Бернс.
   — Тогда какого черта ты позвал меня сюда?
   — Понимаешь, чего я хочу? — сказал Бернс.  Он  вдруг  резко  поднялся
из-за стола и начал прохаживаться у затянутого сеткой  окна.  —  Ну,  ты
видишь, какие склоки он заводит? Даже мы с тобой просто не можем сесть и
спокойно поговорить о нем, без того, чтобы не приняться  орать  друг  на
друга. Именно это я и имею в виду и именно  поэтому  я  хочу  избавиться
наконец от него.
   — Но ведь ты не станешь выбрасывать на помойку хорошие часы, если они
вдруг начали немного отставать, — сказал Карелла.
   — Нечего прибегать к дурацким сравнениям, — рявкнул Бернс. —  У  меня
здесь отдел детективов, а не часовая мастерская.
   — Это метафора, — поправил его Карелла.
   — Мне все равно, что это, — отрезал Бернс. — Я завтра же позвоню шефу
службы детективов города и попрошу его перевести куда-нибудь  Клинга.  И
нечего больше говорить об этом.
   — А куда перевести?
   — Что значит — куда? А какое мне дело — куда? Для нас главное,  чтобы
его убрали отсюда, а больше меня ничего не интересует.
   — И все-таки — куда? В какой-нибудь другой участок, где он попадет  в
окружение совершенно чужих ему парней,  которым  он  там  будет  так  же
действовать на нервы, как нам здесь? Да тогда он...
   — О, наконец-то ты и сам признал это.
   — Что? То, что Берт действует мне на нервы? Само собой — действует.
   — И при этом положение с каждым днем только ухудшается. Ты же,  Стив,
и  сам  прекрасно  это  знаешь.  С  каждым  днем  атмосфера  все  больше
накаляется. Послушай, да какого черта мы тут с тобой спорим? Его  уберут
отсюда и все. — Бернс коротко кивнул как бы в подтверждение своих слов и
тяжело плюхнулся в  кресло,  уставившись  на  Кареллу  с  почти  детским
вызовом.
   Карелла тяжело вздохнул. Он пробыл на работе почти без  перерыва  уже
около пятидесяти часов и жутко устал. На службу он прибыл  без  четверти
девять  утра  в  четверг  и  весь  день  был  занят  сбором  информации,
необходимой для завершения дел, накопившихся за март. Потом  он  проспал
несколько часов в кладовке, прикрывшись собственным  пальто,  а  в  семь
часов утра в пятницу его вызвали  на  пожар,  где  пожарные  заподозрили
поджог. Когда он вернулся в участок, там его уже ждала телефонограмма  с
просьбой безотлагательно позвонить по указанным там  телефонам.  К  тому
времени, когда он позвонил по всем указанным телефонам — причем один  из
них был от помощника судебно-медицинского эксперта, который почти  целый
час объяснял ему, что яд, который обнаружен в желудке  вскрытой  собаки,
абсолютно идентичен яду, обнаруженному в желудках  других  шести  собак,
отравленных на этой неделе — на часах уже была половина второго. Карелла
послал Мисколо в  ближайший  ресторанчик  за  завтраком,  но  не  успели
принести сделанный заказ, как ему срочно пришлось выехать на ограбление,
совершенное на Одиннадцатой Северной.  Вернулся  он  оттуда  примерно  в
половине шестого, и снова отправился  в  кладовку,  чтобы  хоть  немного
поспать. Потом всю ночь, разбившись по тройкам, они обследовали  притоны
для подпольной карточной игры. А в половине девятого в субботу поступило
сообщение о случае в квартире  Закс,  в  результате  чего  ему  пришлось
допрашивать   маленькую   плачущую   девочку.   Сейчас   была   половина
одиннадцатого, он жутко  устал  и  единственное,  чего  ему  хотелось  в
настоящий момент, так это добраться наконец до  дома,  а  не  спорить  с
лейтенантом по поводу человека, который и в самом  деле  был  виноват  в
том, в чем лейтенант его обвинял. На такие споры просто уже  не  хватало
сил.
   — Пускай он поработает со мной, — сказал он наконец.
   — Как это — поработает?
   — Поручи нам расследование дела об убийстве Закс. В последнее время я
работал с Мейером. Вот ты и дай мне вместо него Берта.
   — А в чем дело? Тебе что — не нравится чем-нибудь Мейер?
   — Мейер мне нравится, я просто обожаю работать с Мейером, но сейчас я
устал, я думаю только об одном —  как  бы  мне  добраться  до  дома,  до
постели и поэтому я прошу — поручи мне вместе с Бертом вести новое дело.
   — И чего ты собираешься этим добиться?
   — Я и сам не знаю.
   — Я решительный противник шоковой терапии,  —  сказал  Бернс.  —  Эта
женщина, Закс, была убита самым жестоким образом,  и  это  только  будет
напоминать Берту о...
   — Да причем тут терапия! — возразил устало Карелла. — Я  просто  хочу
поработать вместе с ним.  Мне  хочется,  чтобы  он  понял,  что  в  этом
дурацком участке есть  еще  люди,  которые  продолжают  думать,  что  он
приличный парень. Послушай, Пит, я и в самом деле очень устал  и  совсем
не хочу продолжать спор на эту тему, честное слово. Если ты  собираешься
переводить Берта в другой участок — это твое дело. Хватит с меня споров.
Но все-таки я хотел бы, чтобы ты прямо сейчас сказал мне, согласен ты на
мое предложение или нет?
   — Ладно, бери его, — сказал Бернс.
   — Вот и спасибо, — ответил Карелла и сразу же направился к  двери.  —
Спокойной ночи, — сказал он, обернувшись в дверях, и вышел.
   Глава II
   Бывает иногда так, что при начале нового дела тебе кажется,  будто  у
тебя на руках одни сплошные козыри.
   Именно так началось и  это  дело,  когда  в  понедельник  утром  Стив
Карелла в сопровождении Берта Клинга прибыл к дому на Стаффорд-Плейс для
допроса лифтера.
   Лифтеру этому было около семидесяти лет,  но  он  все  еще  отличался
отменнейшим здоровьем, держался  совершенно  прямо  и  фигурой  своей  и
ростом походил даже чем-то на Кареллу. Но при этом  у  него  был  только
один глаз, за что его и  называли  Циклопом,  —  и  это  было,  пожалуй,
единственным, что могло вызвать сомнение в его показаниях как свидетеля.
Однако он привычно и охотно объяснил, что глаз свой он  потерял  еще  во
время Первой мировой войны. Он явно  гордился  и  героически  потерянным
глазом, и связанным с этим прозвищем Циклоп. Его сохранившийся глаз сиял
такой ясной и проникающей чистотой, что, казалось, в нем виден был также
и живой ум  бодрого  ветерана.  Он  внимательно  выслушал  все  вопросы,
которые задавали ему попеременно оба детектива.
   — Конечно же, это я подымал его наверх в лифте, — сказал он в ответ.
   — Значит, это вы доставили мужчину в квартиру миссис Закс  вечером  в
пятницу? — уточнил еще раз Карелла.
   — Совершенно верно.
   — И в котором часу это было? — Циклоп задумался на минуту.  Он  носил
черную повязку на  пустой  глазнице  и  поэтому  несколько  смахивал  на
пирата, наряженного в  форму  лифтера,  да  вдобавок  еще  и  совершенно
лысого.
   — Кажется, тогда было девять часов или половина десятого.
   — А потом этот мужчина вместе с вами спускался вниз, да?
   — Нет.
   — А в котором часу вы сменились?
   — Я не покидал этого дома до восьми часов утра.
   — А с какого и до какого часа вы работаете, мистер Месснер?
   — Мы тут работаем в три смены, — пояснил  Циклоп.  —  Утренняя  смена
начинается в восемь и длится до четырех, а кладбищенская смена длится  с
полуночи до восьми утра.
   — Так в какой же смене были вы? — спросил Клинг.
   — В ночную, ее-то мы и называем  кладбищенской.  Вы  просто  случайно
застали меня здесь. Меня должны были сменить через десять минут.
   — Но если вы заступаете на сме